Точка невозврата

«После окончания процедуры очистки пройдите в левую дверь комнаты и оденьтесь» Холодный механический женский голос, казалось, звучал издевательски. Жестокая насмешка — ведь только его предстояло слышать Клайву в ближайшие пять лет. Пять лет без женщин — наверное, это казалось ему самым трудным. Хотя нет, скорее всего, куда сложнее справиться с желанием наброситься хотя бы на кого-нибудь, когда воздержание достигнет апогея. Больше всего он боялся стать педиком? Возможно. «Пройдите в свою камеру» Голос прозвучал сразу после того, как он завязал последний шнурок. Будто за ним наблюдали, и от этого становилось не по себе. Он привык держать всё под контролем. Он привык наблюдать сам. Дверь клетки отъехала в сторону, когда он подошел, и сдвинулась на место, стоило обеими ногами ступить на каменный пол своего нового временного жилища. Клайв тщетно сделал шаг назад, в надежде, что дверь среагирует и снова откроется, но это было столь же безнадежно, сколь и глупо. Он в тюрьме. И когда его забирала полиция, всего полминуты спустя, как он добил чертового сеггатера, он сдался фактически добровольно, он чувствовал себя героем. Потом была камера предварительного заключения, суд, и всё это время его мысли вращались вокруг этого героизма. Правда, с каждым днем всё меньше они становились запальными, превращаясь скорее в попытку собственного оправдания. Или объяснения тому, почему сейчас его мать и сестра остались совсем одни на эти долгих пять лет. Нет, ребята из банды будут следить, чтобы сегги их не тронули, будут на подхвате в случае чего, но от переживаний их не защитишь. «Подъём. Просьба одеться и построиться вдоль своих камер» Сейчас в тюрьмах крайне вежливое обращение. Точнее, насколько можно вообще к компьютеру применить значение «вежливый». Это раньше бугаи-тюремщики выволакивали из камер. В некоторой степени, весь мир стал искусственно-вежливым, но людей это мало коснулось. Особенно людей в тюрьме. Заключенные остались такими же, как и сотни лет назад: делились на группировки по расам, строили иерархию, подпольно торговали, подставляли задницы или претендовали на них... Только рас стало больше. И это чертовски усложняло жизнь. «Пройдите в общий зал для утреннего приема пищи» Клайв послушно развернулся и пошел за вереницей заключенных, не выбиваясь из общей массы. Общей перемешанной массы — ларионцев, аккатоминцев, зедарианинов, и, конечно же, традиционных негров, азиатов и прочих... Но ненавистнее всего были сегги. В свое время, когда земляне открыли планету Истрад, они наткнулись на эту расу. Не ожидавшие нападения сегги сами не заметили, как их территорию колонизировали, а самих сделали рабами, впоследствии вывозя и на Землю. Спустя время на этой планете обнаружили еще три расы, которые, получив весточку от сеггов, были уже подготовлены к появлению завоевателей. В итоге пришлось землянам заключать с ними мир и партнерские договора. Правда, сегги обломались — эти расы не спешили спасать их из лап захватчиков. И лишь спустя время аккатоминцы устроили по сути гражданскую войну (земляне уже считались за «своих») и освободили сеггов. Но они открыли ящик пандоры, ведь сегги стали устраивать бесконечные заварушки, нападать на всех подряд, грабить и прочее. В общем, вели себя аналогично неграм во времена после гражданской войны в Америке. Они слишком многим напоминали негров, а смягченное законодательство во многом напоминало прошлое. Жизнь действительно циклична. По сути эти негры будущего именовались сеггатерианцами, потом были презрительно сокращены до сеггатеров, и в итоге — до сеггов. Теперь «сегг» — это оскорбление. Акки и Зеды не обижались, а эти трупокожие ублюдки кричали об ущемлении их прав. Сколько остальные должны их жалеть и возмещать ущерб за столетнее рабство? Двести лет? Триста? Клайв угрюмо ткнул ложкой в миску с «завтраком». Мерзкая баланда, без вкуса и запаха, но она содержала в себе все необходимые питательные вещества. Уж лучше бы раствор в вену кололи, ей Богу. «Через час просьба вернуться в свои камеры. Во время прогулки запрещены драки, половые сношения и торговля.» Клайв был здесь уже неделю. Он отлично знал, что «половые сношения» происходят в душевой, в основном насильственного характера. Это единственное место, не снабженное камерами, и именно здесь тебя могли замочить — своеобразная арена беспредела. Она явно была оставлена намеренно, ведь выживают сильнейшие. Говорили, что тюрьма — место равноправия и безопасности, но кто побывал внутри ее стен, знал, что это не так. Тот, кто лежал на полу с развороченной задницей, тот, чья кровь из перерезанной глотки смешивалась с водой, бьющей из душа, а отныне невидящие глаза пялились в белый потолок... Правда, Клайва всё это обходило стороной. Пока. Все прекрасно знали, кто он и за что сидит. Многие уважали главаря банды нацистов нового века. Они считали, что он был прав, пришив сеггатера, угрожавшего пареньку из банды. Особенно солидарны были белые парни и зеды — последние вообще фанатели от правых взглядов и насилия. Акки и лоры избрали позицию невмешательства, а негры принимали сторону сеггов, что неудивительно, ведь они так похожи. Клайв раздраженно выдохнул. И тут его взгляд упал на белого парня, который приобнимал сегга небольшого роста, явно о чем-то договариваясь. Краем уха он услышал упоминание о душевой, но решил не лезть, продолжая методично качать пресс. Наверное, тренировки — это то, чем он занимался здесь наибольшую часть времени. Многие с завистью поглядывали на его татуировку перечеркнутого крестом круга на плече и змеи в треугольнике на левой стороне груди — знак Земли и знак его расисткой банды. Он не был тут ни звездой, ни большой шишкой, но ловил свою долю уважения и некоего рода неприкосновенности. Сегги мечтали его замочить, но не могли, пока за его спиной стояла группа белых землян. «Начинайте отработку» Клайва определили на разбор исходящих и входящих посылок. К его вящему неудовольствию, в напарниках у него был паренек — сегг. Щуплая личность, теряющаяся на фоне бритого и накаченного Клайва. Мальчишка был высоким, но худым. Свойственная их расе сиреневая кожа казалась бледнее, чем у сородичей, слегка заостренные уши были аккуратными и небольшого размера, а черные волосы, традиционно скрученные в мелкие дреды (чтобы не травмировать окружающих — они отличались сильной жесткостью), достигали поясницы. В остальном он, как и прочие сегги, не отличался от человеческой расы. — Ты не привык работать так? — спросил мальчишка, водружая на гладкий белый стол очередной пластиковый контейнер слабо зеленого цвета — входящую посылку. — Ну я имею в виду, как... — Как раб, — презрительно скривив губы, опередив его, Клайв. — Но я переживу, если ты заткнешься. — И как тогда ты поймешь, что надо делать? — усмехнулся паренек, щелкая замком. Клайв раздраженно грохнул желтой коробкой исходящей почты. — Инструкции выдавались. Парень снова усмехнулся. — Я могу тебе помочь, ведь ты не знаешь внутренних правил. Они отличаются от инструкций. Например, у тебя в руках коробка Синего Аграса. И кое-что из нее ты должен отправить, несмотря на правила... Клайв поднял руку и показал новому знакомому красноречивый знак, чтобы тот шел куда подальше. Паренек пожал плечами и погрузился в работу. «Через десять минут отбой. Просьба приготовиться