Посторонний

      Есть некоторая неловкость в том, чтобы жить вместе с супружеской парой. И тут не играет никакой роли, что Институт — огромен и рассчитан на сотню охотников, все равно происходящее с кем-то тут же затрагивает и всех остальных. И никуда в его стенах, которые Ходж все равно не может покинуть, не деться от сцен, которым он невольно становится свидетелем.       От скрещивающихся злых взглядов, полных упрека и боли с одной стороны и вымученной вины с другой. От напряженного молчания и редких фраз только из крайней необходимости. От неловких попыток сделать вид, что все нормально, и не показывать ничего перед детьми.       Ходж не вмешивается. Он напоминает себе, что это чужая семья и отношения, не его дело, и просто уводит Алека и Иззи, когда обстановка в комнате в очередной раз накаляется, а бросаемые Маризой, как кинжалы — такие же острые и также больно бьющие — фразы, наоборот, леденеют.       Он бессильно сжимает пальцы в кулаки, пропахивая ногтями ладони, и думает о том, что с удовольствием сомкнул бы их на горле Роберта.       Потому что Мариза — та самая сильная и бесстрашная женщина, которую он знает всю жизнь, отчаянно и страшно рыдает в своей комнате от безнадежности и унижения, пока Роберт собирает вещи и снова сбегает в Идрис, чтобы не видеть, не чувствовать и не разгребать то, что наделал.       Вечером Ходж караулит Маризу в храме, сидя на скамейке в первом ряду, у самого алтаря. И не прогадывает — та появляется в полном облачении сумеречного охотника, с оружием, так что не возникает сомнений в ее намерениях.       — Алек и Иззи уже спят? — спрашивает он, и Мариза вздрагивает, очевидно, только сейчас заметив его. Выглядит она не лучшим образом — осунувшаяся и уставшая, с темными кругами под глазами. Но смотрит все так же твердо и решительно, и именно эта несгибаемая сила воли заставляет сердце Ходжа еще больше разрываться от боли за нее. И еще больше за нее бояться.       Но он отлично знает Маризу и понимает, что спорить с ней, пытаясь отговорить идти в таком состоянии в рейд — бесполезно.       — Нет, — отвечает Мариза, замявшись. Словно ожидала от Ходжа не такого простого вопроса, а именно попыток ее остановить. — Уложишь их?       — Я их учитель, а не нянька, — нарочито резко бросает Ходж, и появившееся на лице Маризы ошарашенное и обиженное выражение заставляет его почувствовать себя предателем.       Потом он ждет ее в коридоре, слыша из-за приоткрытой двери обрывки французской колыбельной, которую она всегда поет детям.       Мариза осторожно притворяет дверь и поворачивается к нему. Смотрит немного удивленно, но с теплотой и благодарностью.       — Спасибо, — наконец произносит она, и Ходж не может сдержать облегченную улыбку, шагая к ней.       — Просто хотел напомнить, что есть те, кто любит тебя, — Ходж сжимает ее плечо, успокаивая и поддерживая.       Мариза бросает на него чересчур внимательный, понимающий взгляд и не дает убрать руку, накрывая своей.       — Так с самоубийственными идеями покончено? — отводя глаза, спрашивает Ходж, и Мариза вымученно улыбается и качает головой.       — Обещаю никуда не идти как минимум сегодня.       Ходж с трудом сдерживает облегченный вздох.       — Я принесу тебе травяной чай, он помогает от бессонницы и кошмаров, — и идет заваривать обещанный чай.       Когда он приносит его Маризе, та, уже переодевшись в тонкое платье вместо формы — Ходж уже не помнит, когда видел ее в таком — сидит на кровати, подобрав ноги и рассматривая альбом с фотографиями. Она выглядит невозможно уязвимой и ранимой, и ему очень хочется быть вправе ее защищать. Вместо того, кто ее предал и оставил. Но ему остается только забрать альбом и вручить ей чашку.       — Когда-то ведь все было иначе, — Мариза поднимает на него почти умоляющий взгляд, и Ходж не может не согласиться, хотя на самом деле думает, что Роберт никогда не любил ее так, как она того заслуживает, никогда не был ее достоин. Вряд ли хоть кто-то вообще может быть достоин ее верности, любви до самопожертвования и самозабвения, силы и красоты.       — Спасибо, — снова говорит она, и Ходжу становится теплее от одной ее благодарности, хотя, на самом деле, он хотел бы сделать для нее что-то большее. Действительно как-то помочь.       Мариза скользит пальцами с кружки на его запястье, накрывает его руки своими, и он уже не может спрятаться от ее взгляда. Также, как не может оттолкнуть ее руки. Он говорит себе, что не может воспользоваться ее состоянием, ее отчаянием, одиночеством и простым желанием поддержки и тепла. Что это даже совсем не то, чего он хочет. Что они оба об этом пожалеют потом. Что сейчас он должен взять на себя ответственность за них обоих и поступить правильно.       — Спокойной ночи? — с вопросительной интонацией произносит он, и Мариза медленно кивает.

