По его части

Перецелованные пальцы пахнут терпким табаком. Неизбежное увлечение, бывшее баловство, ныне – религия. Чимин молится и целует, попеременно каждый суставчик. Полированные прежде ногти – покусаны, и Чимину известно о причинах. Когда у Юнги что-то не выходит, оно проявляется на его теле наказанием, мгновенно. Самоистязание лихое, но без перебора. Источник бесперебойного питания делает печальное: «И-иу», и Юнги издает громоподобное: «Пидор!», хотя и успел сохранить проект. А Чимин, наконец, вываливается из дремоты и потягивается, глядит, что там за окном. Пасмурно, снежно или июль. Расклад такой потому, что в пасмурную погоду у Юнги хорошее настроение, когда снежно – он таскает с родительской квартиры горячие мамины пироги и носит смешной полосатый шарф, а июль… Июль просто дурацкий месяц, когда охуенно жарко и Юнги часто зависает тут в одних трусах без страха и упрека. Вообще-то он называет их квартиру «халупой», вообще-то он странноватый парень: чешет веки всегда мизинцем, пижамные футболки носит наизнанку, зубную пасту выдавливает ровно с загогулинкой, как в рекламе, постоянно ворчит и не моет чашку после кофе, чтобы осадок сделал все вдвойне вкуснее. Сочетая целеустремленность и волю, он одновременно жуткий распиздяй, и Чимину приходится с этим мириться, стирать за ним, убирать и готовить для него, чтобы наедался досыта, улыбался по-кошачьи, гримасничал по настроению и вещал сказки, как довольный Чешир, у которого почесали за обоими ушками. Сожительство у них тоже пиздатое. Скромный эколог, заботящийся об окружающей среде, и вечно заебанный видеомонтажер. Принцесса и сапожник, Золушка и злая Мачеха. Едва за двадцатник и чёткие двадцать восемь. Юнги уже взрослый мужик и позиционирует себя, как состоявшуюся личность, а потому поучений в свой адрес не терпит, в крайнем случае – делает вид, что чиминовы нотации ему не до фени. Юнги выезжает в студию только за тем, чтобы забирать материал на обработку и получать пиздюлей, а в основном просиживает дома, потому что мастеру рук не отрубишь, а его умение четко повязано на «Sony Vegas», и тут он действительно профи. Любит закурить и с прищуром спиздануть что-то типа: «Я в этом варюсь уже восемь лет, Чимин-а. Это дохуя, мой мальчик, это до-ху-я». Пафосом пропитывается процентов пятьдесят от его реплик, а в нетрезвом виде – все сто, причем с интонацией важной, тягучей. И если посчастливится наблюдать со стороны за магическими действиями и слушать щелчки мышки, можно распознать какой-то древний ритм. Порой он щурит глаза, порой закатывает, когда еще не слетела с губ матерщина, но ситуация накаляется. Зрение у него где-то минус три, и линзы перед зеркалом в ванной он надевает безо всякого выражения – запросто, лихо. Чим предпочитает очки в огромной оправе, и Юнги величает его «Муха». А он и впрямь иногда жужжит, как то самое насекомое и надоедает, заебывает своим порядком и взглядами на конкретное и абстрактное. У Юнги все проще: не ищи себе проблем и живи, как живется. Непобедимая философия. Читая конспекты, Чимин частенько поглядывает за занятым Юнги и улыбается: тот сидит в большом крутящемся кресле по-турецки и под разного рода биты создает очередную видеодорожку, монтируя сюжеты, подставляя шрифты в надписи, регулируя чистоту звука, а в конце показывает и говорит: «Это шедевр». Он сам оценил, покритиковал, а значит, Чимину остается только согласиться. О том, что они «бойфренды» - никто не говорит и не заикается. Акцентов не расставляют: совместный быт, постель, проблемы, ежедневное окунание в мир другого человека, притирка – с искрами. На их костре ничего не пожаришь: сгорит. Если начинать сначала, можно и не закончить. Но Чимину нравится вспоминать то время, когда они с Юнги не были знакомы. Серьезно. Никаких тебе проблем – живи припеваючи у родителей, как у Христа за пазухой, учись и гуляй. А тут вдруг появляется какой-то Мин Юнги и всё. Появляется, как глюк - и не испаряется ни в какую. Как? Несложно, негаданно и нежданно, совсем как в песне. Чимин тогда хотел занять последнее оставшееся свободным местечко в кафе и нечаянно сел на чужую сумку, повредил кассеты с отснятым на камеру репортажем. Юнги едва его не задушил, но под весом грузящих извинений, поклонов - сжалился и даже разрешил поесть в своей компании. Все бы ничего, но позже они сцепились возле урны у входа: Юнги уронил окурок мимо и попробовал уйти. Чимин вызвал его на дуэль и на глазах у прохожих тыкал пальцем в грудь, призывал к ответственности. Юнги думалось, что к нему приебалось какое-то весьма задротливое малолетнее существо, он назвал Чимина «эко-пиявкой» и записал его так в телефонной книжке, чтобы на следующий день все-таки безжалостно потребовать денег за испорченное имущество, потому что нужной суммы в тот день у Чимы с собой не оказалось. Но на следующие сутки гнев выветрился, и остался интерес. Юнги и не предполагал, что помимо заумных слов Чимин знает и много других, что ему свойственно ошибаться и тянуть гласные, когда давит волнение. Несколько раз он встретил его из университета, выглянув