ко сну. Через десять минут отбой» Только сейчас Клайв заметил, что жителем камеры напротив был его напарник по отработке. Сплошные бетонные стены не позволяли видеть тех, кто справа и слева, однако оставалась решетка передней стены, а камеры располагались напротив друг друга. Целыми днями парень читал книги, сидя на нарах. В камере было настолько скучно, что Клайв порой просто наблюдал за ним, прислонясь к стене. Его поражало, как парнишка двигался — подобно кошке, с грациозностью и изяществом. При этом в сегге не было женственности или вычурности, а назвать его педиком язык не поворачивался. То, как он двигался, то, как смотрел — всё это было похоже на дикую кошку, отчего-то спрятавшую свои когти при общении с Клайвом. И нацист не знал почему. Про его расизм было известно всем, и вряд ли напарник не был в курсе. Так какого черта сегг каждый раз пытался наладить контакт с сеггоненавистиком? Несколько дней отработки походило на сотрудничество здорового и глухонемого. Последнего старательно изображал Клайв. Глядя на то, как парень передвигается, наблюдая за его сноровистостью на отработке, его уже не удивляло то, как сегги умудрялись воровать и грабить даже с нынешней навороченной системой охраны. Не удивляло, но по-прежнему бесило. Сегги воровали больше других, нападали чаще других, без конца задирали окружающих, дрались, убивали и раз за разом садились за решетку. Даже сейчас их количество гораздо превышало всех остальных среди заключенных. И всё равно Земная, да и Истрадская, Конфедерация покрывали их, смягчали сроки, шли на уступки, прикрываясь соблюдением прав и возмещением причиненных когда-то несвобод. Бесило до дури. Клайв образовал банду, следуя по стопам своего брата, всегда выступавшего за правые взгляды. Но национализм брата был гораздо шире, глобальней, он не допускал ничьего превосходства, кроме белых землян, и в итоге его убрали с дороги. Никто не знал, кто именно, но подозревали, что правительство — ему такие бунтари были лишь помехой. Борцы против сеггатеров являлись сошкой помельче, и пока их не трогали. А, возможно, в них даже в некоторой степени нуждались. «Через час просьба вернуться в свои камеры...» Механический женский голос уже отчетливо раздражал. Время здесь тянулось совсем по-другому, и единственным отсчетом ему был этот голос, разрубающий день на порционные куски однообразного расписания. Некоторым становилось настолько скучно, что они намеренно создавали потасовки, готовые отплатить за них электрическим разрядом между лопаток от роботов-охранников. Живые люди из внешнего мира к ним не подходили. Где-то они были — там, за толстыми непробиваемыми стеклами, где располагались кабинеты руководства тюрьмы, психологов, наблюдающих за вялотекущей жизнью своих пациентов в равнодушные глазки камер, и прочие сотрудники с разнообразными функциями, но со временем стало казаться, что кроме заключенных здесь нет никого живого. И это пугало даже матерых преступников. — Эй, Фашист, — Клайва подозвал бугай-зед, и парень повиновался, отложив в сторону привычные для прогулки гантели. Кличка «фашист» закрепилась за ним с первого дня в тюрьме. Зед по прозвищу Синий Аграс хмуро глянул на Клайва из-под тяжело нависающих бровей, делающих его похожим на орангутанга. Впрочем, все зеды были очень крупной и груболицей расой с желтоватым цветом кожи. Аграс же и в самом деле казался синим — из-за обилия татуировок по всему телу. — Я кое-что передавал во внешний мир. Но сегодня узнал, что это не поступило по назначению. Ты работаешь на распределении — твоих рук дело? — его низкий рычащий голос не создавал впечатления дружелюбности. — Я действовал по правилам, — ответил Клайв, скрестив руки на груди. — Теперь запомни — для меня правила не действуют. Сейчас я прощаю, твое имя делает тебе скидку, но не в следующий раз. Клайв мог бы возразить. Мог бы влезть в драку, чтобы получить в итоге током в спину. Но только он не знал, как далеко простирается покровительство его братьев по цвету кожи. К тому же здесь законы слишком отличаются от тех, что за стенами, и не ему ломать весь этот строй, не для тюремной революции он явился в эти застенки. Зеды не были ему врагами раньше, незачем и менять это сейчас. «Начинайте отработку» Жизнь давно превратилась в замкнутый цикл, озвучиваемый равнодушной машиной. Иногда казалось, что движения тоже становятся механическим под стать этому равнодушному ритму. Порой создавалось ощущение, что мир вокруг исчез, подобно жертве ядерной катастрофы, и остался лишь этот купол и люди под ним, и даже небо над головой во время прогулок в огражденной территории смахивало на искусственное. Восприятие медленно и верно менялось, подбиваясь под момент «здесь и сейчас». Когда Клайв что-то делал, он думал лишь об этом действии, совсем забыв, что раньше, обычно, что-то вспоминал или о чем-то мечтал. Его срок не был столь большим, чтобы перестать думать о будущем, просто в этой обстановке не существовало этого самого будущего. Не существовало прошлого. Все друзья, враги, любовницы растворились в какой-то смутной дымке, скрывшись за стальными стенами, спрятавшись за ними вместе с тюремщиками, а внутри была лишь эта размеренная жизнь. — Эй, парень, я видел тебя сегодня на прогулке, — парнишка сегг улыбнулся, открывая очередную коробку длинными пальцами. Он очень часто улыбался, без конца что-то говоря. Только сейчас Клайв понял, что всё это время, думая, что он не замечает трескотни парня, он запоминал его истории. И знал теперь о его жизни больше, чем о жизни собственной сестры. Даже манеру разговаривать он неосознанно принял, с легкостью додумывая за собеседника. Тот явно имел в виду разговор с Аграсом. Напоминал про предложение объяснить что к чему в первый день отработки. Клайв оторвал взгляд от пальцев сегга, колдующих над содержимым контейнера, и произнес несколько хрипло, отвыкнув от разговоров: — Рассказывай. Это был первый раз после их знакомства, когда Клайв ответил парню. И словно что-то изменилось, неуловимо рассеялось между ними. Именно из опасения, что стена между расистом и «поганым сеггом» разрушится, Клайв молчал, но всё это время его отношение к парнишке менялось, и было глупо отрицать этот факт. Нет, напарник не представлял собой всю расу сеггов в своем лице, к которой Клайв вдруг перестал испытывать неприязнь. Он перестал испытывать ее лишь к нему. В этом искусственном замкнутом мире, где всё походило на застрявшую пластинку, играющую одну и ту же строчку из песни, где заключенные не делились на друзей или знакомых, оставаясь лишь отдельно взятой единицей, примкнувшей к определенной группе таких же самостоятельных единиц, в этом мире между Клайвом и тем, кто был бы его врагом, установилось нечто, похожее на партнерство. Клайв всё так же молчал, задавая вопросы лишь по мере надобности, пока напарник воодушевленно повествовал, кто, кому и что отсылать может вопреки законам и правилам, а кто остается лишь на задворках, повинуясь нормам тюремного заключения. Сегг знал очень много о других, наверное, настолько много, что его нельзя было выпускать отсюда на свободу живым. Со временем отработка стала чем-то вроде посиделок в кафе. Она была единственным живым общением двух человек, которых с виду не связывало ничего, кроме работы. Да так бы оно и было, не проявляй сегг такого внимания к своему