Дорога в лето

Кир       Я шел по вечерней улице, поправляя сползающий на спину капюшон куртки, и думал о том, что жизнь — полный отстой. Сегодня я лишился последнего — квартиры, которую недавно умерший отец пропил, когда я в армии был. Два бугая показали мне долговые расписки и вышвырнули за дверь, пообещав прирезать, если открою рот. Незабываемые каракули отца на помятых бумажках не узнать было невозможно, возразить громилам нечего, так что я молча собрал шмотки, скатился по лестнице на улицу и двинул куда глаза глядят, заткнув уши наушниками. Меня побили камнями На детской площадке, Я ушёл чуть живым, Я скрывался в чужом районе,       У кого-то в 21 жизнь только начинается, а у меня, по ходу, она как раз-таки заканчивалась. Я сунул озябшие руки в карманы: документы, телефон, пятьсот рублей и мелочь — вот и все мое богатство. Если есть только хлеб и пить воду, на неделю хватит. Наверное. Холодный майский дождь зарядил с новой силой, я сгорбился, надел рюкзак со шмотками на оба плеча и по привычке прибавил шагу. Но собаки нашли мой след И грызут за пятки, Я устал считать, Сколько суток идёт погоня…       Только вот куда идти? Ответ был один — в никуда, как в прямом, так и в переносном смысле. В армию по контракту не возьмут, ибо внутренности мне отбили во время срочной службы. Друзей у меня отродясь не было, а про приюты для бездомных я ничего не знал. Думал, что дом у меня никто не отберет ни за какие коврижки. Я ошибался. Я царапался в двери В поисках Двери в Лето, Где коты, если верить Хайнлайну, Живут, как дома. Но и там находили, Орали и шли по следу, Параллельный мир Оказался до боли знакомым.       Я вообще по жизни во всем ошибаюсь. Верю людям, которым верить не следует, и за себя толком постоять не могу. В университет не поступил, потому что трех баллов не хватило, а на платное денег не было. В армии водилой служил, пока однажды какие-то чеченские отморозки нашему конвою шины не прокололи и всех нас не отметелили. Механиком в автосервисе работал почти год, все вроде пучком, но пару недель назад начальник сменился и всех, у кого профильного образования не было, на улицу выгнал. Теперь вот с квартирой беда. Неудачник я, одним словом. Я не знаю, чем вызываю злость: Никому не мешал, Всю жизнь починял свой примус, Не брал их игрушек, Не воровал их кость, Не перебегал им путь И не целился в спину.       Впрочем, не сильно-то я по работе механика в автосервисе и горевал, потому что больше всего на свете любил мультики рисовать, а не в машинах ковыряться, но жить-то на что-то надо! В школе даже на курсы специальные ходил, для начинающих мультипликаторов, но, увы, дальше этого дело не пошло: мама умерла, отец с горя спился, а я пролетел с универом и загремел в армию, о которой вспоминал только в кошмарах. Да я даже не знаю, Что там, за Дверью в Лето, Может, это задрочка Типа Тома и Джерри, Может, просто тупик И в поисках смысла нету, Но должны же коты, пёс возьми, Во что-нибудь верить!       С моими метр шестьдесят, пятьдесятью килограммами веса, щуплой фигурой, смазливой мордашкой и привычкой рисовать мультяшек, напевая под нос детские песни, педиком и дауном меня не обозвал только ленивый. Да, в армии я худо-бедно научился давать сдачи, подкачал мышцы, отучился рисовать и петь, но кто бы знал, чего мне это стоило! И я мечтаю о лете Под грустным весенним дождём, Спрятав свой хвост трубой За мусорный бак. Ведь любой дурак знает — Кошке нужен дом, Хотя б уголок, Просто укрытие, От злых детей и собак.       Желудок заурчал, требуя еды — вечер же, почти ночь, а у меня с утра во рту маковой росинки не было. Капли дождя просочились на шею и вынудили оглядеться. Ого! Вокруг высились пафосные особняки главных богатеев нашего города, упакованные в аллеи с вычурными фонарями и затейливо подстриженными кустами, скрывающими высоченные заборы. Серебряный Бор! Как я в этот район приблудил?       На улицах никого не было, ветер гонял прошлогодние листья и навевал вселенскую тоску. Пойти, в Москве-реке утопиться, что ли? Но мысль как пришла, так и ушла. Я неудачник, но не самоубийца. Голова же у меня есть! И руки с ногами. Выберусь как-нибудь. Наверное.        — Эй, парень, ты к кому?       Я обернулся на окрик, пробравшийся даже сквозь музыку в наушниках. Бандитского вида мужик с нашивками охранника на форменной куртке решительно топал ко мне. Вот только его и не хватало! Гнев доведенного до отчаяния кролика накрыл меня с головой. Да что же это, а? Я свободный человек в свободной стране! Гуляю, где хочу!        — Слышь? Я с тобой разговариваю! Посторонним вход воспрещен! — Я не посторонний! — отгрызнулся я. — У меня дядя здесь живет. — Да ты что! И в каком доме живет твой дядя?       Огляделся по сторонам, придумывая, что бы такое соврать, и в кои-то веки хорошая мысль пришла ко мне вовремя. Однажды к нам в сервис пригнали навороченную бэху, у которой глючила магнитола. Официальные дилеры с ней возиться отказались, мол, меняй на новую, но хозяин машины, видимо, не такой лох, как многие другие владельцы подобных тачек. Узнал, что к чему, и отдал ее нам. Я провозился с ней целый день, но добился своего и все исправил, а потом пригнал хозяину домой лично. Когда еще подвернется возможность покататься на такой красотке? Чуть не кончил, пока ехал.        — Так в каком? — перегородил мне дорогу громила.        — Я адрес не помню, — как можно увереннее посмотрел на него я. — В конце аллеи направо, дом со скрипичным фонтаном во дворе.        — Ты племянник профессора Разновича? — удивился охранник.        — Да я на него даже внешне похож! — обнаглел я, скидывая капюшон. А что мне терять? Лучшая защита — это нападение! — Смотри внимательнее!        — И правда похож, но профессор уехал на гастроли в Европу на все лето. Он мне сам об этом сказал.        — Так я о чем? — подхватил мысль я. — Дядя попросил меня за домом присмотреть, пока его не будет.        — Ах, вон оно что! — расслабился охранник. — Сразу сказать не мог? Ключи от дома есть?        — Конечно, есть, — важно кивнул я и многозначительно побрякал мелочью в кармане. — Сигнализацию отключишь?        — У него ее никогда не было, — покачал головой охранник и снова налился подозрениями. — Ты ничего не перепутал? Точно за этим домом присматривать должен?        — Может, и перепутал, — пожал плечами я. — У меня в голове не мозги, а опилки. Вечно все путаю и забываю. Не открою ворота дома, поеду в квартиру в центре города. Может, дядя про нее говорил?        — Ха-ха-ха! — рассмеялся мужик. — Точно родня. Григорий Евгеньевич такой рассеянный, что страшное дело. Творческая личность, что с него взять.        — Ну, я пошел, — накинул на голову капюшон я.       Дождь припустил с новой силой, совсем не весенний ветер пробрал меня до костей, а желание залезть в теплую ванную и уснуть в ней навечно перевесило все на свете, в том числе мысли об осторожности, законопослушности и приличиях. А вообще, если вдумчиво в вопросе разобраться, профессор уехал на все лето, так почему бы мне у него не пожить? К осени найду работу, сниму комнатушку, приведу его дом в порядок и свалю, а он об этом и не узнает никогда.       Я уговаривал свою совесть и заставил-таки ее замолчать к тому моменту, когда перелез через забор нужного дома, разбил стекло на двери заднего входа и вошел в шикарный двухэтажный особняк преступником.        — Чтоб я так жил!       