* * *

      Все готово уже рано утром, и остается только дождаться Безмолвных братьев. Храм, в котором даже в такое время сумрачно, освещен лампами с ведьмиными огнями. В центре освободили от скамеек пространство.       На Алеке торжественное красное одеяние, и в контрасте с ним он выглядит еще бледнее обычного. Ходж ловит себя на том, что переживает за него и, в тоже время, гордится — это ведь он научил Алека всему.       А Роберт так и не приехал.       Мариза, в красном праздничном платье стоит рядом, нервно теребя кольцо на безымянном пальце.       — Это не кажется мне хорошей идеей, — наконец, говорит ей Ходж. — Может, стоит отложить церемонию и дождаться Роберта?       Мариза раздраженно хмыкает и неохотно отвечает:       — Я послала ему огненное письмо. Он знает, и, если бы хотел, уже был бы здесь.       — И когда ты написала? — с подозрением уточняет Ходж.       — Вчера вечером, — Мариза упрямо вздергивает подбородок.       Ходж только тяжело вздыхает — в некотором роде она права, и Роберт, и правда, мог бы уже быть здесь.       — Послушай, я знаю, что ты злишься на него, — Ходж осторожно трогает ее за руку. — Но подумай об Алеке. Думаю, он хотел бы, чтобы его отец присутствовал, когда ему нанесут первые руны. Хотел бы услышать от него слова ободрения. Получить фамильное кольцо.       — Я не могу заставить его приехать, — не глядя на него, холодно отвечает Мариза. — А кольцо, Алек, конечно, получит.       Она еще недолго молчит, а потом добавляет:       — И ты найдешь для него слова не хуже Роберта.       В этот момент приходят Безмолвные братья, очень кстати избавляя Ходжа от необходимости что-то отвечать. Алек косится на них немного испуганно, и Ходж опускается на корточки рядом с ним, ободряюще похлопав его по плечу. Безмолвные братья кого угодно могут выбить из колеи.       — Ты ведь отлично знаешь, что они будут делать, и что в этом нет ничего необычного и страшного, — мягко напоминает он Алеку, и тот серьезно кивает. — Я уверен, что ты справишься с этим, как справляешься со всем остальным.       И когда на руке Алека линия за линией появляется из-под стило брата Иеремии Ангельская руна, а он только морщится от боли, Мариза впервые за последнее время по-настоящему искренне и с гордостью улыбается.       А потом снимает с пальца обручальное кольцо — фамильное серебряное кольцо Лайтвудов — и отдает его сыну.