напарнику. Зачем тому это было нужно, оставалось известным лишь ему одному, но постепенно Клайв принял эту игру, пусть односложно, но всё же отвечая. — Знаешь, не важно, кто ты на свободе. Даже если ты крутой парень, то здесь, в тюрьме, все мы — сегги. Именно поэтому здесь не бывает заварушек на национальной почве. Вот если ты кому не угодил лично — тогда уже да, схлопочешь независимо от цвета кожи, — напарник захлопнул очередной контейнер, опустошив его на половину и отправляя запрещенные вещи в специальный бак. — А за что ты здесь? Клайв впервые задал вопрос, не относящийся к работе. От неожиданности опешил даже сегг, но через минуту ухмыльнулся. — За кражу. Стащил аудиоблок из магазина «AR-gentum». Меня поймали, а кражу приравняли к оскорблению Земной Конфедерации. «AR-gentum» ведь лидирующая компания белых землян. Дали шесть лет, два года я уже отмотал. — Шесть? — Клайв больше ничего не сказал, но это был повод задуматься. Ему самому дали пятерку за убийство. Хладнокровное и жестокое убийство сегга, выдав его за самооборону, хоть о подобной на самом деле ни шло и речи. А сколько лет было этому парню, когда его поймали? Он, небось, только совершеннолетие успел отметить. И за кражу технической новинки ему впаяли больше, чем Клайву. Сегги жаловались, что их притесняют, несмотря на все законы о защите их прав. Клайв им не верил. Ни один уважающий себя бунтарь из его, или любой другой группировки, не верил. Может, зря? Смирение, с которым его напарник принимал срок, позитив, которым он светился, вызывал уважение. Клайв в очередной раз мысленно сделал шаг ему навстречу. Его мировоззрение под этим чертовым куполом пыталось мутировать, но пока этот болезненный процесс удавалось сдерживать. За исключением этих двух часов ежедневной отработки. «Подъём...» Теперь, вставая утром, они обменивались улыбками. Поначалу Клайв игнорировал эту идею, но в последствии сдался. Он сдался еще тогда: своим «рассказывай» он впустил сегга в свою жизнь. Тот здорово мешался, будто заноза, и поначалу хотелось ее вытащить, но потом он просто к ней привык, как к единственному напоминанию о том, что он еще жив. Теперь, вставая утром, они обменивались улыбками. Словно заговорщики. Одна из проблем тюремного заключения — одиночество. Нет, не так, это главная проблема. Индивидуальные камеры, опасение по отношению к окружающим — всё это не давало и шанса найти родственную душу. Здесь могли поддерживать друг друга — на официальном уровне. Могли в молчании завтракать группками по нескольку человек за столом, зная имена друг друга и биографию. Вкратце. В двух-трех предложениях. О причине попадания в тюрьму спрашивать было нельзя. Если каким-то образом это знали, то из внешнего мира, как в случае с Клайвом. Людей здесь связывал только превратившийся в незыблемое правило «момент здесь и сейчас». Ведь за стенами они могли оказаться по разные стороны. Они могли оказаться врагами. Отношения, формирующиеся между заключенными, скорее носили деловой характер. Обмен вещами, наркотой или сигаретами, игры в кости или карты и даже секс в душевой. Секс был своеобразной договоренностью на один раз. Или несколько, если партнеры устраивали друг друга или пока один из них не попадал в немилость толпы из-за какой-нибудь ошибки. На душ отводилось время в полчаса ежедневно. При этом мылись в среднем минут по пятнадцать. Если кто-то намеренно оттягивал процедуру, шевелясь, словно черепаха в нафталине, значит он задерживался ради секса. Когда душевая освобождалась, в ней оставались двое и от десяти до пятнадцати минут времени — как повезет. Что можно успеть за это время? Коротая деловая встреча, целью которой было удовлетворение обеих сторон. Наверное, именно поэтому заключенные не становились геями и не получали презрительной клички педика. Это с женщинами были предварительные ласки, с ними были поцелуи и прикосновения, здесь же мгновенная растяжка, энное количество фрикций, приглушенное частое дыхание и удовлетворение, как результат «деловой встречи». Очередной особенностью было то, что каждая раса облюбовала себе свою секцию в душевой. Это разделение не нарушалось никогда. Кроме случаев с сексом. Зед вполне мог уединиться в обнимку с азиатом в зедовской душевой. Такое случалось нечасто, но там, где не было разнообразия в еде и образе жизни, его искали хотя бы в сексе. Клайв еще никого здесь не имел. Еще на свободе его привлекали не отдельные части тела людей, а личность полностью, и здесь он не собирался изменять принципам, позарившись на чью-то аппетитную задницу. Даже если выйдя, всё это забудется. Даже если он не будет с ними связан и никогда больше их не увидит. «Начинайте отработку» Теперь у Клайва было много времени, чтобы думать. И если первое время он подпитывал себя националистическими идеями, то постепенно его восприятие стало шире. Анализируя действия различных индивидуумов в одной общей для всех среде, он начал понимать, что не такие все и разные, как он думал раньше. Напарник был прав — все они здесь становились сеггами. Если на воле кто-то руководствовался честью, кто-то своими принципами и правилами, кто-то окружающим обществом, то здесь — желанием выжить. Именно поэтому в тюрьме никто не преследовался по расовой принадлежности — как и говорил напарник. Наверное, тюрьма — это единственное место, где можешь почувствовать себя единым сообществом со всеми. Но в то же время оставаться независимым одиночкой. — Не завидую тем парням, что сидят в правом крыле, — как-то обронил сегг, передавая контейнер Клайву, и тот заинтересованно хмыкнул, как бы говоря «продолжай». — Там те, кто за особо тяжкие. Их камеры не персональные, как у нас, а одиночные. Знаешь, что это? Это бетон со всех сторон, никакой столовой, никаких прогулок и миска со жратвой два раза в день, выданная в специальное отделение внизу двери. Клайв представил себе это всё и понял, что ему еще повезло. А ведь реально повезло. Убей бы он белого при тех же самых обстоятельствах, и сидеть ему в одиночке. Осознание тяжести собственного преступления постепенно проникало в его сознание, с трудом преодолевая так долго взращиваемый расизм и мнение о том, что сегги — не люди. Да, на того парня ему было наплевать, как тогда, так, в принципе, и сейчас. Но вот представить на его месте своего напарника было уже не по себе. Как светло-сиреневая кожа расходится на лице, рассеченная ударами, как ломается аккуратный прямой нос, как кровь бороздками стекает по миловидному лицу, капает на острые ключицы, торчащие из-под широкого ворота футболки, как две пули прошивают грудь, встряхивая тело и вышибая из легких последний воздух... — Что с тобой? Голос напарника был непривычно озабоченным и серьезным. И только тут Клайв понял, что бездумно смотрит на сегга, почувствовал, как мелко дрожат руки и колотится сердце от ощущения какого-то мерзкого и липкого ужаса, продравшего до костей. Он тряхнул головой, опираясь ладонями о стол. — Все в порядке, — в сдавленном звуке он с трудом признал собственный голос. Да, ему было плевать на того парня. Но кому-то было не плевать. Кто-то ждал его домой, кто-то его любил, кому-то он был братом и другом. Только сейчас, стоя в комнате отработки, окруженный по-больничному белоснежными стенами, за таким же белоснежным столом, словно в лаборатории по изучению человеческого мозга, он