Эхо моих слов разнеслось по просторному залу, что занимал первый этаж, восторженным шепотом. Красотища-то какая! Очуметь! Я огляделся по сторонам и увидел почти невидимый в темноте ночи огромный черный Рояль, который стоял недалеко от окна и казался жутко моим визитом недовольным.        — Слышь, не злись, а? — тихо сказал я, бочком пробираясь мимо него на лестницу, что вела на второй этаж. — Я буду очень аккуратным, правда.       Что-то насмешливо скрипнуло в глубине холла, и я взлетел по лестнице птицей, чувствуя себя героем из фильма ужаса. Сейчас кто-нибудь схватит меня за горло, и… я судорожно зашарил рукой по стене в поисках выключателя, щелкнул кнопкой и облегченно выругался, когда в коридоре вспыхнул свет.        — Так и обделаться недолго!       Звук собственного голоса успокоил, а коридор в свете хрустальных люстр оказался совсем не страшным: темно-коричневая ковровая дорожка, стены в золотых лилиях, пуфики и столы с витыми ножками, двери с позолоченными ручками с одной стороны, перила с другой и вид вниз на холл и Рояль. Круто! Прямо как в фильмах про богатых американцев времен войны Севера и Юга. Жаль только портреты мужиков на стенах на фоне рояля или со скрипками в руках, а то бы было полное совпадение.       Я толкнул первую попавшуюся под руку дверь, увидел шикарную джакузи, размером с кухню на моей теперь уже бывшей квартире, и впал в экстаз. Я мечтал о такой ванной с детства! Так что думал недолго: расплылся в счастливой улыбке, включил краны на полную, влил в воду какую-то пахучую штуку из тех, что стояли на бортике, скинул одежду и рухнул в рай, поднимая тучу брызг. — Как там в рекламе было? И пусть весь мир подождет! Григорий       Лондон — Париж — Вена — Прага — Берлин…       Я с тоской смотрю в окно поезда на уходящее за горизонт солнце. Даже думать не хочется, куда и зачем еду. Какая разница? Везде одно и то же: пятизвездочный отель, вышколенные официанты, прославленные концертные залы, букеты цветов от поклонников и музыка. Когда-то она была для меня целым миром, а теперь стала обузой. Работой, которую нужно делать. Рутиной.       Лучше б я лопатой навоз ковырял! Хоть какое-то разнообразие. Может, и вдохновение бы вернулось? То, что сейчас — не жизнь, а бесконечная череда безрадостных будней. Сдохну в уголке от тоски, и не заметит никто.        — Гриша, что с тобой?       Марк? Единственный, кто заметит, что меня не стало. Обнимает за талию, прикасается губами к щеке. Не реагирую. Тело молчит. Спал и сплю с ним не потому, что чувства, а потому что удобно. Марк в курсе, злится, но молчит. Рвать нашу связь не спешит. По большому счету его тоже все устраивает: постоянный партнер безопаснее и дешевле секса на стороне.       На поиски другого любовника или любовницы во время тура нет времени. Его всегда катастрофически не хватает. Шлюхам платить не хочется, вот и выкручиваемся, как можем. В оркестре страсти кипят нешуточные, но дирижер смотрит на все сквозь пальцы, а порой даже участвует. Его слова, что музыка — это страсть, и тот, кто ее делает, должен постоянно искриться эмоциями, уже набили оскомину. Где взять эмоции, когда внутри пусто, как в бонго?       Было время, и я искрился. Мы все искрились. Другое дело, что сгорали быстро, но кого это волнует? Музыкантов — полным-полно, и незаменимых, как известно, не бывает. Один выходит в тираж — на его место десяток новых становятся. Хорошо, у меня помимо выступлений еще семейный бизнес есть, небольшой, но доходный. Позволяет жить на широкую ногу и не бояться будущего вне музыки.       Международное признание, концертные залы мира, толпы поклонников — какое-то время я был счастлив, но счастье оказалось липой и развеялось, как дым. Мне оказалось мало славы, денег и легких любовных побед. Куда испарилось мое вдохновение? Последние несколько лет живу, как в тумане: ищу, надеюсь, что торкнет, но все безуспешно. Алкоголь, легкие наркотики, эксперименты в сексе — не помогает ничего. Ноль! Может, я ищу не то и не там?        — Гриш, да что с тобой стряслось? — Марк дёргает за рукав.       Прикрываю глаза. Безысходность наваливается еще сильнее.        — Плохо мне, Марк. Потерялся я.        — Ты? — недоумевает. — Да брось! Все ж отлично. Что тебя так таращит?        — Все отлично? Да ни черта! — едва сдерживаюсь, чтоб не брызнуть в него ядом. — Где тот кураж, что делал мои выступления звездными? Где ощущение полноты бытия? Куда делись эмоции? Скажи, ради чего стоит касаться клавиш? Я потерял все это, друг мой. Жизнь пресна и однотонна, как вылинявшая тряпка.        — Да, это и впрямь ужасно, — Марк смотрит пристально, серьезно. Похоже, понял. — Чем тебе помочь?        — Если б я только знал! — откидываюсь на постель, вновь прикрываю глаза от света лампы. — Как-то нужно вернуть вдохновение. Ну, не знаю — влюбиться, попасть в передрягу, испытать стресс! Еще немного, и я начну выть, а не играть на концертах.        — Депрессия — зло! С ней надо бороться. Тэк-с, приступим… — Марк вновь целует, расстёгивает верхнюю пуговицу моей рубашки, бросает с надеждой и легкой издевкой скорее над собой, чем надо мной: — Надеюсь, я тебя на секс еще вдохновляю?       Киваю, тут же приказываю ему встать и раздеться. Выполняет беспрекословно — пассив в своем самом что ни на есть ярком выражении, но при этом — первая скрипка нашего сумасшедшего оркестра: вспыльчивый, высокомерный и невероятно талантливый. Похоже, влюблён в меня по уши. Делает все, что приказываю. Раньше это заводило, а сейчас… Пресно. Все пресно. Слишком много покорности и смирения, слишком мало борьбы — никакой сладости от одержанной победы. Предсказуемо, до зубовного скрежета. Тоска. Но тело реагирует на привычные ласки и позы, так что я вонзаюсь в податливую плоть в надежде, что забытье продлится не секунды. В тщетной надежде…       Сумрак окончательно гасит краски дня за окном, фонари отмеряют путь рваными полосами бесконечности, и решение приходит само: мне нужно вернуться домой и начать все сначала. Мой любимый Рояль наверняка безумно скучает по мне и злится, как пес, забытый беспечным хозяином на улице.        — Это наш последний раз, Марк.       Он вскидывается, но я удерживаю рукой его голову, вновь прижимаю к груди.        — Гриша…        — Я ухожу из оркестра.       Марк молча и недовольно сопит, явно расстроен, вновь прорывается что-то сказать. Не хочу ничего слышать, тяну на себя и стираю слова поцелуем. Я все решил. Кир       Я обнаглел. Я охренел. Я… втюрился по уши. Три недели, что я провел в доме профессора, не прошли для меня бесследно. Я обшарил особняк с подвала до чердака и влюбился в него без памяти. Тот, кто строил этот дом, был гением. Да, время берет свое, и кое-что здесь устарело даже на мой, не слишком продвинутый взгляд, но это были такие мелочи, что я исправил их за неделю. То, что было в моих силах, конечно.       На остальное требовались деньги, которые я тратить не посмел. Дом был все-таки не мой. Только я об этом все время забывал, в том числе и потому, что рассеянный профессор оставил сейф открытым, а к банковским картам, что в нем лежали, прикрепил коды доступа. Я прихватил оттуда одну, платиновую, а остальные надежно припрятал. Мало ли кто еще в дом заберется! С меня же потом шкуру спустят. Верну на место, когда насовсем уходить буду.       