письма

      У каждого в этом мире есть болячки. Тонкие корочки прошлого, сдирать которые крайне больно. Ты чешешься, ноешь о своих страданиях, плачешься на плече у друга, и легче не становится ни черта. Все это мы уже проходили.       Все это прошел и я.       Мне было пятнадцать, когда они сказали мне о диагнозе.       «Простите», — и жесткий кивок. В пустоту. В малую бесконечность. Они ничего не могли сделать. И я — тоже. И мои родители. Я словно растворился. В врачебных словах. Предсказаниях. Прогнозах, что диктовали холщевые губы медсестры. И слезы, слезы, слезы. Они текли по маминым щекам. И она шмыгала носом, пыталась успокоиться, держала отца за руку. Мне приходилось молчать. Потому что это требовалось. От послушного мальчика.       Приступ случился через неделю. Меня положили в реанимацию, и на холодных простынях, рыдающих от бездействия и беспомощности, я пытался вдохнуть хоть немного колючего воздуха, и медсестры белым пятном столпились вокруг меня, и крики матери были слышны в коридоре, и томный блеск начищенной плитки слепил глаза снежной улыбкой, и я задыхался, и приборы пели свои траурные песни, и в предверии свободы ко мне пришла одна занятная мысль:       Умирать совсем небольно.       Больно — узнавать об этом родным.       О раке в моей палате ходило много слухов. Он добивал тебя медленно — эдакий хищник — смаковал каждый лакомый кусок, пока ты — жертва насилия — истекал сочной кровью, и твои родные и друзья обнимали тебя за плечи, и ты дрожал, потому что было слишком холодно, и голова кружилась, и жутко тошнило, почему поскорее хотелось выбраться из постели, но ты этого не сделаешь. Не хочешь докучать своим родным.       Не хотел докучать и я.       Терпел химиотерапию, спокойно проживал остатки дней, которые были предписаны мне хмурыми врачами в отбеленных халатах, смотрел по вечерам с родителями телевизор, принимал предписанные лекарства несколько раз в день и молчаливо передвигался по квартире в поисках интересного занятия.       За мной, как верный помощник, петлял кислородный баллон. Нормальное дыхание без него было в принципе невозможно. Это не столько докучало, сколько огорчало — бессмысленность существования, обремененная раковыми объятиями, что черной петлей сдавливали горло, постепенно лишали остатков надежды на светлое безоблачное будущее.       Я жил, как все раковые зависимые.       Я жил и смотрел вперед, как предлагал мне мой лечащий врач.       Я жил, я думал, я гадал.       И я любил.       Неизвестного, которого встретил в палате.       Нашей общей палате.       Перед тем, как он умер.       Его звали Влад, он был старше меня, и его состояние с каждым днем ухудшалось.       Рак пожирал его тело каждую чертову минуту, и меня душила вина. Потому что я ничего не мог с этим поделать.       Я разговаривал с ним. Утверждал, что все будет хорошо.       — Ты поправишься. Мы уйдем отсюда вместе. Я обещаю тебе.       И я накрыл его руку своей.       И мертвая бледность поглотила наши пальцы.       Он улыбнулся мне. Слабо. Нежно.       — Спасибо тебе.       Я поцеловал его за неделю до того, как он умер. Было ясно и тепло. Его губы — липкими и мокрыми от жары. Он улыбался. Вместе с ним улыбался и я.       — Это было здорово, Никита.       Верно.       Здорово — это когда все продолжается.       А бессмысленность наступает, когда вашей истории приходит конец.       Конец пришел и нашей истории.       Неожиданно.