понял то, что совершил. Почувствовал себя гребанной подопытной крысой и даже будто с удивлением осознал, что на нем нет каких-нибудь датчиков считывания эмоций. Из ступора его вывела теплая ладонь напарника, накрывшая его плечо. И от этого стало легче, ненамного, но чувство тяжести словно отодвинулось на задний план, заглушаемое этой теплотой. Напарник впервые прикоснулся к Клайву, так ненавязчиво и по-приятельски. И если раньше, еще до тюрьмы, да и в первые дни здесь, парень в лучшем бы случае скинул руку «грязного сегга», а в худшем избил до полусмерти, то сейчас ему меньше всего хотелось бы, чтобы напарник убрал свои длинные пальцы, слегка сжавшие его плечо. «У вас есть пять минут» Пять минут — это крохотное время давалось на общение с посетителями. Пять минут, по истечении которых гостя выводил охранник с той стороны, а за спиной заключенного красноречиво отодвигалась в сторону массивная железная дверь. Там, в душащей тьме маленького коридорчика ожидали роботы с электрошокерами — забрать тех, кому будет невыносимо расставание с близкими. Тех, кто будет готов терпеть разряды, лишь на несколько секунд дольше удержать взгляд на неумолимо выводимой охранником фигуре. Клайв сел на стул, включая переговорное устройство. Из-за толстого стекла он поймал тяжелый взгляд сестры, в котором перемешивалось слишком много эмоций. — Твои волосы отросли, — сказала она через долгих полминуты молчания. Ее голос звучал надломленно, но, может, это были всего лишь искажения устройства. Клайв нервно провел по жесткой щетке волос. А ведь когда-то он брил голову каждое утро, поддерживая внешний имидж расиста, неизменный с годами. — Они сместили тебя, Клайв. До них дошли слухи, что ты якшаешься с сеггом. Дэш сказал, что ты должен доказать, что ты предан делу, когда вернешься, а пока ты не главарь. Клайв вздохнул и нервно сцепил пальцы. Этого стоило ожидать. Слишком много времени прошло, и они стали забывать, кто их объединил. Они забывали, что он сделал для банды. Они даже уже не придавали значения тому «героизму», из-за которого он сидит. А ведь он чист перед ними... — Мелли, ты можешь поговорить с Дугласом? Я хочу выйти раньше. Ему нужно было доказать им. Доказать самому себе... — Я уже говорила. Они сократят срок. Пока не знаю, на много ли, но Дуглас сказал, что у тебя есть шансы. Клайв, ты ведь еще тот Клайв? Ты еще мой брат? Мелли была в банде. Она не была излишне радикальной, но считала Клайва своим кумиром. Как когда-то сам Клайв своего старшего брата. Он хотел ответить, но перед глазами всплыло лицо напарника по отработке с его веселой ухмылочкой и хитрыми голубыми глазами. В ушах отдаленным гулом звучала подхватываемая толпой клятва «Сегги — не люди! Мы поставим их на место! Если нельзя усмирить сегга, его нужно грохнуть!». Прошлое вцеплялось в Клайва своими костяными пальцами, задавая вопрос, на который парень больше не знал ответа. «Кто ты?». — Я твой брат. Он прикоснулся к стеклу кончиками пальцев, прощаясь, и встал, направившись в ту тьму, в которую никто не шел по доброй воле, но в которой он сам искал спасения от разрывающих сознание вопросов. «...во время прогулки запрещены...» Не важно, что запрещено во время прогулки. Да и правило это существовало чисто номинально, ведь именно здесь происходило всё самое важное в жизни заключенных. Кто-то делал себе имя продажей сигарет, наркотиков или нелегальной передачей каких-нибудь вещей, кто-то обменивался чем-нибудь, включая знания, кто-то налаживал связи, а кто-то искал партнера для секса. Последнее обычно происходило справа от тренажеров, ставших вторым домом для Клайва, и ему не было дела до этих договоренностей. Обычно. Но сейчас туда подозвали его напарника. Группа белых парней окружила его с явно недобрыми намерениями, а самый крупный из них по кличке Медведь наезжал на па парнишку. — Ты должен был передать Трейду его посылку, ты понимаешь? — Его еще нет в списке. Я работаю по списку уже два года, и это правило не нарушалось даже ради таких, как ты. Его нельзя нарушать. — Но Трейд тебя предупредил. Я тебя предупредил. Его включат в список, парень, но ты должен был послушать нас сейчас. — Его нельзя нарушать, Медведь. Я вроде ясно выразился. — Ясно. А теперь слушай — в душе ты будешь ждать меня и Трейда, тебе это ясно? Заплатишь своей задницей за свой дебильный список, а не явишься, тогда... — Тогда что? — с вызовом спросил парнишка, и бугай занес свой кулачище с явным намерением показать на примере, что именно произойдет. Клайв среагировал физически быстрее, нежели успел сообразить. В мгновение ока вскочив, он оказался среди толпы, загородив собой напарника. Медведь опешил и опустил кулак. — А ты куда лезешь? — Я тоже работаю на распределении. Это я не пропустил посылку Трейда, а не он. Медведь хмыкнул. С секунду постояв, он дал знак своим парням сваливать. Сегг тронул Клайва за плечо, но тот не обернулся, а просто молча двинулся к тренажерам. Он не хотел смотреть на парнишку, не знал, что ему сказать и как самому реагировать на происходящее. Здесь не было принято заступаться. За это платили слишком большую цену. Но он не задумывался об этом, когда загородил собой сегга, всё, что он понимал в тот момент, что не хочет, чтобы его напарник пострадал. «Пройдите в душевые комнаты» Он попал сюда за убийство сегга. А сейчас он защитил сегга. Время словно сделало кольцо, протащив по всей длине его сознание и приведя в изначальную точку уже другим. Некоторые события в нашей жизни уже прописаны где-то наверху. И некоторые наказания должны случаться, чтобы изменить нас. Стоя под струями горячей воды в душе, Клайв старался не думать ни о чем. Хотя, возможно, это был просто способ самозащиты мозга, ведь где-то внутри грызло мерзкое ощущение грядущей расплаты за свои опрометчивые действия. И когда из душа вдруг стали поспешно удаляться другие заключенные, его сердце пропустило удар и рухнуло куда-то на кафельный пол. Они напали внезапно, не давая шанса на сопротивление. Четверо человек прижали его к стене так, что не было возможности шевельнуться, а сзади подошел Медведь. Огромный Медведь с не менее внушительным агрегатом, увидеть который, по счастью, Клайву не удалось. А вот почувствовать — полностью. Боль разрывала всё изнутри, взрываясь вспышками в мозгу, мерзкий хлопающий звук продирал по коже спазмами отвращения, учащенное тяжелое дыхание его насильника разрывало тишину в помещении, звук собственных скрипящих зубов сводил с ума. Клайв не пикнул ни разу, не обронил ни слова, не застонал. Он держался из последних сил, цепляясь за ускользающие пятна сознания, прижимаясь лбом к холодному кафелю, до боли стискивая кулаки. «На моем месте мог быть он». Эта мысль не давала позорно вырубиться. Она делала его сильнее. «На моем месте мог быть он». Насилие, отправляющее его гордость на самое дно. Рвущее честь на сотни кровавых лохмотьев. Но где-то там, на этом самом дне, полузасыпанным алмазом просвечивало осознание героизма, настолько непохожего на то, за которое он попал сюда, насколько же и более искреннего. Ему было плохо, больно, невыносимо и кошмарно. Его раздирали на части как физически, так и душевно. Но на его месте мог быть напарник, но не был, благодаря Клайву. Кровь смешивалась с всё еще текущей из душа водой. Ноги не держали, а взгляд был пуст, почти как у тех