* * *

      — Когда мне нанесли первую руну, я с трудом глотала слезы и чуть не разревелась, — признается Мариза. Она сидит на диване в библиотеке, держа чашку с заваренным Ходжем чаем и грея об нее руки. На ней все то же платье — она хотела, чтобы весь день был особенным для Алека, был его праздником, и это у нее, несомненно, получилось. Даже несмотря на отсутствие Роберта.       И Ходжу стало больно за нее, когда Алек все же спросил, почему отца здесь нет.       — Не верю, — улыбается в ответ Ходж. Он, и правда, не может представить себе этого.       — И правильно, — весело отвечает она. — Не было такого. Но Алек, — она нежно и мечтательно улыбается, — особенный. Они оба особенные, и Иззи тоже, пусть она еще и совсем малышка.       Ходж мог бы сказать, что все родители так думают о своих детях, но на самом деле он не может с ней не согласиться, а он ведь — человек посторонний. Так что он кивает и возвращается к книге, которую читал до этого, и в библиотеке на некоторое время повисает уютная тишина. Пока Ходжу не становится совсем уж неловко под пристальным, даже изучающим взглядом.       И когда он поднимает голову, Мариза стоит совсем рядом, над ним. Она осторожно забирает книгу у него из рук, закрывает и аккуратно откладывает в сторону.       — Знаешь… — начинает она, но Ходж поднимается — почти вскакивает — и перебивает.       — Мне кажется… — впрочем, он замолкает и забывает, что вообще хотел сказать, когда Мариза все также медленно и бережно снимает с него очки, нежно проведя пальцами по вискам.       Ходж думает, что должен остановить ее, что все причины, разделяющие их, все еще в силе, что она, черт возьми, как минимум замужем. Что он должен стать для нее поддержкой сейчас, когда ей трудно, а не усложнять и без того непростую ситуацию. Что он не может думать о том, чего хочет сам, а должен поступить правильно.       Мариза кладет руки ему на плечи и целует, все также осторожно. Не то боясь, что он ее оттолкнет, не то давая ему время самому решить для себя.       — Ты же знаешь, что без очков я ни черта не вижу, — наконец, выдавливает он вместо всех положенных предостережений. Мариза находит его руку, стискивает пальцы.       — Просто иди за мной, — шепчет она и еще раз целует, на этот раз кратко, и тянет его за собой.       И Ходж идет, наплевав на все «должен», «не может» и «надо».       В конце концов, у него всегда были проблемы с тем, чтобы поступать правильно.       Мариза ведет его в его же спальню, и Ходж уже от этого чувствует облегчение. Там все знакомое. И так проще, когда в постели не лежит третьим лишним призрак друга. Хотя какие они, к черту, друзья после этого…       Дверь закрывается, отрезав их от всего, что осталось за спиной, и Ходж уже сам притягивает Маризу к себе. От нее пахнет чаем, сладкими духами и тем особым запахом, от которого у него сносит голову — самой Маризой.       Запах женщины.       Черт знает, сколько лет назад он был с женщиной… кажется, шесть или семь, когда в Институт приезжали другие нефилимы по делам, и тот торопливый секс у стеночки, с боязнью быть застуканными, точно нельзя было назвать запоминающимся на годы.       И уж точно его нельзя было сравнить с близостью с той женщиной, которую он так давно хотел. Которую любил.       Ходж целует Маризу и не может остановиться, даже понимая, что можно больше, можно все. Та сама стягивает с него пиджак, расстегивает пуговицы жилета и, кажется, совершенно не стесняется того, что происходит. Ходж вдруг понимает, что для нее это — уже решенный вопрос, и сердце от этого подскакивает. Он подхватывает ее за бедра и опрокидывает на кровать, ложась сверху и вжимаясь в нее. Мариза смеется, дергает за рубашку, запускает под нее руки, и Ходж хватает ртом воздух, когда она ведет ногтями по его спине.       Кажется, она вообще гораздо лучше него знает, что делать…       От его неловкого ерзанья платье сбивается, и подол задирается чуть ли не до живота. Ходж ведет пальцами по кромке ее белья, и от желания сладко ноет в паху. Он снова тянется целовать ее, только теперь уже не останавливаясь на губах, а спускаясь ниже, к вырезу платья — торжественного, но страшно неудобного, когда доходит до дела — к округлым холмикам груди.       Мариза справляется с пуговицами на его рубашке, стягивает ее рывком и обнимает его, а он только и может, что судорожно гладить ее бедра. Кажется, их руки переплетаются, когда она тянется к его ремню, и дыхание у него снова сбивается. Он прижимается лбом к ее плечу и, понимая, что все равно чертовски торопится, спускает брюки вместе с бельем.       Если бы он мог выкроить время и досчитать до десяти…       Если бы он не хотел ее так долго…       Если бы у него было хоть немного больше практики, все могло выйти по-другому. Но когда она просовывает между ними руку и сжимает в ладони его член, Ходж может только всхлипнуть и, уткнувшись лицом в ее грудь, кончить ей на живот.       — Прости, — опомнившись, шепчет он, сгорая от стыда. — Я плохой любовник…       Получается двусмысленно, и от того еще более стыдно.       — А меня это не пугает, — отзывается Мариза. Ее ладонь мягко ложится ему на затылок, гладит его, и в этом жесте гораздо больше любви и нежности, чем во всем, что было до этого.       Ходжу все еще неловко и поэтому, когда Мариза сталкивает его с себя, он думает, что на этом ночь закончена. Но Мариза встает, через голову стягивает с себя платье и забирается обратно к нему в постель. И он только смотрит на нее, как мальчишка, впервые оказавшийся с женщиной — чувствуя, как сохнет во рту и становится нечем дышать.       Правда, где у лифчика застежка, он все-таки помнит.       Грудь у нее тяжелая, мягкая, с крупными коричневыми сосками, которые Ходж попеременно целует и прикусывает.       Заколка давно свалилась, и волосы рассыпаются по плечам Маризы, черные на белом, как руны на ее коже, которые Ходж скорей угадывает, очерчивая пальцами. В комнате и так не очень светло, а без очков все расплывается. И, кажется, только лицо Маризы остается четким. И хотя ему не нужно видеть ее — он и так помнит каждую черточку, — он не может отвести взгляда, с восторгом наблюдая, как меняется ее выражение, как она медленно выдыхает, когда прижимается к нему, как прикусывает губу, когда он, осмелев, снова гладит ее бедра и сжимает ягодицы. А потом она привстает, давая стянуть с себя белье, и садится на него верхом, горячая, влажная, желанная.       Ходж ласкает, как умеет, но Мариза нетерпеливо ерзает и направляет его в себя. А потом, сжимая его плечи, опускается на него.       Он придерживает ее за бедра, но быстро понимает, что поддержка ей не нужна. Мариза движется сама, приподнимаясь и опускаясь на его член ритмичными размеренными движениями, задавая темп. Ходж проводит ладонями от бедер выше, к плоскому животу, оглаживает и сжимает грудь. Мариза только сорвано вздыхает и склоняется его поцеловать. Ходж целует ее в ответ, а потом, обнимая, перекатывается на кровати, подминая ее под себя. Целует припухшие губы и движется в ней рваными толчками, уже с трудом сдерживаясь. Мариза стонет и, цепляясь за его плечи, вздрагивает в его руках, и сам он, раньше, чем понимает, что сейчас произойдет, изливается в нее с последним толчком.       А потом лежит, пытаясь отдышаться, и никак не может поверить, что все кончилось. Ему мало, хотя в висках стучит, а растревоженное плечо наливается тянущей глухой болью.       — Ты тяжелый, — шепчет Мариза, и он послушно скатывается с нее. Она устраивается у него на груди, и он бездумно гладит ее по голове, пока Мариза снова не начинает его целовать…