из окошка разъебанного пыльного «ниссана» и несколько раз подвез, посчитав, что парень, в принципе, хороший – так что почему бы чисто случайно и не помочь. Пара походов в торговый центр в компании друзей, пару знатных пьянок в ближайшем баре. Чимин танцевал на столах, снимая с себя одежду, и Юнги уже тогда это не понравилось. Потому что другие пялились и наводили жала, а Чим со своим свежим личиком выглядит так, что Юнги и сейчас иногда думает: «Чувак, это статья». После подобных пьянок Чимина было стыдно везти родителям, а если честно - не особенно хотелось. Плестись в другой конец города, когда до собственного дома десять минут езды – смысл? Так Чим стал просыпаться на расстоянии вытянутой руки от стола, за которым Юнги засыпал, среди хлама, который потихоньку начал прибирать, раздалбливать привычный для хозяина квартиры биоритм совы, гремя по утрам посудой, выжимая тряпку для влажной уборки. Так он стал забегать в гости, приносить еду собственного приготовления, и ему было плевать, какого срока щетина у Юнги, как давно он чистил зубы или стирал футболку, мыл голову или причесывал тамошнее гнездо из волос. Чимин в упор не видел, что там творилось вовне Юнги, потому как он растворился в нем с обратной стороны и смотрел на мир его глазами. Его захватила мания спецэффектов, та обаятельная зрелость, которой ему всегда не доставало. Юнги как-то сразу смекнул, что Чимин, с его нежностью, скромностью и податливостью - по его части, то есть – гей. Хотя сам таковыми качествами не отличался, он мог быть «сладким» в крайних случаях, когда напивался до беспамятства, в остальное время придерживался истинно мужской политики: ноль лишних эмоций, разговоры только по сути, дело – значит, до конца. Пропустив недельные разговоры, стычки, прятки, Юнги безобидно предложил встречаться. Правда, с первого раза Чимин не расслышал: Юнги закрылся в толстовке с застегивающимся капюшоном полностью. Бубнил, чтобы рассмешить и не вызвать конфуза, не загнать Чимина в угол. Чим был сражен наповал, ему пришлось расстегивать капюшон и самому прижиматься к приоткрывшимся мягким губам, давить и подчиняться части обучающей программы, быть подопытным и очень ласковым. Переигрывать в котенка, которому досталась сливочная пенка. Юнги у Чимина самый первый, самый лучший. Отец и сын в одном флаконе, тот, кого охота слушать и тут же бить кнутом по заднице, переучивая. Переучивать – нереально. Вероятно, и не стоит пытаться провернуть что-нибудь подобное с другим человеком. Чревато. Разные музыкальные вкусы, пристрастия в еде, мнения о стилях, лучших фильмах и актерах. Для Юнги Чиминовы дорамы – «мыло под сопли», для Чимина его безбожная порнуха – «разврат полнейший». Они не сходились в первое время и разрывались в разлуке перфорациями, а потом склеивались вновь, созваниваясь сквозь неуклюжее: «Я скоро» от Чимина. Дальше: «Я заеду» от Юнги. «Не надо». «Ну и иди в жопу» - как финал. А Чимин смеялся и приезжал, набрасывался старшему на шею, препарировал его поцелуями, доставал. Как правило, случался секс, прямо там, где обрывались одежды и оправдания, трескались надежды, но возбуждались тела. Секс, в котором Юнги выкладывался на полную, и у Чимина дрожали коленки еще сутки наперед. Огонь охватывал фантастический. Однажды Чим остался на неделю, и ему, в общем-то, понравилось. И до университета добираться удобнее, и за Юнги присматривать легче. Такой приоритет дал зеленый свет одобрения со стороны родителей на окончательный переезд к «другу». Заявились чемоданы, улыбка на пол-лица двадцать четыре на семь, причитания, Чиминовы побрякушки, блестящие значки на рюкзаке, шмотки маленького размера. Юнги, конечно, не детина, но хотя бы в плечах хорош, а потому одежда Чимы для него словно девчачья, а еще вкусно пахнет, как фруктовая жвачка. Когда Чим такую жует, разбирая неясные экологические каракули в блоках, бывает такое, что Юнги ему надоедает, цепляется, шутит, а потом хватает за волосы и оттаскивает к дивану, отнимая любую вкусняшку взасос и безжалостно. Потом не может остановиться. И Чимин не успевает подготовить доклад, презентацию, лабораторную. Ничего не успевает, сотрясаясь под Юнги и карая его царапками, проклиная то, что попадает в зависимость от того, что есть у них вместе. За все двадцать восемь прожитых лет, за те восемь, что Юнги сажает мозги и зрение за компьютером, клепая единственное, что получается хорошо, впервые невозможно определиться – какого черта происходит.. Какого черта он попался на удочку, хотя постоянно убеждал себя: «Такая поебень со мной не прокатит». Он же не просил Чимина появляться! Тому фиолетово: он влюблен до беспамятства и превозносит их отношения, как святыню. Он бы распланировал семейный бюджет и купил Юнги халат и тапочки, если бы тот позволил, притащил бы кольца, букеты, священника, устроил бы вечеринку. Чим домашний и очень милый, только если надломить его, никакой джем не вытекает. Там – месиво из стали, и если переусердствовать, кусая, можно сломать зубы. Сильный малый, пусть таковым и не кажется. Юнги понял не сразу.