убитых, которых находили здесь время от времени. Он просто сидел на полу, оставленный своим насильником и его дружками в одиночестве, и это одиночество сейчас казалось приятнее чего бы то ни было на свете. А еще вот так сидеть и не шевелиться, потому что каждое движение причиняло боль. «Мы знаем, что ты соврал, заступившись за сегга, и мы теперь поимеем тебя вместо него», — вот что они сказали, когда появились. «Мы знаем, что ты теперь не главарь, Фашист», — сказали они, когда уходили. Он теперь не главарь. И даже не фашист. Он не знает, кто он. И безумно хочет спать... «...» Странная тишина и отсутствие команд осточертевшего женского голоса были настолько непривычны, что разбудили Клайва, выводя из сонного ступора. Он обнаружил себя лежащим на больничной койке на животе. Вокруг не было не души, лишь белые стены и назойливый запах медикаментов. Сделав попытку пошевелиться, Клайв почувствовал неприятное ощущение ниже спины и тут же понял где он и как тут оказался. Сложно сказать, какие эмоции были в его душе в данный момент. С большим перевесом они приближались к критической отметке «всё равно». Где-то внутри скреблось ощущение того, что это и есть кара за его преступление, а не пребывание в тюрьме, как таковое. А может, карой ему было отречение его банды? Или отречение самого себя от своих идеалов и стремлений? За спиной он услышал мягкие шаги и почувствовал, как к плечу прикоснулась теплая ладонь. — Как ты? — голос напарника по отработке Клайв ожидал услышать меньше всего, но никогда бы не подумал, что будет ему столь рад. Что будет желать его услышать. Он слегка повернулся, чтобы видеть сегга, и с удивлением заметил, что тот одет в белый больничный халат и такие же брюки. — Как ты здесь оказался? — Попросил перевестись на отработку в больничное крыло из распределительной. Не мог же я просто оставить тебя тут, тем более после того, что ты сделал. Сегг убрал руку с плеча Клайва, но через секунду сжал его ладонь. На какое-то время они словно замерли, и парень отчетливо слышал гулкие удары собственного сердца, отдающиеся в висках, от этого рукопожатия. Он не мог понять, что с ним происходит, но осознавал, что это те изменения, которые никогда не позволят ему стать прежним. Прикосновение врага, противника всем его убеждениям, вызывало в нем... трепет? Сегг слегка шевельнул пальцами, отправив по коже Клайва прогуливаться целую ораву мурашек, но в то же мгновение убрал руку, отходя от койки. — Я никогда не забуду, что ты сделал для меня, Клайв. И только тут парень понял, что до сих пор не знает имени того, кто стал ему единственно близким в этой клетке. — Как тебя... — Йоран, — сегг сделал пару шагов обратно к Клайву. — Почему же ты заступился за меня? — Не знаю, — он и в правду не знал. Из тысячи причин в его голове единственной верной виделась одна, но именно она казалась полнейшим безумием и бредом. — Просто не мог позволить им что-то с тобой сделать. Он не спрашивал сегга о том, откуда тот знает его имя. Йоран знал много, очень много для заключенного, и явно имел здесь какие-то свои каналы — просто так на отработку в больничное крыло не переводили. И отчего-то он гордился сеггом. — Врач сказал, что тебе хватит трех дней для восстановления, но мне нужна неделя, поэтому я договорился с ним о продлении твоего пребывания здесь. — Тебе нужна неделя, но зачем? Йоран только усмехнулся и деловито поправил халат, направившись в соседнее помещение. За всё время в больничном крыле Клайв так ни разу и не увидел врача. Йоран говорил, что тому не было необходимости появляться, ведь тут не находилось никого в слишком тяжелом состоянии. Но внутри скреблось отвратительное ощущение того, что их избегают, как прокаженных, что для людей снаружи заключенные подобны заразным больным. Чем же они боялись заразиться? Склонностью к преступлениям? Либо же им были до таких пор невыразимо отвратительны те, кто скрылся под крышей купола от окружающего мира и отнюдь не по своей воле? Йоран был прав, говоря, что они здесь все одинаковы, все равны. Все — сегги, а внешний мир — фашисты, видящие увеличенными от страха глазами в них самых кошмарных преступников, готовых на страшные злодеяния. Даже в таких, как Йоран, всего лишь выкравших техническую безделушку. Признать зверя, жестокого убийцу в себе Клайв вполне был готов, он осознавал, что сделал, теперь он понимал это как никогда, но непонятное, тревожащее его чувство несправедливости перед напарником прокусывало легкие, проклевывало их, подобно мелкой, но чрезвычайно надоедливой птахе. И это ощущение, пока еще не до конца определенное им, сваливалось в копилку ко многим другим, таким же неопределенным, но однозначно относящимся к Йорану. Что-то связало его с этим парнем, и именно оно позволяло терпеть неприятные и унизительные процедуры лечения, проводимые сеггом с величайшей осторожностью. Любого другого Клайв послал бы к черту, предпочитая длительнее, но спокойнее восстанавливаться без вмешательств, но Йорану он это позволил. Руки паренька в принципе вызывали у него некую дрожь, которую никак нельзя было назвать неприятной. И болезненные уколы антибиотиком он жаждал с удивительным мазохизмом, пусть сами по себе они и были жгуче-болезненными, но прохладные тонкие пальцы парнишки заставляли Клайва чувствовать себя живым. Через три дня он вполне уверенно восседал на заднице, почти не чувствуя неприятных ощущений, а к концу предписанной доктором, по наставлению сегга, недели он чувствовал себя настолько здоровым, насколько вообще можно быть. Но это касалось только физического тела, вряд ли бы он с уверенностью мог утверждать тоже самое про моральное состояние. И дело даже не в унизительности произошедшего: тюрьма накладывала свой отпечаток на людей, сдвигая границы нормального восприятия действительности, поэтому то, что на свободе бы нанесло непоправимую травму сознания, здесь вызывало лишь злость. Проблемой гораздо большего масштаба теперь оказывалось отношение к нему других заключенных, в частности тех, что он считал своими братьями если не по жизни в тюрьме, то хотя бы по цвету кожи. Как теперь они будут к нему относится и ограничится ли осведомленность о его отстранении в реале прошедшим нападением? Но стоило только Клайву провалиться в тягостные раздумья, как появлялся Йоран и широкой улыбкой развеивал его мрачные мысли. Если и до этого без остановки болтая, Йоран довольно много ему рассказал о себе, то сейчас его трепотне вообще не было предела, теперь, когда их разговоры наконец-то превратились в полноценный диалог. Сегг рассказал, что крыло состоит из нескольких палат, в двух из них сейчас лечились еще заключенные, поэтому парнишка и отсутствовал частенько. Но не смотря на логичность этого, не смотря на то, что у Йорана были обязанности, от которых он не мог открещиваться, Клайв чувствовал одно — часы, проведенные без этого неуемного сегга тянулись дольше и приносили не спокойствие, а досаду и чувство одиночества. Однако это показалось сущей мелочью, когда его наконец выпустили из больничного крыла. «Во время прогулки запрещено...» Фраза, настолько привычная, настолько частая теперь в его жизни, должна была вызывать ощущение спокойствия, однако рождала лишь глубокое раздражение после выхода из больничного «отпуска». Хотя нельзя сказать, что дело было в механическом дикторе, его бесило