* * *

      Утром Ходж просыпается один и какое-то время лежит в постели, вспоминая прошедшую ночь. Мариза ушла под утро — посмеиваясь собрала свои вещи и поцеловала, пожелав спокойной ночи.       Ходж смотрит на часы и понимает, что проспал всего пару часов. Но он уже давно не чувствовал себя таким отдохнувшим и умиротворенным.       В обычные дни для всех готовит Мариза, но сегодня день особенный и Ходж с удовольствием сам возится у плиты. Первым на кухню приходит еще толком не проснувшийся Алек, которому в силу отличного настроения Ходжа даже не достается за такое вопиющее нарушение, как стащенный из-под рук блинчик.       А потом появляется Роберт.       У Ходжа создается жутковатое впечатление, что он именно возникает будто бы из ниоткуда, настолько неожиданным становится его приезд. Алек, разумеется, тут же бросается к отцу, и тот сгребает его в охапку, легко поднимая, и обнимает как-то отчаянно. И Ходж, даже несмотря на охвативший его ступор, привычно отмечает, что Роберт только с дороги и не спешит оставлять вещи. Это дает неуместную и неоправданную надежду.       — Подгорает, — кивает ему Роберт, и Ходжу, почему-то, становится смешно от такой нелепости. Ему хочется спросить «Это все, что тебя волнует?», но он, конечно, молчит. Он переворачивает блинчик и заваривает чай.       А после завтрака, когда Мариза, отодвинув столовые приборы, вызывающе смотрит на Роберта, упершись подбородком в сцепленные пальцы, он идет с Алеком в библиотеку на очередной урок рун и демонологии.