✘✘✘

Ожидая, пока рендерится объемное видео, Юнги с вертикального положения переходит в горизонтальное и ждет, пока Чимин уложит голову ему на живот, а потом задерет футболку и будет «бегать» пальчиками по старой стиральной доске, которая немного потерялась от обилия углеводов, но Чимин и так любит, щекоча губы о блядскую дорожку. И Юнги, посмеиваясь тихо и беззаботно, ерошит замершему младшему волосы на затылке и рассказывает что-то о работе и несходящихся кадрах, о дебильном ракурсе, взятом оператором, о ненормальной бабе из кадрового, которая вместо денег пихнула ему недавно книжные закладки… Но Чимин, не дослушав до точки, тянется выше, преданно смотрит и вжимается в губы, чтобы их обладатель, наконец, заткнулся и дал прочувствовать то, в чем Чимин нуждается, помедленнее. Юнги доходит до предела и подминает Чимина под себя, уютно помещаясь между его ног, выхлестывая из крохотного дрожащего тела некоторые осевшие странные звуки. Обычно он подчищает такие шумы в аудиодорожках, сбавляет обороты высоких частот. Но Чимин изначально смонтирован как-то иначе, и его переделать невозможно. Зато можно измять и выжечь шепотом на шее: «Хочу тебя». И когда Юнги хочет так, беспредельно и вопреки врожденной лености – рьяно, Чимин надламывается под ним и подтягивает колени, чтобы вплотную подпустить сосредоточие вечного ворчания и недовольства, оборванных самым чистым из желаний. Юнги облегает его тело, тянет ладонь вниз по животу, сжимает набухший бугорок под швом ширинки. Торопливое прощание с одеждой, Чим непростительно много просит, извивается. Теперь будет наказан. Чувственно приоткрыв рот и прогнувшись в пояснице, он в круговую ерошит Юнги волосы, пока тот занят минетом, сочно причмокивая, бесстыдно облизывая головку, затем впускает вглубь горла, и Чимин закатывает глаза, выжимая слезливо-блядское «хорошо». Для Юнги - привычное дело, на раз и два, он никогда не стесняется, Чим все еще усиленно краснеет, у него мокнет затылок, подрагивают пальцы. То естественно. А еще есть ощущение, будто Юнги владеет им – и оттого совсем немного стыдно. Разделять себя частями для одного, никому не быть обещанным, мысленно повенчанным с единственным и понимать, что это вряд ли изменится. Обращение к губам вновь - с кисловатым привкусом, Чимин с пристрастием вылизывает его изо рта Юнги. Отвоевывает место сверху и целует полотно груди, но его сразу же ведут к источнику их общего наслаждения. Полные губы Чимина эстетично смотрятся на розоватой тонкой коже члена Юнги, прикрывают вены. Юнги подкладывает руки под голову и наблюдает, распаляя воздух, прокалывая в Чимине пузырь смущения, и тот торопится, делает ошибки, за которые его прощают мгновенно, валят на спину и неторопливо растягивают, вводя два пальца в жирной смеси лубриканта. По суставы. А Чимин уже бьется в дрожи и соскабливает простынь на ебаной старой кровати Юнги, которая потом будет жалобно скрипеть, и этот скрип Чим считает неотъемлемой ремаркой каждого эпизода, прописывающегося у него размазанным черным шрифтом где-нибудь на каждой кости, в каждой клеточке. Чимин облизывается, хищно прикусывает хрящик проколотого трижды уха, дошептывает нежное, разгоряченное, плавленое. Он достучался до воображариума Юнги, у которого под каждую сцену найдется подходящий саундтрек. Может быть, сегодня это Moist dee & mr.blxck – Ωrift на повтор до последнего вздоха, чтобы пропасть красиво, себя не помнить, попадать под бит в ритм, раздробить друг друга на части, рассеять по нишам экологических систем. Наверное, Юнги – коршун. Чимин – полевая мышь, его крохотное тельце обязательно окажется при смерти, если не на земле, то там – на высоте, где так страшно. …Рывок вперед, и до самого соприкосновения бедер Чимин тянет жалостливый выдох и старательно подбирается под Юнги, под пазлы его тела, расслабляется, ластится, пытается удержаться. Как будто они уже падают. Он смертельно устал проявлять слабость, Юнги ее считывает и перегибает на свой манер, скребет Чимина по бокам, похищая ногтями омертвевшие катышки и действует подобно отбеливателю, химически разъедая изнутри, а