вообще всё. В первый день это самое раздражение еще глушилось страхом — зная, что белокожие товарищи ему больше не защитники, группировка сеггов вполне могла этим воспользоваться и напасть на него — ведь они прекрасно знали причину его отсидки. Однако сегги были подозрительно тихи и даже не пытались проявить к нему агрессии. Лишь к концу дня Клайв сообразил, что заслуга в том Йорана, и именно для этого парнишка задержал его в больничном крыле — чтобы договориться со своими. Партнер прикрыл его, защитил благодаря своим таинственным связям, и причину такого поступка, как и перевода парня в больницу и вообще всё его участие, Клайв не мог разумно объяснить. Однако в его душе это вызывало крайне опасные чувства. И вот несколько дней спустя, в раздражении слушая этот механизированный женский голос, ему пора было понять и то, что причиной его смятенного и раздраженного состояния было именно отсутствие Йорана. Он настолько к нему привык, что теперь и двух часов отработки было бы мало, чтобы удовольствоваться их общением, но даже их нынче он был лишен — не важно, какие у парнишки связи, но перейти от отработки в больничном крыле обратно на распределение просто так он не мог. Отработка же в больнице в свою очередь подразумевала его отсутствие на прогулке и в своей камере, так как больничное расписание совершенно отличалось от стандартного, и все, работавшие в том крыле, там же и проживали. В общей столовой он также не видел сегга, и противное давящее чувство внутри всё больше разрасталось, заставляя признавать — он слишком привязался к парню. Но далеко не сразу он признался себе в том, что привязанность эта совсем не дружеская. Воспоминания о прикосновениях Йорана рождали в теле приятную дрожь, а часы без него тянулись мучительно долго, и всё чаще он ловил себя на мысли, что хотел бы обнять парня, или хотя бы прикоснуться к нему, вновь увидеть его улыбающееся лицо, переброситься парой незначащих фраз, но не ради слов, а ради его голоса. Лишь потеряв что-то, люди способны осознать важность утраты. Случись подобные мысли у него на воле, Клайв не раздумывая обратился бы к психиатру, приняв это за признаки явственного отклонения. Но сейчас... Что же изменилось сейчас? Что сломалось внутри него, полностью изменив сознание в относительно короткие сроки? Что заставило войти сюда одним человеком, а выходить тем, кого раньше он презирал и ненавидел? Говорят, тюрьма меняет людей. Однако всех ли она меняет настолько кардинально? «Отработка началась» В напарники Клайву приставили земляка по имени Джим. Он был молчалив и настолько обыкновенен, насколько вообще может быть обыкновенным человек. Такое чувство, что всех заурядных людей зовут Джим. Или все Джимы являются заурядными. В общем, этот парень не вызывал никакого интереса, как и желания общаться. Воспоминания о том, насколько же другим был Йоран, вгоняли в состояние равнодушной и даже мрачной апатии. В голове промелькивали ничего не значащие привычные рабочие мысли: «эту коробку запаковать полностью, отсылающий есть в списке; здесь неразрешенный товар, в списке получателя нет — изъять», словно у робота, последовательно, опостылевше привычно, ведь чертов список прочно застрял в его голове. Электронную версию списка он передал новому напарнику, сухо объяснив смысл работы. Больше они не разговаривали, да и Клайву, сражавшемуся в неравной борьбе с мыслями о Йоране с каждым днем всё больше проникающими в сознание, подобно жучкам-древогрызам, было не до болтовни. Люди всегда влюбляются внезапно. Всегда так сложно определить момент, когда чувство из простой привязанности или дружбы превращаются в нечто более сильное. Но разлука — это тот детонатор, после которого неизменно происходит взрыв: взрыв осознания своей любви. Через две недели ада, бушующего у него в душе, Клайв окончательно сдался. Он ощущал себя бессмертным воином, дерущимся на передовой: раны наносились с неизменной частотой, но убить не могли, но и он не мог победить врага. Оставалось лишь сдаться этому врагу с потрохами, в последний раз обернувшись и посмотрев назад, на то, что когда-то он называл нормальной жизнью. А потом без раздумий шагать в пропасть. План был предельно прост, он появился в его сознании, когда Клайв в очередной день сверлил глазами пустоту камеры напротив: той, где должен быть Йоран и где его не было. Туда еще никого не заселили, и это давало надежду — глупую и зыбкую, что парнишка вернется. Видеть другого человека в той камере Клайв бы не выдержал. Он сидел, уставившись в пустоту и надеясь, однако был ли смысл сеггу возвращаться из такого неплохого места, как тюремный лазарет? Наверное, еще более глупой была надежда Клайва на то, что парнишка может испытывать ответные чувства. Он не возвращался, и это было самым верным доказательством. Однако одного тюрьма у Клайва все-таки не смогла отнять: упрямства и желания бороться до конца, пусть даже теперь сами цели стали другими. «...во время прогулки запрещено...» Когда он подошел к Медведю и ударил его с размаха в челюсть, никто не удивился — было за что. Но по традиции за Медведя вступились, начав свалку, которую, впрочем, успели быстро разогнать подбежавшие роботы-охранники. Как сторону, представлявшую собой меньшинство и соответственно по анализу этих железяк являвшуюся пострадавшей, его отправили в лазарет. Туда, куда Клайв и планировал попасть своей выходкой. Йоран, зайдя в палату и увидев Клайва, усмехнулся. И бывший фашист дал бы на отсечение любую часть своего тела, что парнишка прекрасно всё понимал. Обрабатывая антисептиком разбитую бровь Клайва и такой же разбитый кулак — Медведь оказался крепкой тушей — Йоран спросил чисто ради официоза: — Месть? Клайв хмыкнул. — Скорее попытка. Но его не оставляло ощущение, что негласно они оба были в курсе истинных причин. Йоран закончил процедуру, отложив в сторону медикаменты, а потом своими длинными пальцами аккуратно коснулся Клайва в районе ребер. У парня перебило дыхание от этого незамысловатого действия, на секунду он вообще забыл, что людям необходим воздух для жизни. Пара легких нажатий, на которые тело отозвалось дрожью, и Клайв сообразил, что юноша всего лишь ощупывает ребра на предмет их целости после драки. Обычная процедура, не более того. Мир вокруг перестал крутиться и вернулся на место, дыхание выровнялось, и только сердце продолжало биться уж слишком гулко. Клайв сглотнул. Да что же с ним происходит? Его единственным желанием было затащить Йорана на больничную койку и... Он мотнул головой, сжав кулаки. Йоран тем временем позволил себе очередное прикосновение — ладонью ко лбу. Старый добрый метод быстрого определения температуры. Это Клайв перенес уже куда более спокойно, лишь ненавязчивое тепло разлилось по телу легкой волной. — В целом, ты здоров, — резюмировал парнишка, засунув руки в карманы. — Хочешь обратно? — Не сегодня. Просто и отрывисто, но они уже давно понимали друг друга. — Когда ты вернешься? Клайв не собирался задавать этого вопроса. Но тот сам сорвался с губ, стоило на секунду ослабить контроль. Будто пес, которого долго держали на привязи, но тренировали, вскармливали день за днем. Ротвейлер его сознания, за это время превратившийся из щеночка в матерого зверя. Вопрос, ставший главным во всем существовании здесь, пока Йорана не было рядом. Парнишка вздохнул и сел на койку