Другой на моем месте снял бы все бабло с карточек и свалил жить на Багамы, но я же не вор! Мне просто не везло по жизни. До того момента, как я залез в этот дом, конечно. Я не хотел брать на себя слишком много, а потому тратил деньги только на еду и на полезные мелочи вроде лампочек, гвоздей, уголков плинтусов, мебельного степлера, клея для старинных стульев, бумаги для рисования и черных карандашей.       Починка всякой всячины в доме помогала коротать время, успокаивала совесть и как бы оправдывала мое в нем пребывание. Однако мультяшные герои в моей голове просыпались от долгой спячки и требовали внимания, отвлекая от хозяйства и реального мира. Я не мог им толком сопротивляться, а потому все чаще снова рисовал, мурлыкал саундтреки под нос и отвлекался от всего этого безобразия только на поиски работы.        — Все наладится, — сказал я себе как-то рано утром, усаживаясь за компьютер профессора в спальне на втором этаже и открывая очередной сайт по поиску работы.       Каждый день я рассылал резюме, но толку от этого было мало. Физические нагрузки мне запрещены под страхом смерти, образования у меня нет, так что охранники, грузчики, менеджеры по продажам и прочие, прочие, прочие, мне не светили ни в одном месте, а работать шулером в казино или игроком на бирже я не хотел.        — Так, что тут у нас, — начал перелистывать вакансии я. — Таксист, садовник, консьерж, мерчендайзер…       Я скидывал резюме всем подряд в надежде на то, что не глупому, в общем и целом, парню, в большом городе рано или поздно работа найдется.        — Шанс, он не получка, не аванс, — пропел себе под нос я, отправляя резюме на должность волонтера какого-то благотворительного фонда, бросил взгляд в окно на выглянувшее из утреннего тумана солнце и увидел, как через забор летит чей-то рюкзак. — Это еще что за нафиг?!       Я метнулся к окну и спрятался за шторой. Кто это у нас такой наглый? Ответ не заставил себя ждать: потрепанного вида мужик в ярко-красном спортивном костюме перемахнул через забор, мягко приземлился на газон, подобрал рюкзак с травы и двинулся к черному ходу. Я рванул вниз и успел распахнуть дверь за миг до того, как он саданул в стекло камнем.        — Какого хера!        — Это еще что значит?       Я выхватил камень из его руки и встал на пороге грудью. Пусть не самой широкой, зато надежной. Не фиг тут всяким непрошенным личностям разгуливать! Это мой дом! Я его первым нашел.        — Ты кто такой? — нахмурился пришелец.        — Я — племянник хозяина дома, — расправил плечи я. Для солидности.       Толку, правда, от этого получилось мало, потому что мужик был выше меня на голову и моих потуг выглядеть грозным даже не заметил.        — Какой еще племянник?! У меня нет племянников!        — При чем тут ты? Я про профессора Разновича говорю!        — Но он и я…        — Что он и ты? — перебил мужчину я. Нужны мне его сказки! Я сам — тот еще сказочник. — Я видел, как ты через забор перелезал, так что не надо петь песни про то, что ты его друг-знакомый-брат. Не проканает. Пришелец округлил глаза, растерянно потеребил лямки рюкзака и неожиданно сел на декоративный камень, что торчал из земли совсем рядом со мной. Григорий       Полной неожиданностью оказывается стоящий в дверях дома незнакомый парень. Гляжу на него и никак не сведу концы с концами. Кто он такой? Какого черта не пускает меня в мой собственный дом? И как доказать этому взъерошенному воробью, что я — это я, а не Вася Пупкин? Документов-то нет, они сейчас тромбон знает где. Черт меня дернул все бросить! Приключений захотелось, адреналина. Вот уж и впрямь не зря говорят: «Будь осторожен в своих желаниях».       Я умудрился выпросить на свою голову столько, что на десять лет вперед хватит, и превратил путешествие домой в череду катастроф большого и не очень масштаба. Только в дороге понял очевидное — жизнь меня доселе баловала. Давно уже ничего не заказываю себе сам, еще и рассеянность эта моя… Путаю все напрочь: вместо Москвы оказываюсь в Осло (сначала оплатил билет, а потом посмотрел куда именно), по дороге обнаруживаю, что куда-то рассосались мои чемоданы (кажется, в Праге при пересадке на самолет в Москву забываю забрать их с багажной ленты, но не факт, и да, как я очутился в Праге?), захожу в туалет в последнем аэропорту, оставляю сумку и телефон рядом с кабинкой (не в зубах же их держать, когда руки членом заняты?), выхожу, а их там уже и не ночевало. Какой-то засранец решает облегчить мне ношу. Хорошо хоть посадочный талон на самолет в Москву и наличные при мне.       В ожидании вылета понимаю, что от голода живот подвело. Дико хочется есть. Случайно натыкаюсь на официанта в кафе, куда меня так «удачно» занесло, и проливаю на себя борщ, который мечтал закинуть в свой урчащий желудок. Вместо ужина приходится идти и покупать новую одежду. Выбор небогат за те наличные, что остаются у меня после размазанного по костюму борща и маленькой булочки с кофе в качестве утешительного приза.       Кредитки вместе с сумкой ушли в неизвестном направлении, так что натягиваю на себя самое дерьмовое спортивное тряпье, которое нашлось в магазинах аэропорта, запихиваю костюм в рюкзак, вцепляюсь в него обеими руками и отсиживаю напротив выхода на посадку три часа, не рискуя отойти даже по малой нужде. С меня станется вляпаться в новые неприятности. Зря, что ли, адреналина захотел?       Шереметьево встречает холодным ветром (спортивный костюм совершенно не греет), ясным звездным небом и жадными таксистами. За те деньги, что у меня остаются, они готовы только помахать мне прощально из окон своих тачек. Приходится ждать первого утреннего экспресса. Мне! Ждать! В этом дебильном и продуваемом всеми ветрами спортивном костюме! Квест в метро и пеший проход домой не добавляют оптимизма. Если с вечера я готов рычать и лаять на всех и вся, то к финалу путешествия ощущаю погружение в какую-то отрешенную кому. В ней так уютно и очень даже все равно, что вокруг происходит. Домой… Домой… Только домой…       А в итоге — воинственный воробей, стоящий в дверях черного входа. Он демонстративно щелкает пальцами перед моим носом, и мне приходится прилагать усилия, чтобы сосредоточиться на происходящем. Как доказать ему, что я хозяин, а не бандит?        — Проваливай, говорю, отсюда! — повторяет он, глядя на меня крайне подозрительно.        — Иди к черту! — огрызаюсь устало и с низкого старта резко буксую внутрь. Какого черта я должен кому-то что-то доказывать? — Я профессор Разнович, и это мой дом! Кир       То, что пришелец решился на штурм, я понял раньше, чем он успел что-либо сделать, а потому перехватил его на полпути и ловким пируэтом отправил носом в клумбу.        — Ты за дурака меня держишь? Профессор Разнович — уважаемый всеми немолодой, представительный мужчина в 100 кило весом. Ты себя в зеркало видел, мальчик?        — Мальчик?! — возмутился мужчина, поднимаясь на ноги. — Мне 42! Я старше тебя в два раза! Ты что себе позволяешь?! Да я сейчас охрану вызову!        — Зови, — упер руки в бедра я, поражаясь собственной наглости и смелости. Не знаю почему, но этого заборолаза я не боялся совершенно.       Может, дело было в откровенно растерянном лице или в явно неспортивном облике? Как будто флейту в чехол для горных лыж засунули. Если дело дойдет до драки, то я этому интеллигентному нахалу, по ошибке напялившему спортивный костюм, точно наваляю. Да и про возраст он наврал. Ну какие 42 года? 35 максимум! И то не факт.        — И позову! — неуверенно сказал пришелец, но с места не сдвинулся.       