внешне растираясь о смуглую кожу. На каждый из толчков приходится по поцелую, и изнурительная гонка не прекращается - Юнги только набирает обороты, втравляет себя поглубже, облизывает Чимину щеки, подбородок, прошивает зубами шею, как швами, обращается с ним как с собственностью. Безумствует. С ним случаются перемены, кто-то отжимает с его состояния вечную паузу, и две палки того символа - почти постоянный узор на спине: Чимин под ним выматывается, выгибаясь навстречу и таща ногти с плеч до поясницы, натужно выкрикивая слезное имя, испытанное на прочность. Ощутимая полнота внизу, мелькающие тени, падающие звезды, а перед глазами бегущая линия субтитров, срочные новости.       Спасайся. Он тебя вырежет. Как любую несносную видеодорожку, с которой ему надоест работать. Рано или поздно. Он из тех, кому быстро наскучивает однотонное. Поэтому он не берется за долгосрочные проекты, не дочитывает книги и не обещает впредь, чтобы не выполнять и не быть никому обязанным. Его грубость притупляется на ускоренных толчках, он хватается за сгибы колен Чимина, укладывает его подрагивающие ноги на свои плечи и давит вовнутрь сильнее, режет губы об адамово яблоко. Порой Чимин думает, что в порыве оргазма Юнги отгрызет от него целый кусок и проглотит с потрохами, пережевав его, как заводская мясорубка, и скрип кровати разбрызгает по стенам густую кровь веерами. Если бы они сняли артхаусное черно-белое кино в приватно маленьком номере с одной громадной кроватью, Чимин бы там потерялся, его бы останков никто не нашел, и люди сочли бы это за искусство. Бесследное уничтожение – прекрасно. Юнги развернет Чимина на четвереньки, приложит его щекой к матрасу и отдерет грязно, впиваясь пальцами в его макушку, он уже практически не вынимает член, добивая вибрациями, он занимает много места и стопроцентно добивается, чтобы Чимин как можно чаще кончал естественно, без рук, в свободном полете, еще полчаса после пребывая на грани сознания. Это приписывает Юнги некоторые достоинства, как мужчине. Чимину нравится, но не всегда. Тем более, отказы Юнги не очень-то и понимает. «Не будь бабой», - скажет он, и Чим подбирает сопли, расслабляется и впускает его снова, запрокидывая голову в чувственном стоне. Впускает, чтобы сказать, как сильно любит и никогда не позволил бы делать это с собой другому мужчине.

✘✘✘

Пасмурно. Снежно. Июль. Один долгий год они ссорятся и мирятся, бьют посуду, милуются и мурлычут, трахаются до умопомрачения, снова находят поводы показать друг другу средние пальцы. Друзья не лезут в их жизни, но со стороны некоторые считают не вполне нормальным то, что происходит. То состояние, когда либо «сойдитесь, как надо», либо «разойдитесь уже». Чимин подозревает, что Юнги не придает их отношениям ровно никакого магического значения. Они просто есть, и ему поебать, будет ли как-то иначе. Пока у него есть где спать, что жрать, что курить и где развиваться, а то и деградировать – всё путем. Давясь табачным дымом, Чим слушает раскатистый низкий смех Юнги, хрипловатый после секса совсем до одури, неприлично заводящий снова. Просто, как выяснилось, у этого человека два состояния: похуй и «сони вегас». Апатия и одержимость, иными словами. Чимину иногда непонятно, к какой шкале он ближе. И постичь здесь Юнги почти не представляется возможным. В конце концов, все, что у них есть – расплывчатый быт, которым будешь бит не хуже, чем шахом и матом, крыша над головой и родители Юнги двумя этажами выше. С ними Чимина не знакомили, ни в качестве соседа, ни в качестве друга. Но лишь потому, что Юнги чётко заявил: его личная жизнь родителей совершенно не касается. Поначалу радужные мечты стали тускнеть и покрываться инеем, Юнги, каким бы распиздяем ни был, уделяет пристальное внимание работе, у него есть сроки, в дедлайн – хаос на столе, «пиздец», битые кружки и гора окурков в пепельнице, а тут Чимин со своими: «трусы смени, пятый день ходишь», «пыль вытри, сидишь, как свинья», «посуду помой». И всё. Юнги заводится вхолостую и хлопает дверью, боясь полыхнуть спичкой и натворить больших бед. Испаряется. Пока Чимин