рядом с Клайвом. Они были так близко, разделенные лишь несколькими слоями ткани одежды и социальными нормами человечества. Парень попытался отвлечься от этих мыслей, глядя на длинные переплетенные пальцы сегга. Юноша тяжело опирался локтями на колени, согнувшись, словно от тяжкого бремени. — Я не могу вернуться. Распоряжение от них, — Йоран ткнул пальцем в потолок и снова сцепил руки. Заключенные всегда называли тех, кто управлял тюрьмой «они». Некие личности без личностей, решавшие порой вопросы об их судьбе. — Мне не сказали причин. Намекнули, что дело в моей осведомленности. — Это моя вина? Клайв имел ввиду договоренность, из-за которой другие сегги его не трогали, благодаря Йорану. — Нет, это для них не опасно. Что-то другое, не знаю. В общем, я тут надолго. Впервые на памяти Клайва парнишка чего-то не знал. Это было так странно. Словно окончательно рухнула вся привычная тюремная система. Вряд ли он хоть что-то понимал, когда осторожно взял юношу пальцами за подбородок, повернув к себе лицом. Вряд ли он осознавал, что делает, когда поцеловал этого парнишку, столь глубоко запавшего ему в сердце. Он знал одно: если бы он этого не сделал, его жизнь можно было бы считать пустой и ненужной. То, что Йоран несмело отозвался на его действия, а потом и вовсе увлекся процессом, породило в груди Клайва взрыв, подобный разлетевшемуся на атомы солнцу. Наверное, его сознание в этот момент просто перестало существовать. Есть древняя фраза «оргазм — это маленькая смерть». Вот иногда поцелуй настолько же невероятен. Казалось, он вновь забыл, как дышать. До того момента, когда воздух потребовался его горящим легким, словно прошла вечность, в которую он успел умереть и родиться. И снова умереть, когда Йоран отстранился, встал и поспешно вышел из палаты, оставив Клайва в смятенном состоянии. Что он сделал? Разрушил их дружбу, доверительное отношение? Сжег тот самый мост, что не позволял провалиться в пучину тюремной депрессии? Он устало откинулся на койку. Где-то на задворках сознания билась мысль: Йоран ответил на поцелуй. С каких пор Клайв стал такой эмоциональной тряпкой? Он, всегда уверенный в себе, местами холодный, местами агрессивный, грубоватый с наибольшим числом девушек, бывавших у него в постели, вдруг превратился в долбанного романтика, да еще и педика. Хотя пофиг на второе, его не прельщают парни, а только Йоран, поэтому вот реально к черту эту философию по поводу гей-не гей, плевать. Какой смысл, если он себя уже не перекроит? Но вот почему он не может просто пойти и взять то, что он хочет? От мысли к действию ушло несколько секунд. Клайв встал и вышел из палаты с намерением разыскать Йорана. Несколько палат были пусты, в одной лежал какой-то зед, но юноши не было. Куда же он делся? На стене парень обнаружил указатель в душевую комнату и решил пройти туда, скорее просто чтобы умыть лицо и сосредоточиться, нежели надеясь найти там свою цель. Распахнув дверь, он тут же услышал плеск воды. Притворил ее Клайв уже бесшумно, надежда заставила его задержать дыхание и тихо подкрасться к смежному помещению, где в стенах располагались душевые краны. Йоран был там. Он стоял спиной к Клайву, струи воды стекали по его спине. Худое тело было достаточно жилистым и тренированным. Парень любовался им, но хотелось большего: прикоснуться, дотронуться. Он скинул с себя всю одежду, окончательно отбросив последние предрассудки. Кафельный пол холодил ступни. Звук льющейся воды почти не был слышен на фоне гулко бьющегося сердца, пульсирующего в каждой вене и каждом сосуде. Еще шаг, и он наконец дотронулся до плеча юноши. Йоран резко в испуге развернулся. Его голубые глаза в ужасе уставились на Клайва, но когда он увидел, кто перед ним, ужас сменился недоумением в смеси с легким страхом. Клайв ничего не говорил, лишь провел ладонью по щеке, шее и плечу парнишки, словно кожей впитывая его в себя. Он хотел быть грубым, хотел взять силой, но стоило только посмотреть в эти глаза, прочитать все эмоции в них, как Клайв оказался не в силах действовать иначе, кроме как нежно. Хрупкий. Это определение пульсировало в его сознании, а руки уже сами мягко скользили по нежной коже, ласково, успокаивающе. С любовью? И новый поцелуй, уже более уверенный. Страсть в нем словно закипала, становясь яростнее, жарче, вызывая яркие реакции тела. Вряд ли он понял, когда успел уложить Йорана на пол, продолжая целовать его шею, ключицы, грудь, жадно ладонями гулять по телу. Насколько это не было похожим на секс по договоренности, да и здесь, в больничной душевой, всё время было в их распоряжении. Клайв не имел понятия, спал ли с кем-нибудь Йоран, или же его нужно долго и основательно подготавливать, и когда первое предположение вызвало в нем волну неуправляемой ревности, он решил действовать осторожно, в слепой надежде (или опасении?), что он у парнишки первый. Первый медленно введенный палец вызвал у Йорана рваный выдох, заглушенный нежным и тягучим поцелуем. Второй был добавлен, когда Клайв игрался языком и зубами с нежной ушной раковиной, вызывая уже недвусмысленные постанывания юноши. Парень делал это впервые, он растягивал Йорана скорее инстинктивно, доверившись собственным ощущениям и реакции паренька. Процесс был не быстрый, но Клайв терпел, хоть у него буквально ломило внизу живота от желания обладать таким податливым телом под ним. И всё равно, когда он, наконец, стал входить в юношу, тот застонал от боли. И снова стон был переглушен поцелуем, Клайв осторожно вошел полностью, прислушиваясь к новым ощущениям: это было настолько узко и жарко, настолько потрясающе, что сил сдерживаться почти не осталось. Всё же он аккуратно подался назад, потом снова вперед, словно в замедленной съемке. Весь его мир сжался до собственного тела, изнывающего от возбуждения и удовольствия, и лица Йорана, прекрасного, взмокшего от страсти, до его горящих глаз, смотрящих с доверием... Черт! Не выдержав, Клайв задвигался сильнее, с замиранием сердца ощутив сплетенные за своей спиной длинные ноги парнишки, и его руки на своих плечах. Плечах с набитой фашисткой символикой... Клайв не мог отдать себе отчет, в какой момент он обхватил рукой член юноши с ранее неведомым себе профессионализмом, в какую минуту их движения превратились в бешенную скачку. Он лишь с удовлетворением ловил стоны Йорана, не стеснявшегося в этих стенах, где их всё равно никто не услышит. Нет, это не был секс по договоренности. В какой-то момент, возможно в тот самый, когда оргазм разорвался в сознании ослепляющей вспышкой настолько сильно, что тело едва не скрутило от нахлынувшего наслаждения, или в тот, когда Йоран, почти крича, излился в его ладонь, до боли вцепляясь в его плечи, Клайв понял, что они занимались любовью... ...