Я насмешливо сложил руки на груди. Позовет он, держи карман шире. Судя по всему, он такой же, как я — узнал, что профессора не будет все лето, и решил здесь перекантоваться. Кукиш ему с маслом, а не дом!        — Давай, давай, зови! Я им расскажу, как ты через забор перелез. Вряд ли для того, чтобы цветы на газоне полить. Меня Григорий Евгеньевич оставил за домом присматривать, так что убирайся отсюда подобру-поздорову, понял? Поищи себе другое место для проживания.       Мужчина открыл рот, закрыл, а потом захохотал так, что не удержался на ногах и рухнул обратно на клумбу, превращая все на ней в кашу. Вот черт, придется цветы заново высаживать!        — Бред, Господи, какой бред! Но я это заслужил. Бойся своих желаний, говорят же!        — И чего ты ржешь, кретин? — нахмурился я и пошел поднимать его на ноги. — Клумбу мне испоганил! Поднимайся, говорю, а то выкину головой вперед, пикнуть не успеешь.       Выкинуть наглого пришельца мне не удалось, потому что при внешней хрупкости, силы ему оказалось не занимать. К сожалению, понял я это слишком поздно.       Шурх!       И я лежу на песке дорожки на спине, а пришелец сидит на мне верхом, прижав мои руки к траве над головой.        — Как тебя зовут, доблестный защитник частной собственности?        — Кир, — нехотя пробурчал я. Попытался вырваться, но только в песке вымазался. Пальцы у парня оказались даже не железными, а стальными! — Кирилл то есть. Слезь с меня, придурок.        — Ну уж нет, — усмехнулся он. — У профессора нет племянников, я это точно знаю, так что рыло у тебя даже не в пушку, а в бороде по пояс. Что ты здесь делаешь?        — Живу, — смутился под его пристальным взглядом я. Смотрит так, будто все мои тайны знает. Жуть! — Профессор на все лето уехал на гастроли, вот я и…        — Ты здесь негласно поселился, — понимающе протянул мужчина. — Имейте в виду, молодой человек, этот дом — мое законное место, и я никому не позволю испортить мне отдых!        — Я отсюда не уйду! — уперся я. — Откуда мне знать, врешь ты или правду говоришь? Может, ты вор!        — А тебе какое дело, даже если и так? — удивился пришелец. — Не твой же дом.        — Профессор — очень хороший человек, и я не позволю его ограбить.        — Да что ты о нем знаешь!        — Он дал мне хорошие чаевые, когда я пригнал машину, — ответил я. Мужчина растерянно захлопал глазами и уставился на меня так, будто мучительно пытался что-то вспомнить. — В марте дело было. Я его бэху с ремонта пригнал, он попросил припарковать ее в гараже, вызвал мне такси и дал две тысячи рублей чаевых.        — Его бэху пригнал, говоришь? — понимающе кивнул головой парень и ослабил хватку, чем я и воспользовался. Скинул его с себя и вскочил на ноги.        — Да, серебристую. Она в гараже стоит. Машина — зверь! 500 лошадей под капотом, руля слушается так, будто мысли читает, с места до ста…        — Стоп, стоп, стоп, — перебил меня пришелец. — Меня машины мало волнуют, я музыкой увлекаюсь.        — Музыкой? Ты? — опешил от неожиданного ответа я. — Не похож ты на музыканта.        — А на кого похож? — поднялся на ноги он.        — На… карманника, — смутился я. Не говорить же, что на музыканта он все-таки похож. Не сильно, конечно, но если его переодеть, отмыть, побрить…       Мужчина рассмеялся, покачал головой, а потом подхватил рюкзак и пихнул меня в сторону открытой настежь двери.        — Меня зовут Грей, и я обожаю играть на рояле, что стоит на первом этаже этого дома. Собственно говоря, из-за него я и полюбил проводить здесь время.        — Врешь ты все, — буркнул я, вваливаясь следом за ним в дом.        — Если я докажу, что хорошо играю, мы поделим дом поровну? — протянул мне руку Грей. — Это будет честно.       Я нехотя ее пожал. Что в нашем соглашении честного? Два взломщика договариваются о совместном проживании в чужом доме. Хрень какая-то! Поскорее надо работу найти и свалить отсюда. Кто знает, что у этого «музыканта» на уме? Вдруг он маньяк и от полиции скрывается?        — Доказывай.       Грей отвесил насмешливый поклон, положил рюкзак в кресло, что стояло у входа, и решительно прошагал к роялю. Я двинулся следом, придумывая полную яда речь по поводу отвратительной игры наглого афериста. Если он думает отделаться попсой, то облом ему во всех местах. Только классика!       Грей на меня внимания не обращал: пошуршал в стоящей рядом с роялем кадке с пластиковым фикусом, достал оттуда старинный медный ключ и с победным видом вставил его в крышку клавиатуры.        — Подумаешь! — сделал постное лицо я. — Тебе просто повезло.       Если б я знал, где ключ спрятали, давно бы открыл и сам на рояле потренькал. Он был таким древним, огромным и величественным, что руки так и чесались.        — Мне не повезло, я знал, где ключ лежит.        — Рассказывай!        — Сказочник у нас ты, а не я, племянничек липовый, — ехидно отозвался Грей, складывая часть огромной черной крышки и поднимая всю махину на ножку. Уселся на крутящийся стул так, будто провел на нем всю жизнь, и… сыграл Чижика-Пыжика.        — Ты еще собачий вальс сыграй! — возмутился я. — Да я лучше тебя играю, аферист!       Грей рассмеялся, как-то по-особенному поставил руки над клавишами и в немыслимом упорядоченном беспорядке прошелестел от самой низкой октавы до самого верха, не пропустив ни одной клавиши и ни разу не споткнувшись. Я даже не успел толком уследить, как именно он это сделал!        — Слабо повторить? — покачал кистями рук в воздухе Грей.        — Слабо, — досадливо вздохнул я. — Но толку в твоих понтах нет. Какафония какая-то.        — Ладно, сыграю то, что все знают, — хмыкнул он. — Слушай!       Я демонстративно оттопырил уши руками, но уже через мгновение все мое ехидство смыло волшебными звуками чистого восторга. Музыка заполнила зал до краев, я оперся на Рояль бедром и принялся вспоминать. Что-то до ужаса знакомое. Раз, два, три. Раз, два, три. Вальс. Откуда? Старое кино, бал, маски…        — Это вальс из «Летучей Мыши», — рассмеялся Грей моим мучениям. — Эх ты, двоечник!        — Я не двоечник, — буркнул я. — Это же для пианино переложение. Сразу не догадаешься!       Грей мне не поверил, потому что этот вальс невозможно было не узнать. Стыдно-то как! Мама любила эту оперетту, а я забыл. Мы даже в театр на нее ходили всей семьей. В те времена отец не брал в рот ни грамма, следил за собой и прилично зарабатывал. Как давно это было! Я отвернулся от Грея, скрывая эмоции. Вспоминать было больно.        — Кир? — рука коснулась моего локтя и принесла с собой теплую волну… заботы? Неожиданно и очень приятно. Обо мне так давно никто не заботился! — Ты чего загрустил?        — Да так, кое-что вспомнил, — повернулся к нему лицом я. Грей встал и оказался намного ближе, чем я ожидал. Это меня смутило, но отступать было некуда — спиной я уперся в Рояль. — Ладно, уговорил. Оставайся, но не смей ничего из дома тащить или что-то здесь ломать.        — Больно надо! — фыркнул Грей, отступая на пару шагов. — Не знаю как ты, а я обычно живу в хозяйской спальне на втором этаже. Той, что с кабинетом.        — А я в дальней, той, что с выходом к джакузи.        — Да ты сибарит, — рассмеялся Грей. Подхватил рюкзак и пошел наверх. — Я спать. Увидимся вечером, врунишка.        — На себя посмотри, профессор недоделанный, — огрызнулся я, провожая его взглядом.       