учится, он для Юнги все еще ребенок, незрелый и с ним о многом не поговоришь, не загрузишь проблемами покрепче, не объяснишь, что иногда нет времени продохнуть. Потому начинаются походы с друзьями в бары по выходным, и возвращения домой поздно ночью, вдрабадан, по стеночке. Он так расслабляется, лечится. Чим заучил последовательность звуков: щелчок по выключателю в прихожей, мат, грохот от того, что кроссовок застрял на ноге, а попытка его снять, наклонившись, закончилась встречей с полом. Снова мат, отрывок из какой-нибудь услышанной за вечер песни. Потом он, конечно, поднимается и идет в спальню, прижимается сзади и шумно засыпает, храпит ночь напролет. От него несет алкоголем, табаком и чьими-нибудь тошнотворными духами с нотками борделя, не меньше. Он объездил несколько шлюх и сладко спит. Чимин находит на шее Юнги не свои засосы – и это напрягает его во-первых, в карманах джинсов на стирку – упаковки от презервативов – и это во-вторых. В-третьих, Чимин не выдерживает и мотается на грани срыва. Но дело даже не в Юнги. Сессия, ссора с родителями по поводу внезапного каминг-аута. Они совершенно не понимают, что их сын влюблен и требуют, чтобы он разобрался с этим дерьмом и «подумал над своим поведением», у него же учеба, карьера, перспективы, а он поселился с каким-то педофилом и подставляет ему жопу удовольствия ради, нашел себе счастье. Чимин еще ни разу не выходил из дома с посылом «идите на хуй» и слезами на глазах, ни разу не пробовал пиздить у Юнги сигареты и дымить, оборачиваясь на каждый шорох, как дрищавый школьник. Он проплакал, как идиот, целый час, распух, и Юнги, вернувшись домой, увидел рыбу-шар, от которого, ко всему прочему, несет его сигаретами. Все происходит молча, последовательно и естественно. Юнги обнимает его, прижимается холодной розоватой щекой к влажной и смуглой. Нет, отнюдь не неловкое молчание. Не нужно и рассказывать, пытаться выжимать тупые словосочетания после поездки к предкам, о которой Чим обмолвился с утра. Суть прописывается у младшего во взгляде, там же – выводы. Юнги задумывался, что он для Чимы слишком большой мужик и что на месте родителей, вероятно, думал бы точно так же. — Они думают, я с тобой ради забавы, ради секса, что все у нас - пошлость. — Ты знаешь, что частично – это правда, — Юнги обхватил его за щеки и сжал, улыбнулся. — Забей ты на них. Оставайся здесь. Я же не против. Скупо. Но. За такое радушие Чимин и держится, все прощает. Любые походы налево учится воспринимать стойко. Юнги все равно возвращается к нему, не сворачивая. Другими – пользуется, но не им. Говоря с ним откровенно в поздний час, признается, что блядует страшно, что так было всегда, протягивает смирительную сигарету, и Чимин кашляет, точно старая кляча, долго, раздирая глотку. Нет, не его это дело – курить претенциозно и пуская кольца. — Когда я доучусь, ты все еще будешь видеомонтажером… — уныло бросает он. — Есть такая работа, которая призвание. Делаю, что умею, — отрезает Юнги, пожимая плечами. — А ты будешь эко-пиявкой. Заёбывай всех, кто бросает мусор мимо урны. Пожалуйста. И Чим смеется сквозь слезы, затягивается и пытается найти в глазах Юнги хотя бы отголосок прожитого вместе года, проведенных вдвоем минут. Никогда Юнги не возьмет и не привяжет себя к одному человеку. Будь Чимин работой, видеолентой – Юнги относился бы к нему с трепетом, дрожал бы над каждой секундой. — Он меня не держит, — расскажет Чим кому-нибудь из особенно близких друзей, всколыхнет на дне стакана лёд. — Вот знаешь, бывает, живешь с человеком и чувствуешь, что ему нужен. Даже не задумываешься о взаимности – видишь, как она где-нибудь да проскочит, промелькнет. Иногда выдумываешь ее, и тоже – получается. А у нас с Юнги не так. Я не могу выдумать его чувства, потому что моих хватает на двоих. Проблема в одном: ему не надо столько. Мы как слоеный коктейль – живем в разных мирах. Вполне может быть. И пересекаются только у кого-нибудь в желудке, смешавшись в одну кашу. Потом их готовят заново – раздельно. Но всякому может надоесть одно и то же. После июля внезапно наступает ноябрь.