* * *

      Роберт уезжает и возвращается раз за разом. Кажется, ему просто трудно находиться с Маризой под одной крышей, поэтому он и не остается надолго. Иногда они с ней подчеркнуто-вежливо разговаривают на посторонние темы, иногда — спорят на повышенных тонах.       После каждого визита Мариза выглядит обессилевшей и уставшей, и избегает Ходжа.       А он не очень понимает, что происходит. Абсолютно ясно разве что то, что о проведенной вместе ночи следует забыть.       Через две недели Роберт приезжает в Институт и остается. И пусть они с Маризой все еще сцепляются из-за каждого пустяка, пусть очевидно, что до прощения и согласия им еще далеко, становится понятно, что они попробуют, и это — дело решенное.       В первый вечер Роберт распивает с Ходжем — «Маризе теперь нельзя» — в библиотеке бутылку красного вина за будущего ребенка. И кажется, это просто альтернатива желанию надраться чем-нибудь покрепче, чтобы забыться. Для обоих.       А много позже, в той же библиотеке Мариза стоит у окна с Максом на руках и смотрит, как капли дождя бьются о цветной витраж.       — Максвелл, — повторяет Ходж. — А я думал, ты осуждаешь брата за его выбор.       — Так и было, — кивает Мариза. — Но сейчас я думаю, что он, все же, был прав. Что он уже тогда понял то, что я осознала только сейчас, — она говорит глухо и безэмоционально, но Ходжу слышится — или он просто хочет слышать — горечь в ее словах.       — Все ведь может быть иначе, — говорит Ходж. Слишком поздно, и он и сам это понимает.       — Слишком поздно, — эхом его мыслям отзывается Мариза. — Знаешь… — она поворачивается к нему и смотрит, как обычно, твердо и решительно, — я всегда выбирала неправильно. Не за тем мужчиной последовала, не за того потом вышла.       Ходж понимает, что она имеет в виду не только Роберта, но и Валентина.       — Но теперь ничего уже не исправишь, — продолжает она, и Ходжу кажется — или он просто надеется — что в ее голосе звучит сожаление. — Какие бы отношения не сложились теперь у нас с Робертом, и как бы он не относился ко мне, он любит Алека и Иззи, как и они его. Я не позволю случиться такому, чтобы мои дети платили своим счастьем за мою свободу делать то, что мне хочется. Быть с тем, с кем мне хочется.       Ходж думает, что лучше бы она молчала. Лучше бы все было, как до измены Роберта. Лучше бы ему не доставались эти несколько недель сумасшедшей надежды и разочарований.       — А как же твое счастье? — спрашивает Ходж, не решаясь произнести «наше».       — Я буду счастлива, — с тем же упорством, с каким она всегда отстаивала то, во что верила, уверяет Мариза. — Обязательно.       Ходжу остается только надеяться, что так и будет. Он хотел бы сказать, что что-то изменилось, но на самом деле все очень быстро возвращается в прежнее русло обыденности. Так, что он невольно задается вопросом, а надеялся ли хоть на что-то на самом деле, или с самого начала в глубине души думал, что так все и закончится. Что он снова станет для Маризы тенью где-то на краю ее семейной жизни, привычной частью интерьера. Он никогда не был слишком уверен в себе, но от таких мыслей особенно мерзко, душно и стыдно. Поэтому он старательно уверяет себя, что ничего, собственно, и не было, и у него почти получается.       Он все так же тренирует детей Лайтвудов и с удовольствием видит, как они делают успехи и как быстро со всем справляются. У него так никогда не получалось, но у каждого свой талант. Свой он тоже знает — он отличный учитель, и поэтому видит сильные стороны своих учеников.       Изабель — прирожденная охотница. С любым оружием справляется сходу, так, словно с ним в руках и родилась. Очень скоро Ходжу совсем нечему будет ее учить, и он скорее надеется остаться для нее достойным спарринг-партнером.       Алек — тактик и стратег. Он быстро анализирует обстановку, находит верные решения, спокоен и уравновешен. Будущий лидер. Хотя, амбиций для этого ему определенно недостает…       Родители от них многого ждут. Лайтвудов выставили из Идриса в наказание, и они собираются доказать, что по всем параметрам лучше и достойнее. Даже не «лучше» — лучшие.       Поэтому Алек и Иззи тренируются так, как Ходжа не гоняли даже в Академии. Поэтому в восемь лет Алек учится стрелять из лука, в девять — уже сам управляется со стило, а в двенадцать дает клятву парабатай вместе с Джонатаном.       Джонатан, или Джейс, как все его зовут — юный гений. Вот у него с амбициями все в порядке. Он олицетворяет все то, о чем Ходж хотел бы забыть. Он невероятно талантлив, одарен больше, чем кто-либо, и Ходжу приходится заставлять себя не думать о том, почему.       Максу, как младшему, везет больше остальных, и требуют с него меньше. Он не рвется быть лучшим из лучших, проводит часы не в тренировочном зале, а в библиотеке или оранжерее. У него, в отличие от Иззи и Алека, нет аллергии на пыльцу и, в отличие от Джейса, есть желание возиться с цветами. Его Ходж учит быть не только воином. Его Ходж учит тому, что знает сам.       И, ловя внимательный взгляд серых глаз через толстые стекла очков, Ходж думает, что на самом деле именно Макс — самый талантливый и одаренный. Самый особенный.       Ходж может судить, ведь он — человек посторонний.