Грей поднимался по лестнице так, будто и правда был здесь хозяином. А что, если он действительно… Я нахмурился и отогнал дурацкую мысль подальше. Если он — профессор, то почему не открыл дверь своим ключом, а полез через забор? Почему не вызвал охрану? Не показал документы, в конце-то концов! И кто тогда тот толстый дядька, которому я бэху отдал? Врет он все, и точка.       Грей хлопнул дверью на втором этаже, а я сел на крутящийся стул возле Рояля и благоговейно прикоснулся к клавишам пальцами. Когда-то давно, когда я был маленьким, у нас дома было пианино, и мы с мамой часто пели и играли вместе. Пальцы легли на нужные клавиши сами, я прикрыл глаза и вспомнил нашу любимую песню: В юном месяце апреле В старом парке тает снег И веселые качели Начинают свой разбег Позабыто все на свете Сердце замерло в груди Григорий       Хлопаю дверью и падаю на постель. Дома! Я дома, целый и невредимый. Нет сил даже на раздеться и принять ванну, смыть с себя пыль дорожных приключений. Плевать. На сегодня план максимум выполнен. Завтра разберусь с пропавшими документами, кредитками и телефоном, с непрошеным гостем и со всем, что еще свалится на мою голову. Глаза слезятся, режут. Спать. Спать-спать-спать. Все потом. Завтра.       Дрёма наваливается, утаскивает в мягкую, вязкую тьму, но раздавшиеся снизу звуки музыки немедленно сводят все ее старания на нет. Что? Мой Рояль? Едва не врезаясь в дверь, распахиваю ее настежь и пулей вылетаю в коридор. Никто не смеет прикасаться к моему Роялю! Никто!!! Большой концертный Steingraeber & Söhne 1890 года - это вам не миньон Boston 1932 года! Он лишь для избранных!        — Это же… — открываю рот, но кристально чистый мужской тенор практически сбивает меня с ног, заставив виснуть на перилах и в оцепенении смотреть на того, кто посмел прикоснуться к святому. — Моя душа, Кир… Только небо, только ветер, Только радость впереди…       Ни грамма фальши, глубина и легкость исполнения, изящество истинного таланта, не испорченного ничем, ударяют в самое сердце. Ты поёшь песню моего детства, а я слушаю, смотрю на тебя, сидящего за моим Роялем, и чувствую, как внутри кирпичик за кирпичиком рушится стена, выпуская на волю что-то яркое и светлое. Впервые за долгое время безумно тянет оказаться там, внизу, и сыграть, открыть душу. Для тебя. Невероятные, давно забытые ощущения. Я захлёбываюсь в них. Взмывая выше ели, Не ведая преград, Крылатые качели Летят, летят, летят…        — Это тебе, мам, — в гулкой тишине грустные слова Кира сродни выстрелу. Они окончательно выбивают почву из-под моих ног. Горло на пару мгновений перехватывает спазмом.       Воробей, своим пением ты словно вспарываешь затвердевшую корку забытья на самых дальних уголках моей памяти.       Больно! Мама… Ее руки, ласково перебирающие мои волосы… И эта песня… Сознание словно раздваивается. Одновременно я и там, с ней, в далекой юности, и здесь, рядом с Киром, который ласково проводит по крышке клавиатуры пальцами, аккуратно закрывает ее и топчется, не решаясь убрать ножку и закрыть верхнюю крышку.       Он кажется таким маленьким и хрупким на фоне рояля, что меня вихрем сносит с лестницы, вытесняя из души восторг и нежность. Не дай Бог уронит! На смычок от контрабаса натяну! Струной удавлю за свой Рояль…        — Я сам! — перехватываю его хрупкую руку, взявшуюся за ножку. — Я закрою его сам, не трогай.        — Да, конечно, — отпрыгивает от неожиданности Кир, но любопытство все же берет верх, и он возвращается обратно. — Это, наверное, раритет, да?        — Еще какой, — киваю, возвращая все на свои места, запирая Рояль и забирая ключ с собой. Если захочет спеть, сам буду аккомпанировать. — Он принадлежит семейству Разновичей с 1922 года, это совершенный большой концертный Рояль, он бесценен.        — Я понял, понял, — смеется Кир, запрокинув голову. — Ты кончаешь, когда на нем играешь, да? А профессор не позволяет к нему прикасаться посторонним, поэтому ты приходишь сюда тайком.        — Что-то типа того, — ухожу от ответа и меняю тему. — У тебя великолепный голос, ты знаешь это?        — Да иди ты, — мило смущается Кир. Так и тянет поддразнить. — Голос как голос.        — Честное слово, — подхожу, кладу руку на его плечо. — Если захочешь, я научу тебя петь.        — А я что, по-твоему, делал только что? — резко дергается в сторону он, уходя от прикосновения.        — Пел. Для любителя очень неплохо, но не для профессионала, — улыбаюсь, наблюдая за сменой эмоций на его лице.       Удивительно бесхитростный и открытый. Становится не по себе. Таких не бывает. Что привело это взъерошенное чудо в мой дом? Из него бродяжка, как из меня баскетболист.        — А я и не рвусь, — обижается Кир и направляется в сторону кухни. — Мне и так хорошо живется.        — Не похоже, — шепчу вслед.       Тебе и так хорошо? Дешевая футболка, зашитые в нескольких местах и сильно потертые джинсы, обшарпанные кроссовки — все просто кричит, что у кого-то очень большие проблемы и не только с деньгами. Странный ты парень: с одной стороны — врун, каких свет не видывал, а с другой… С другой тебя только предстоит узнать. Надеюсь, ты дашь мне такой шанс.       Кир скрывается за дверью, а желание узнать о нем больше остаётся. Здравствуй, давно позабытое любопытство, как же мне тебя не хватало!        — Если Кир поймет, что я — это я, то сбежит, — размышляю вслух и тут же решаю ничего ему не рассказывать. — Думай, что хочешь, и живи, сколько влезет, воробей. Может, глядя на тебя, я снова научусь летать? Кир       Я устроился на перилах и смотрел на злого как тысяча чертей Грея сверху вниз. Он постукивал ногой по полу рядом с педалью рояля и сверлил меня взглядом. Такой весь из себя правильный музыкант, что слов нет. Я его за тот месяц, что мы вместе прожили, ни разу больше в спортивном костюме не видел: только рубашки и брюки. Конечно, он все это брал в шкафу у профессора, но тем не менее! Знать бы еще, откуда там все нужного размера нашлось. Может, у хозяина дома сын есть?        — Спускайся, внизу звук совсем другой.        — Нормальный здесь звук, просто игра твоя — полный отстой. А может, композитор намудрил.        — Да что ты в этом понимаешь?! Это Рахманинов!        — Ну и что? Ты в нем запутался и погряз, — уперся я, поправил планшет с листом бумаги на коленях и пририсовал пушистому слонопотаму Бузе рога. Почему бы и нет? Может, в его мире все не так гладко, как мне бы того хотелось. Надо же ему себя защищать! — Настроение у тебя неправильное.        — Самый умный? — завелся Грей. — Что значит «неправильное настроение»?       Я недовольно поерзал на перилах. Начинается! Вот почему он такой? Критику вообще не воспринимает, сразу злится, кричит и смешно обзывается. Кем я только у него ни был: и балалайкой липовой, и тромбоном ушибленным, и трубой пионерской, и малолетним занудой, и черт знает кем еще. Но я же был прав! Так что продолжал гнуть свое до тех пор, пока он не переставал ворчать и не сдавался.        — То и значит: ты злой, мрачный и депрессивный. Сыграй похоронный марш, что ли? Вдруг полегчает? — сказал я, пошатнулся и неловко дернул ногой.       Ничего страшного, но Грей ахнул и вскочил со своего смешного стула, а я поспешил просунуть ноги в стойки перил и сделал постное лицо: ничего не было. Никуда я не упаду! Просто с перил второго этажа было прекрасно видно Грея за Роялем, отлично слышно все нюансы звука и плюс ко всему удобно рисовать. Он ругался на меня с самого первого дня, но снимать не пытался. Боялся, наверное, что я навернусь вниз, а его там не будет.        — Кому полегчает? Тебе? — вернулся обратно Грей. Задумался на мгновение, поставил руки на клавиатуру и наполнил дом волшебными звуками музыки.       Я уставился на его тонкие длинные пальцы как загипнотизированный. Легкость, с которой Грей играл, не поддавалась никакому описанию и вызывала во мне дикий восторг. За то время, что мы прожили в одном доме, он исполнил столько невероятно сложных произведений, сколько я за всю свою жизнь не слышал.       Поначалу я просто слушал, но однажды вечером, когда за окном бушевала гроза, а Грей добрался до запасов профессора, выпил (без меня!) бутылку коллекционного красного вина и с похоронным видом принялся играть что-то невообразимо бравурное так, что мне захотелось выть от одиночества и тоски в голос, я не выдержал: подошел к нему, обнял и попросил сыграть что-нибудь жутко депрессивное. Чтобы не так сильно резало нервы диссонансом.        — Ты действительно хочешь, чтобы я сыграл для тебя? — спросил он меня тогда и поднял ко мне лицо.        — Хочу, — кивнул я, убирая с высокого лба смоляную челку пальцем. — Не могу смотреть на то, как ты мучаешься в одного.        — Будем мучиться вместе, котенок Гав?        — А мучиться обязательно?        — Сегодня годовщина смерти моей мамы, Кир, — обронил Грей, провел руками по моим и принялся за «Вокализ" Рахманинова так, что я уткнулся носом ему в макушку и заплакал как последний дебил.       Он играл и говорил, говорил, говорил… а я слушал и чувствовал его, как самого себя. Мы такие разные, но такие похожие! Разница в возрасте, жизненный опыт, характер — все это не имеет значения, если две души поют в унисон. В тот день мы первый раз спели песню. Для наших мам. Вместе. Луч солнца золотого Тьмы скрыла пелена. И между нами снова Вдруг выросла стена. Ночь пройдет, настанет утро ясное, Верю, счастье нас с тобой ждёт. Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная, Солнце взойдет… Солнце взойдет.       После этого случая из вольнослушателя я превратился в музыкального раба, потому что Грей играл как проклятый, а я шел на звуки музыки как загипнотизированный кролик и ничего не мог с собой поделать. Мало того, просто слушать мне стало недостаточно, потому что видеть, как Грей творит волшебство, было невероятно здорово. С его всегда чуть бледного аристократичного лица исчезали морщинки забот и печалей, губы набирали цвет, плечи расправлялись, а руки превращались в бабочек. Григорий       Незаметно для нас обоих ты перестаешь быть просто слушателем и становишься для меня чем-то более значимым. Где-то в глубине души зарождается чувство родства, правильности. Я купаюсь в нём, пью полной чашей, ощущая его живительную силу. Когда ты доверчиво прижимаешься к моей спине, неотрывно смотришь на мои пальцы, бабочками порхающие над чередой клавиш, во мне просыпается оно — Вдохновение.       С тобой за спиной я чувствую себя полным, цельным и живым. Это невероятное и уже почти позабытое ощущение бальзамом по моему измученному сердцу. Мне сорок два. До сей поры я был одинок. Я нужен всем и в то же время именно Я никому не нужен. Ты перевернул все с ног на голову. Я понял одно. Ты нужен мне. Причем весь без остатка, и душой, и телом. Тело…       Когда я стал таким маньяком, ведь следить за тобой, подмечать детали, любоваться тайком стало просто болезненной необходимостью? Может с того самого вечера, когда я был безобразно пьян, играл «Слёзы» и, между то нарастающей, то затухающей капелью звуков, рассказывал тебе о маме?       Потерять в пятнадцать самого родного и близкого человека оказалось не просто больно — почти смертельно. Тогда ее уход поверг в шок. Неделю я провалялся в горячечном бреду, не попав даже на похороны. Врачи вытащили меня с того света, деньги отца и их усилия совершили чудо, но не вернули мне маму. Я прекрасно помню, как замыкался в себе, уходил из реальности и играл, играл, играл… Тогда меня спасла лишь музыка.       А сейчас это делаешь ты, мой воробей. После того признания ты называешь меня другом. Неожиданно. И печально для меня, потому что лежать в своей спальне долгими ночами и мечтать о тебе стало навязчивой привычкой. Ты рядом и в то же время ты далеко. Почему-то мало твоих теплых рук на моих плечах. Мало прикосновений сухих, шершавых губ к моему виску. Хочется повернуть голову и поймать их в свой плен. Но я боюсь. Боюсь спугнуть. Чёрт! Видимо, мой вынужденный целибат сказывается. Или он тут совсем ни при чем?       Жарко. Душно. Вновь ворочаюсь в постели, сбиваю все клубком, запутываюсь ногами, чертыхаюсь и наконец, наплевав на покой и сон, поднимаюсь, иду вниз. Босые ноги приятно холодит, спину мурашит легкое дуновение сквозняка. Кир оставил на ночь окна раскрытыми. Ноги сами приводят туда, где сердце дома — мой Рояль. Только он понимает, как мне сейчас легко и тяжело одновременно. И вновь Шопен. На сей раз «Мечта» — легкая, кристальная, желанная. Руки живут своей собственной жизнью, легко пробегая пальцами по привычной и знакомой с детства дорожке клавиш, пока мои мысли, отнюдь не целомудренные, там, в чужой спальне.       Представляю, как ты лежишь на боку, почти на животе, подогнув под себя одну ногу, отставив свою крепкую, как орех, попку. Кулак под щекой, тихо сопишь. Я протягиваю руку, легко, едва касаясь пальцами, веду по плавному изгибу позвоночника, выписываю узоры на крыльях лопаток, опускаюсь ниже к ямочкам на пояснице. Лунный свет беспрепятственно проходит сквозь легкие занавески, окутывает твою фигуру серебристым свечением.       Ты еще не проснулся, но уже прогибаешься соблазнительно, хотя куда уж больше. Провожу ребром ладони по ложбинке, разделяющей упругие половинки, ныряю пальцами между ног, туда, где пока еще все расслаблено и мягко. Зато моим возбуждением уже можно отбивать ритм на барабане…       Чё-ё-ё-ё-рт!.. И вправду возбудился! Руки соскальзывают с клавиш на вздыбленную после моих фантазий плоть. Хочу. Впервые с момента твоего появления в моём доме я банально до боли хочу. Дофантазировался — пошевелиться страшно! По спине словно жаром сыпнуло. Могу даже голову не поворачивать, знаю, что Кир рядом.       Панически хочется прикрыться, спрятаться, но не шевелюсь, стараясь подпустить в голос побольше спокойствия, спрашиваю:        — Почему не спишь?        — С тобой уснешь, — тут же прилетает в ответ. Голос совсем не сонный. — Бессонница? А давай я тебе чай заварю. Ромашковый.       Не чай, ой, не чай бы мне сейчас пригодился, но хоть какая-то возможность на некоторое время удалить Кира из обозримого пространства и попытаться справиться со своей так некстати восставшей флейтой.        — Давай, — соглашаюсь, даже не повернув головы, и вновь начинаю играть.       Теперь это «Пастораль» Свиридова. Надо же чем-то перебить фривольное настроение, а заснеженные русские просторы для этого как нельзя лучше подходят. Через десять минут я спокоен настолько, что даже в состоянии сидеть с ним на кухне, прихлёбывать чай из любимой фарфоровой чашки и обсуждать планы на следующий день. Кир       Как можно спать до обеда? Не понимаю я таких людей. Полдня — коту под хвост, а им наплевать. Так ведь половину жизни проспишь! Я смочил губку в специальном растворе и двинулся вверх по лестнице, натирая перила и напевая под нос песню из моего любимого мульта про Планету сокровищ. Киборг Сильвер там просто чума. Мне бы такого друга! Чтоб учил, оберегал, любил, в конце-то концов, и был звездой вселенского масштаба, а я бы ему помогал и делал его жизнь веселее. Симбиоз в самом своем лучшем проявлении, и все счастливы. Да, я — загадка, я — вопрос. Я — пылинка среди звёзд. Вечный странник на этом пути. И как мне понять Зачем я здесь?       