✘✘✘

Осень слепит. Может потому, что у него минус три, а он забыл надеть линзы – вокруг не видать некоторых важных вещей. Нет, проверка еще раз. Юнги вернулся слишком поздно, слишком пьяным. Он не помнит, чтобы Чимин говорил о внезапных поездках. Сколько спал Юнги, сколько здесь нет Чимина? Ни крошки его, ни частицы, даже запаха не осталось, подушка не смята, зубная щетка пропала, значки, учебники, цветные стикеры. Вымело. Быстрый взгляд в монитор постоянно включенного компьютера. Там позавчерашний материал, его надо завезти в студию завтра к обеду. Запомнилось. На холодильнике записка хер знает какой давности, со смайликом внизу. «Твой завтрак :)». Сегодня что-то не так. Полки пустые. Завтрак из оборванных нервов, во рту кисло. Звонок впустую, абонент недоступен. Юнги прикурил, ходит босиком по квартире, заглядывая в окна, выясняя, откуда наплыло столько сырости, что за сволочь выпустила из клетки дождливого зверя, сшитого из облетевших листьев. Ветви деревьев – черные колы Цепеша, на них Юнги бы посадил всех, кто не знает, где вдруг его Чимин. Или не его, но тот улыбчивый маленький мальчик, который оставался и не уходил. Осознание ватное. Но приходит, накрывает постепенно. Чимин ушел не вчера и даже не на этой неделе. Без него иногда просто непривычно и холодно. Пусто и одиноко. В последний раз, когда они виделись, Чимин плакал, сдержанно, но плакал. Юнги высказался сгоряча, что ему надоели преследования, призывы к ответственности, хотя он и так старается, надоели приставания и распилы по поводу и без, что изначально трах – трахом и будет, и что Чимин отличается от остальных тем, что живет рядом. А еще он рассчитывает на многое, ожидает, чего-то себе сам рисует, выдумывает и верит. Жизнь - не сказочка. Вот она и иссякла. Распил кончился. Теперь Юнги сидит в опилках, в пыли, в мутной пелене, запахнувшись в плед, задохнувшись дымом. О том, что полутона и целые цвета, миры – блекнут, если кого-то нет, он читал в тошнотворных романчиках, читал и не дочитывал. Тоже надоедало, приедались строки, стиль, диалоги, одни и те же глупости разными словами. Он слишком взрослый, чтобы зацикливаться на малом, гордый, уставший. Не нужен ему был младенец или домработница, шлюха или клоун. Временами он так и думал о Чимине. А тот оказывался уникальным, сборником исключений из правил, многочисленных запретов, людей, напоминавших Юнги почему-то море, вспененное, легкое, беззаботное. Море вышло из берегов и затопило все вокруг, вошло в осень, испарилось в тучи. Ничего не клеится, обрубается, выдает ошибку. Программа потеряла драйвера. Юнги приходится взять перерыв, он мог и раньше, не знал, что можно. Припоминает, что удалил все фото с телефона, а они снова там, как по волшебству. Он бежит от воспоминаний, а те проскакивают во снах, лезут в окна светом, в уши – совместной музыкой, той редкой, что нравилась двоим сразу, по пальцам ее пересчитать, а она этими пальцами давит на зрачки. Юнги хочет продать свои глаза, сердце и вообще - сдать себя на органы, он не привык так поддаваться пиздостраданиям. Прогулки по городу – самоистязание. Поездки на машине уводят поворотами к университету, из-за ворот которых уже никто не бежит навстречу, размахивая руками. Не бежит, но идет, ссутулившись, сунув руки в карманы, забившись под наушники и смаргивая влажными ресницами, конечно – дождь. Юнги не видел его так давно, что перепугался, попал в дыру расписания учебных занятий точь-в-точь, хотя давно ни о чем не знает. И уехал. Неделю прошатался безо всякого смысла, не смог взяться за дело, перепробовал прежние способы - ничего не помогло. В нем произошел сбой, выгорело нутро. Однажды был проект, который не удалось сохранить, потому что вырубили электричество, а блока бесперебойного питания еще не было и в помине. Маленький, мало значимый проектик, Юнги не придал ему значения. А может быть именно так та пропись цифрового кода себя и чувствовала, как Юнги сейчас – отрешенным от реальности, не нужным ни себе, ни другим, чемоданом без ручки, пустым местом, которому одиночество сдавило глотку. Обкусанные ногти, губы, замусоленные волосы. Он никуда не выходит несколько дней подряд и ничего не ест, как будто пострадал от ядерного взрыва, и теперь доживает последние минуты. У него рак чувств, снова переходный возраст, лихие семнадцать, какая-то давящая хуйня в груди. Лекарства ему не выпишут, само не пройдет. Раз он мужик, то надо брать и делать. Отлеживать себе бока, надеясь на то, что вселенная внемлет и решит в пользу нуждающихся – бестолковая затея. Юнги берет бритву, думает, как было бы здорово вскрыться и положить хер на эту жизнь, в которой нет ничего веселого, все относительно и