— Я убил сегга, — они сидели на полу душевой, и Клайв прижимал к себе юношу. Дыхание уже восстановилось, но сердце и не думало успокаиваться. Зачем он сказал это сейчас? Именно в этот момент? Клайв не знал. Но он до одури боялся реакции Йорана. — Знаю. Спокойно, просто констатируя факт. И всё же, что их связало? Два столь разных человека, с такими разными преступлениями за спиной... Наверное, только сейчас до Клайва дошло: он не достоин Йорана. Еще до попадания в тюрьму он бы и помыслить не мог, что его сознание выкинет подобный финт, но вот — истина открылась ему четче, чем когда-либо. Он не достоин сегга. «... во время прогулки запрещается...» Новую истину Клайв постоянно прокручивал в голове. Сначала как некое удивительное открытие, потом как признак своего измененного сознания, а затем как единственную причину для того, чтобы останавливать себя от преследования паренька. Вряд ли словами можно было передать, как он нуждался в Йоране, но от этого всё его существо ежедневно словно обливали расплавленным оловом. Это было похоже на наркотик, и он хотел пускать этот наркотик по своим венам ежедневно. Единственный антидот: он не достоин сегга. Фраза, с которой в последнее время он просыпался и засыпал, постепенно перекроившаяся в изначальное «не достоин Йорана». Но момент, когда ломка стала слишком сильной, и доза наркотика стала важнее жизни, всё-таки наступил, сколько бы Клайв с ним не боролся. Судьба подбросила ему возможность в виде подкатившего с недвусмысленными намерениями зеда, в ответ на что тот схлопотал с кулака в лицо. Новая потасовка, уже серьезнее — зеды крупные и агрессивные ребята — и Клайв снова оказался в больничном крыле. Когда Йоран пришел к нему, изрядно потрепанному и избитому, сложно было понять, что именно чувствует сегг. Он был очень серьезен, как заправский врач, обследовал Клайва, не обращая внимания, как действуют его прикосновения на парня, и резюмировал, что тот отделался ушибами, и его ребра чудом остались целы. Да Клайв и сам это понимал, ощутимая боль, словно опоясавшая тело, говорила обо всем без слов. Но он мог забыть про боль. Он мог забыть про всё, когда рядом был Йоран. Схватив его за руку, Клайв наглейшим образом повалил парнишку на койку и достаточно быстро избавил его от одежды. В тот момент, когда он овладел прямо здесь, в пустой палате, своим персональным наваждением, он прочел в глазах Йорана всё: страсть, немыслимое долгое ожидание, радость встрече, и что-то, что невозможно как-то однозначно описать. Клайв сливался с юношей в одно целое, кожей, душой, мыслями. И ему было плевать даже на камеры, что наверняка здесь установлены, на боль, отступившую под цунами желания. «У вас есть пять минут» Время от времени, устраивая драки, Клайв попадал в больничное крыло за новой порцией наркотика. Они отдавались друг другу с неистовством, а потом просто молчали, обнимаясь. Их многочисленным разговорам из прошлого пришел конец, заменившись звенящей тишиной, разрываемой лишь дыханием и сердцебиением. Что они могли сказать теперь? Было бесполезно рассуждать о будущем, которого не могло у них быть. Не имело смысла говорить и о том, что между ними происходит: тела были красноречивее слов. Впрочем, это молчание Клайв ценил, как ничто другое. И когда он шел на встречу с сестрой, что-то внутри переворачивалось, что-то, о чем он знал, но пока не хотел принимать. Слова сестры вытащили это из глубины сознания против воли. — Они скостили срок. Завтра ты выходишь отсюда. Всё это было в тумане. Он улыбнулся, будто бы радостно, поблагодарил сестру, чьими стараниями в том числе это удалось провернуть, задал пару незначительных вопросов о маме и приятелях, и выходил в темный зев коридора по окончанию встречи так, словно это был тоннель в пропасть. Он свободен, но зачем ему свобода без Йорана? С какого момента его сознание так изменилось? Хотя неважно. Он всё равно выйдет отсюда и больше не увидит юношу, которому предстояло отсидеть весь свой срок. Очередная несправедливость. Он не достоин Йорана. Он хочет Йорана. Он не может без Йорана. Его не пустили на прогулку в этот день. Он кричал и возмущался, говорил о своих правах, но «они» прекрасно знали, зачем ему нужна прогулка. И не собирались предоставлять эту последнюю радость. Свобода — и так слишком много для такого преступника, как Клайв. Ему хотелось плакать. Но мужчины не плачут, как не плачут заключенные, и тем более нацисты, пусть и бывшие. Оставалось лишь сидеть, прислонившись к стене и зарывшись руками в волосы. Если бы Йорана вернули в его камеру хотя бы на день, если бы... Впрочем, он снова думал только о себе. Парнишке по сути куда лучше в больничном крыле, там он почти нормальный человек, а не зек, и с хорошими условиями проживания. Хотя где Йоран именно жил, Клайв так и не узнал: пустовавшие палаты позволяли им проводить время вместе прямо в них. Очередное доказательство его эгоизма... Он не достоин Йорана. И точка. Грохот железных дверей за спиной, как окончательное подтверждение. И машина его приятеля, ожидающего на дороге к свободе. Он думал, что не сможет подойти к ней, но ноги несли удивительно легко. «Просьба занять свои места, самолет готовится к отлёту...» Когда Клайв вернулся домой, он понял, что там ему нет места. Люди, с которыми он раньше дружил и общался, придерживались прежних взглядов, всё так же ненавидя не таких, как они. Сестра прочно укрепилась в банде, сойдясь с новым главой банды. И она, и его мать были устроены и находились в безопасности, и этого было достаточно. Клайв, конечно, предложил им переехать, но это изначально было пустой идеей. Но вот он сам... Доказывать, что он не водится с сеггами было бесполезно: он делал кое-что похуже. Он спал с сеггом, и ни за что не признает это ошибкой. Да и его взгляды на жизнь в принципе изменились столь кардинально, что прошлая жизнь казалась каким-то странным сном. Он не хотел был здесь. Но прежде, чем определиться с будущим, он решил съездить на Истрад, сам не зная, зачем. Посмотреть на тот мир, родом из которого Йоран? Скорее всего. Слишком сложно было выкинуть парня из головы. Да и возможно ли? Самолет должен был доставить до ближайшего космодрома, откуда уже предстояло отправиться совсем на другую планету. Клайв закинул большую спортивную сумку — всё, что он взял с собой — в отсек хранения над пассажирскими сидениями, и устроился поудобнее. Его освободили. Он летел туда, куда раньше не сунулся бы и под страхом смерти... ну разве что перебить местных жителей. Жизнь — удивительная штука. — Ух, еле успел, — молодой голос показался знакомым, но Клайв был слишком погружен в свои мысли, чтобы сообразить, откуда. Отворачиваться от иллюминатора не хотелось. Но возня рядом не давала спокойно расслабиться. Шум захлопнувшегося отсека хранения и звук плюхнувшегося тела рядом заставил его всё-таки повернуть голову. Тот поток мыслей, догадок, вопросов и чувств, что атаковали его сознание в тот момент, Клайв вряд ли бы когда-то впоследствии смог бы передать. Ведь излишне позитивный сосед оказался Йораном. В первый момент бывший нацист даже подумал, что бесконечные мысли о парнишке привели к галлюцинациям. Он, наверное, так бы и сидел, как истукан, забыв про взлет, про ремни безопасности и прочие вещи, если бы Йоран не вывел его из ступора: — Я не привидение, Клайв. Вышел. Выпустили за примерное поведение. — Но как... — его собственный голос казался Клайву далеким и чужим. — Искал рейс домой. Наткнулся на твое имя в списке пассажиров. Это не чудо, если ты об этом, — и снова ослепительная улыбка. А Клайв ведь давно не видел этой улыбки. Когда их отношения перешли на новый уровень, вместе с наслаждением они принесли некую печаль, обреченность безрадостного будущего. — Нет, это самое настоящее чудо, — Клайв порывисто обнял того, кто изменил всю его жизнь. Он любит Йорана. «Мы рады приветствовать вас на борту нашего самолета. Пожалуйста, пристегните ремни»