Я неспешно поднимался по лестнице и полировал перила с упорством маньяка. Отчасти назло Грею, который ни фига в этом не понимал и считал меня ненормальным домовым.        — За каким чертом тебе эти перила сдались? — прицепился он ко мне как-то раз. — Их со времен постройки дома никто даже не протирал, не говоря уже о полировке, а ты каждые три дня драишь.        — Тебе жалко, что ли? Я отрабатываю мое здесь проживание. В отличие от некоторых бездельников, которые только и делают, что ворчат и играют на Рояле.       Грей скрыл за моськой Великого Мученика Искусства смущение и сказал ворчливо:        — Перила нужны для того, чтобы за них держаться, а они сияют так, что прикасаться страшно, пахнут как розарий и скользкие! Верни, как было, ясно?        — Еще чего! — возмутился я, показал ему язык и с тех пор из вредности полировал их каждый день, благодаря чему скатываться со второго этажа на первый стало делом пары секунд.       Конечно, при Грее я на них не катался, но вот когда он уходил… и когда я не рисовал всякую ерунду… вот тогда я устраивал себе американские горки на целых полчаса. Единственным свидетелем моих покаталок был Рояль. Поначалу он смотрел на меня крайне неодобрительно и даже грозно скрипел своими огромными черными деревяшками. Однако после того как я тайком от Грея протер его всего как снаружи, так и изнутри специальными растворами и притирками, о которых вычитал на закрытых форумах профессионалов-настройщиков, он сменил гнев на милость и перестал рвать меня на мелкие кусочки. Ты. Что ты можешь мне сказать? Что вообще ты можешь знать? Если сам я не знаю, кто я. Мне самому решать, кем быть. Самому решать, как жить. И моя лишь жизнь моя!       Я добрался до конца второго этажа и посмотрел на часы: 10:00. Вот и отлично. Хватит уже спать, сколько можно?! Обедать пора! Я распахнул дверь и потопал к постели Грея, громко начиная песню из мульта по-новой, но для разнообразия на английском. Он ее терпеть не мог, называл попсой и кривился как ненормальный. Тоже мне, критик. Да что он в попсе понимает?! Для Грея Beatles и Энио Марриконе тоже попса, о чем говорить? And I want to tell you who I am Can you help me be a man They can't break me As long as I know who I am And how can the world want me to change They're the ones that stay the same They can't see me But I'm still here       Грей, как всегда, спал на спине. Точнее не спал, а делал вид. От моего громкого пения невозможно не проснуться. Совесть моя даже не подумала поднять голову. Не фиг спать, когда другие работают! Вот был бы он в этом доме хозяином, тогда другое дело.       Душу царапнула тень тревоги и заботы, но я задвинул ее куда подальше. Июль на дворе, до сентября далеко, можно же мне пожить в свое удовольствие пару месяцев? Потом расплачиваться буду, конечно, но это ведь будет потом.       Я отчаянно хотел верить в то, что все решится само собой: и дом найдется, и работа, и друзья. Тем более что один друг у меня уже появился. Да, он в два раза старше меня, но у нас так много общего, что иногда мне становилось страшно. Грей забрался ко мне в душу очень глубоко. Как я буду без него и без Рояля? Придет сентябрь, мы разбежимся в разные стороны и никогда больше не увидимся. Или увидимся? Посидим в кафе, поговорим ни о чем и опять разойдемся? Как я буду жить без его музыки? Без него! Думать об этом не хотелось.       Я посмотрел на Грея, раскинувшегося на постели на спине. Он всегда спал только так: морской звездой занимая всю кровать абсолютно голым, чем немало меня смущал. На его теле не было ни одной волосинки. Вообще! Даже подмышками. Однажды я не удержался и спросил Грея об этом. Вдруг он мутант какой? А он посмотрел так, что мне стало не по себе, и сказал, что много лет подряд делал лазерную депиляцию. Я не стал спрашивать, зачем ему это было нужно, но с тех пор никаким его заебам не удивлялся. Творческая личность, что с него возьмешь?        — Кир, замолчи, пожалуйста, и выйди из комнаты. Немедленно! Я не одет.        — И что? А то я тебя голым не видел. Вставай!       Я распахнул окно, нагнулся, собирая раскиданную, где ни попадя, одежду в одну кучу, а потом вернулся к постели и дернул за край одеяла, зная, что перепираться Грей может до бесконечности. Ты. Ты не веришь. Ты устал. Ты твердишь мне: «Перестань! Жизнь, она ведь, не только игра!» Но как всё меняется подчас? Изменяя что-то в нас.       Грей удержать одеяло не успел. Оно упало на пол и открыло моим глазам поджарое тело и… крепкий утренний стояк.        — Ой, прости, я не хотел, — выронил одеяло я, отводя глаза.        — Не хотел он, — проворчал Грей, поднимаясь с постели. Член прилип к его животу и поверг меня в дикое смущение и легкую зависть: мой дружок был куда меньше, вечно торчал параллельно полу и норовил завернуть влево. Ну почему одним достается все, а другим ничего? Где справедливость? — Что мне теперь делать?        — Дрочить, — отвернулся к окну я.        — Объектом моего вожделения побыть не хочешь, умник? — жарким шепотом прямо мне в затылок выдохнул Грей и положил руки на мои бедра.       Я подпрыгнул от неожиданности, ткнул его локтем под ребра и решительно потопал к столу с компьютером, сгорая от злости и смущения. Шуточки у него — верх идиотизма! Лучше б как парни в армии — хамил и обзывался, если меня пидарасом считает, а то не поймешь, всерьез он или просто прикалывается.        — Только попробуй — яйца оторву!        — Очень страшно, — рассмеялся Грей за моей спиной, заскрипел створками одежного шкафа хозяина дома.       Вот ведь бесцеремонный тип! Ведет себя так, будто это его дом и его вещи. Я себе такого не позволял и чужие тряпки не трогал, а вот Грей таскал их только так, и надо признать, они на нем сидели отлично. Словно на заказ сшитые!       Везет людям с фигурой. У него все как надо было, по стандарту, а у меня плечи на два размера шире бедер, рост метр с кепкой в прыжке и худоба, чтоб ее проклятую, разорвало и подбросило. Ни одного пиджака так и не смог себе подобрать, даже на выпускной вечер в школу в толстовке и джинсах пошел, вроде как стиль у меня такой, ага.        — В следующий раз так разбудишь, заставлю минет делать, — мрачно прошипел Грей пару минут спустя, взвизгивая молнией ширинки брюк.       Я поежился, прекрасно понимая, каково ему сейчас, но пропустил угрозу мимо ушей. Какой еще минет? Грей давно уже не мальчик, сам справится, а я не педик, чтобы ему минеты делать. Ну и что, что мне его член понравился? А кому бы такая красота не понравилась? Это ж произведение искусства. На статуи голых атлантов куча народу обоих полов пялится, и ничего. Вот и я ничего: попялился и дальше пошел. Ну, может, нарисую его потом, и на этом все. Грея в смысле нарисую. Целиком. Наверное. Григорий       Я в полном раздрае. Ты не просто смотришь на меня обнаженного, ты явно любуешься. И что прикажешь с этим делать, если моему члену твой интерес (уверен, что лишь с эстетической точки зрения) несказанно нравится. Настолько нравится, что вот уже битый час он совершенно по-скотски подпирает мой любимый Рояль.       