ненадолго. А все, что было конкретно у Юнги: многочисленные выполненные заказы, бегущая строчка в титрах каких-нибудь шоу, которые он смонтировал. Никто не знает его имени по ту сторону телевизора, никто не будет брать у него интервью и не прославит, он состарится здесь, в халупе, покрывшись трещинами, сединой и вывернутым желудком. Гордиться нечем. Тот, кто восхищался и им, и работами, вдохновлял его постоянно – ни разу не воспринимался всерьез. Дитё дитём. Но он нужен Юнги и совершенно неважно, что будет потом, секс или чай/кофе, главное, чтобы он сидел как прежде на кухне, обложившись учебниками, пялился сквозь свои большие очки, заразно смеялся или был занудой, лупил веником, делился фруктовой жвачкой… Это была очень странная и спонтанная идея. Юнги глянул на телефон, там, в «галерее», очень много всего, обыденного, своего, которое никому обычно не показываешь, кроме того, с кем делишь жизнь. Целая ночь, тщательная проработка. И готово. На саундтрек пулеметная дробь: Tablo feat. Lee Sora - Home. Под утро Юнги снова жмет на play, кадр сменяется за кадром. Чимин с утра на кухне – съемка со спины, он готовит, а Юнги подбирается сзади. Кадры в розоватых облаках рассветного солнца, он смеется и ругается. «Хён! Ну, хён, не мешай!». Потом Чимин в ванной, прячется за шторой и показывает кулак, Чимин читает книжку, пьет кофе, рассказывает Юнги о передовых экологических новшествах, танцует с подушками на диване и показывает хёну язык. Видеоряд перемежается с фотографиями, где они вместе, селфи на селфи и селфи погоняет, странное, милое, смешное. На одном видео Чим выпендривается до того, что видео обрывается на их поцелуе… Улыбка, и снова, и каждая из них – подрывает Юнги на минах… Витиеватую надпись в конце: «Ты нужен мне» Юнги вообще не видит: все плывет к ебеням. Сколько он упустил. Сколько он снимал - и ничего не видел. Он должен будет рассказать Чимину, что взрослые мужчины плачут только когда очень, очень больно, плачут иногда беззвучно, захлебываясь водой, иногда тоже навзрыд, как любой человек. Рассказать когда-нибудь.

✘✘✘

Научиться жить без тверди земной – не значит, научиться летать. Чимину кажется, что он существует между видимых пространств и заполняет собой ячейку «успешного, одумавшегося» человека. Родители приняли его обратно, нашли ему девушку, пропихнули его на работу через знакомых, а он всем этим сильно пресытился и подавился, как сливовой косточкой. И перестал дышать свободно. Как это может быть, когда все твое дыхание скопилось в одном человеке? То, что он наговорил – долго билось об черепную коробку и звенело, но Чимин простил быстрее, чем успел обидеться. Да и не было ничего такого, на что стоило бы обижаться всерьез. Многое из сказанного Чим понимает. Он закопал себя живьем и решил не высовываться, он больше не ругает людей за то, что они бросают мусор мимо урны: ему становится плевать. Ходить на работу, которая вызывает отвращение, спать с девушкой, с которой ничего не получается и того хуже. Но их родители решили, что брак – дело полезное, выгодное, а уж как дальше жить они разберутся сами, не маленькие. Чимину купили костюм, его будущей жене – красивое платье, свадьба должна была быть пышной, июльской и нежной, красочной. Чимину казалось, что вокруг много серого, что все расходится в помехах. Такой безысходности он не испытывал никогда. Накануне свадьбы Чим проверяет почту, механически щелкая delete, так он нечаянно удалил что-то важное. Быстро вернулся в корзину и, открыв письмо, вздрогнул, ладони вспотели. Он долго не решался скачивать грузный файл от незнакомого адресата, хотя догадывался, кто он. Интуитивно. И от этого переживал еще больше, нервно оглядывался назад, на то, не стоит ли кто-нибудь в дверях с пушкой. На первых секундах у него уже засолило глаза, к середине он тихо ронял слезы, а к концу согнулся в три погибели, и только подрагивающие плечи выдавали раскалывающий, тяжкий плач, который рвался из него месяцами, сидел в нем так долго, что вышел вихрем, который сложно было остановить. Там было всё, всё, чего когда-либо хотел Чимин, всё, что он любил, там был единственный посыл, за который он готов лечь под поезд. Самое ужасное то, что он уже не знает, что делать. На него навешали обязанностей, самого призвали быть взрослым и отвечать за свои поступки… В растерянности проходит бессонная ночь, метающая из комнаты на балкон, сокращающая количество сигарет и здоровых альвеол. Наутро Чимину замазывают круги под глазами, визажист вздыхает о том, что еще не видела мужей, которым приходилось так волноваться. Он волнуется не о том, что будет, о том, чего не может быть и весь трясется. Чим едва сохранял лицо, каждое движение глаз, мельтешение теней провоцировало наворачивающуюся слезу. Что-то точило ему живот и дробило позвоночник. Незнакомые толпы людей, мнимое счастье, тупые поздравления, бесполезная роскошь. Чимин проплывал мимо. Он смотрел на идущую к нему невесту безразлично и сухо, как будто она выела ему печень и собиралась доесть в первую брачную ночь, которая, конечно, была далеко не первой. Чим прикрыл глаза всего на секунду и поджал губы, некстати вспоминая, как пахнет Юнги, какова на ощупь его кожа, и что вызывают его прикосновения. Протягивая руку будущей жене, Чим беспомощно посмотрел на гостей, словно взывая пощадить, на улыбающихся родителей. Теперь они могут им гордиться. Торжественная речь едва началась, а завесу едва звучащей музыки прерывал противный визгливый звук, точно кто-то застрял в жутчайшей пробке и пытался срочно пробиться сквозь стены. Чимин повернул голову. В большом окне красовалась улица. Июль. И разъебанный «ниссан», на клаксон которого давит Юнги, что есть сил, он машет Чимину рукой и продолжает шуметь, настаивать, звать. Спасать. Замешательство. Чимина одергивают, хватают за лацканы, и он, очнувшись, сдирает ёбаный дорогущий пиджак, срывается с места и бежит прочь из зала, провожаемый многочисленными недоуменными взглядами. Чимин бежит навстречу Юнги, размахивая руками, запрыгивает в машину. Он улыбается, волнуется, мельком поглядывает на давшего по газам Юнги, зажавшего во рту сигарету. И они отчего-то смеются, оставляя позади кричащих родителей, возмущающихся гостей. Самая большая глупость – самая верная. — Сбежал с собственной свадьбы, ты подумай, — усмехнулся Юнги. — Это не моя свадьба, не понимаю, о чем ты, — Чимин закатал рукава рубашки и ослабил галстук. — Я давно женат. Как-то раз они в шутку обменялись кольцами, этот фрагмент, снятый друзьями, Юнги тоже включил в видео. Юнги перестал улыбаться, он чувствует себя другим, цельным, чего-то добившимся. Он увез Чимина как можно дальше, за городскую черту, в мотельный номер, где больше нельзя снимать артхаусное кино, только трогательную эротику наклейкой на кассете с порно. Все то время, что их не было друг у друга – копился не опыт, накал страстей, нарыв чувств. И прорвался влажно, горячо. Их близость вызвала мгновенное прилипание, с вымученных жарой тел на кожу переснималась одежда, Юнги потянул Чимина за галстук, ухмыльнулся в губы, оттянул его за волосы и поцеловал жадно. Скучал долго. Вложил столько, что у Чимина из-под ног поплыла земля, захлестнуло головокружение. Такую первую брачную ночь он и загадывал, мечтал быть взятым Юнги жестко, но с присущей ему дотошной ласковостью, проскальзывающей незаметно, как наложенный вкусный спецэффект смягчения тонов. И все как впервые, как во сне, который загадываешь месяцами, а он исполняется наяву. Юнги разорвал дорогие шмотки на Чимине, растерзал его рубашку, выдрал ремень, повалил на жесткую постель и напал, присосался к шее, обласкал, исцеловал и уверил: теперь - навеки, теперь - ни одного забытого кадра. Учащенный пульс, пробивающийся через тонкость кожи, Чим копошится под Юнги, спуская его драные джинсы, бьется под ним бабочкой, прикусывает за плечо, жмется теснее и сам наталкивается, напрашиваясь со страстью. Теперь он шепчет: «Хочу тебя», а Юнги медлит и наслаждается, расчесывает руками его уложенные волосы, не может насмотреться в заплаканные, но теперь счастливые глаза, разглядывает каждую ресницу, после целует попеременно каждый суставчик его пальцев, пахнущих миндальным кремом. Вот оно: неизбежное увлечение, бывшее баловство, ныне – религия. Полюса перевернулись. И когда Юнги внутри, а Чимину хочется, чтобы он не жалел, он не просто жалеет, а рассчитывает нежность, количество которой равно бесконечности. Он толкается медленно и сладко впивается в губы, не спешит и продолжает высматривать что-то в глазах Чимина, ворошить его волосы. Чимин обхватывает Юнги, прогибаясь под ним и сцепляя руки на лопатках, он замечает, что они занимаются любовью. По-настоящему, открываясь заново, стирая прежние границы, накладываясь отпечатками, поразительно правильными, обработанными с точностью до секунды. Чимин стонет в голос, шумно, пропитываясь дрожью, температурой, расчерчивает Юнги поясницу, ягодицы, вынуждает его быть быстрее, проявить упорство. И Юнги уступает, задвигая резче, нашептывая пошлости. Доводит до исступления, мокрой кожи, расщепления посреди пространства и сборки заново. Чимину приходит в голову благодарить на выдохе: — Спа…си…бо… За то видео, на которое у Юнги хватило смелости, за тот шедевр, что нужно счесть единственно полезным за всю жизнь, искренним. Эта работа – призвание. Она по его части. Их две в одной. Юнги и Чимин.