Все утро пытаюсь разобраться с партией, которую годами задвигал в дальний ящик. Мало кто любит и ценит «Трансцендентные этюды» Листа. Я — не исключение. Кир, вместо того, чтоб вдохновлять меня своим присутствием, нашел себе более важное занятие: возится на кухне. Мстит за очередную ночную побудку? Или за утреннюю угрозу? Минет — как много в этом слове! Мечты, мечты…       Из кухни доносится шум миксера, мерное постукивание, довольно мелодичное позвякивание, словно кто-то ложками о край стакана дробь отбивает, а потом умопомрачительный запах выпечки, проникающий во все уголки дома, но я включаю политическую волю, не поддаюсь на провокацию и мужественно остаюсь у Рояля, безуспешно всматриваясь в бегущие строчки нот. Финальным аккордом становится ария Кира под грохот отбойного молотка.       Да что он себе позволяет! Как в такой обстановке можно работать?! Вскакиваю. Ноты разлетаются, словно ветром подхваченные. Лечу, злой и сердитый, решительно толкаю дверь кухни и замираю на пороге.       Ты пританцовываешь, виляешь бедрами, выводишь свинговую руладу, держа в руке вместо микрофона деревянный молоточек, постукивая себе в такт по завернутым в плёнку отбивным. Возмущение вмиг рассасывается, теку и расплываюсь глупейшей улыбкой. Я стану человеком Рвану в Новый Орлеан И с трубой одной И в дождь и в зной Всего я достигну сам. Великий Луи Армстронг Лучше дай мне сыграть Ты с трубой на пути не стой Я пришёл сюда, чтоб джазу дать!       Вновь ария из каких-то мультяшек, готов заложить за это обе руки и голову впридачу. Фыркаю тихонько, но тут же хмурю брови и рявкаю, как городовой с бодуна:        — Чего шумишь? Я играю ЛИСТА! А ты…        — А я делаю все, чтоб ты не умер с голоду за своим Роялем, — ничуть не смущается моей выходке Кир. — Ты злой, потому что брюхо пустое, скоро совсем к позвоночнику прирастёт.       Моя рука непроизвольно ложится на живот. Хочу убедиться в обратном. Так и есть. Все на месте. Пресс у меня, конечно, совершенно не шварцнеггерский, но имеется. Пока соображаю, обидеться или не стоит, Кир с самым загадочным видом подходит почти вплотную. Рука за спиной. Сюрприз?        — Закрой глаза, открой рот, — сияет, как бабушкин медный таз, он и переминается с ноги на ногу от нетерпения.        — Ну, что за детство? — наигранно возмущаюсь, но выполняю просьбу.       Тут же во рту чувствую волшебный вкус шоколадного кекса и распахиваю глаза. Большую часть я откусил, вторая половинка, совсем небольшая, растекается коричневой начинкой в твоей руке. Ты закидываешь ее себе в рот и уже готов облизать испачканные пальцы, но я перехватываю руку, тянусь к ней губами. Твое лицо выразительно. Все эмоции на виду. Они сменяют друг дружку со скоростью сверхзвукового истребителя.       Впитываю их, наслаждаюсь тем, как неуёмный задор сменяется легким недоумением, потом смущением, а потом, когда мой язык скользит по своду твоей ладони, подушечкам пальцев, твои глаза затапливает что-то, чему я пока не нахожу определения, но очень хочу. Несказанно радует, что это не страх. Перепачканные шоколадом губы приоткрыты, но ты, кажется, даже не дышишь. Отступаешь на шаг, поворачиваешься к столу, идешь, не спеша, в явной задумчивости.       Я доволен. Иду к Роялю и выливаю на него всю свою надежду. Не оттолкнул. Нужно постепенно приучить Кира к моим прикосновениям, ибо просто духовной близости мне уже мало. Теперь Лист не кажется столь трудным. Этюд сменяется новым этюдом, а я не замечаю ни хода времени, ни усталости. Кир       Я сидел на перилах и нервничал. Поводов было предостаточно. Начать с того, что лето неумолимо катилось к концу, а меня пригласили на собеседования по работе. Мало того, на ту самую работу, о которой я мечтал! Я выложил своих крокозябров и колобков на сайте фрилансеров, просто так, от балды, а через неделю меня позвали на собеседование не куда-нибудь, а в команду Google. Как в кино!       Я бросился к Грею за советом, а он, вместо того чтобы за меня порадоваться, помрачнел, замкнулся в себе и целый вечер вновь играл этюды сумасшедшего маньяка Листа, насилуя несчастный Рояль, который ближе к ночи разозлился на Грея так, что даже я почувствовал. Чтобы не доводить дело до беды, пришлось проглотить обиду и идти на кухню заваривать ромашковый чай.       Грей пришел ко мне сам. Лучше б не приходил! Потому что это стало еще одним поводом для нервов. Я копошился с заварочным чайником, когда он подошел ко мне, обнял, прижался к моей спине и заднице крайне неприлично и уткнулся губами в шею. Я попытался вырваться, но он не пустил.        — Прости меня, Кир. Я так привык к тебе, что одна мысль о том, что ты уйдешь и больше не вернешься, сводит с ума. Творческим людям просто необходим человек, который вдохновляет, понимаешь? Для меня таким человеком стал ты.        — Ты это к чему? Через две недели сентябрь, профессор вернется, и мы оба отсюда уйдем, — решительно задергался в его руках я.       Не то чтобы мне были неприятны его объятия, скорее наоборот, и это было неправильно. Я не педик! Да, мне нравилось тепло рук, но я же человек, а не робот. Да, я рисовал Грея обнаженным, но я художник, и даже в Google это заметили! Да, я люблю музыку и то, как он играет на Рояле, но таких, как я, тысячи. Грей — мой друг, и точка. Ничего больше.        — Я не хочу с тобой расставаться. Если я найду нам дом и деньги, ты останешься со мной?        — Что за бред ты несешь? — вывернулся из его рук я, добрел до стола и плюхнулся на стул. Грей немедленно уселся напротив. — Где ты возьмешь дом и деньги? И что значит «с тобой»?       Грей покраснел и отвел глаза, а мне стало не по себе. Что он скрывает? Я прокрутил в голове все, что знаю о нем, и понял, что не знаю ничего. Ни полного имени, ни прошлого, ни даже настоящего.        — Помнишь тот день, когда ты не пустил меня в дом?        — Еще бы мне его не помнить!        — Так вот, я не просто так сюда пришел, — принялся хрустеть пальцами Грей.        — Я помню. Ты сказал, что из-за Рояля.        — Да, но это не совсем правда. Точнее не вся правда. Дело в том, что хозяин этого дома — мой друг. Близкий друг.        — Насколько близкий? — похолодел я.        — Ближе не бывает, — виновато посмотрел на меня Грей. — Можно сказать, мы с ним одно целое, понимаешь?       О да. Я понимал. Еще как! Все эти дворянские манеры… Истерики… Увлечение музыкой… Привычка спать голым в чужой постели… Идеально подогнанные по фигуре вещи в шкафу… Неоконченные фразы…        — Ты гей! — вскочил из-за стола я. Грей растерянно заморгал. А чего он растерялся? Думал, я тупой, и не догадаюсь, к чему весь этот разговор?! — Почему ты мне сразу не сказал, что профессор твой любовник?!        — Он не любовник! — поднялся на ноги Грей.        — Врешь ты все, пидор! — крикнул я и тут же об этом пожалел.       Грей раздул ноздри в диком гневе и бросился на меня, я рванул от него со всех ног, но он догнал меня у Рояля. Впечатал в него спиной и схватил так, что пошевелиться не было никакой возможности.        — За что ты ненавидишь геев? За что?! Над тобой издевались натуралы! При чем здесь мы? Да, я гей, но я не сделал тебе ничего плохого! Разве не так?       Я смотрел на орущего Грея, и страх, накативший на меня на кухне, отступал. Да, он был зол. Да, он держал меня в силках, но я точно знал, что он никогда не ударит меня, не обидит, не изнасилует и не предаст. Просто не сможет.        — Отвечай!        — Не сделал, — сказал я и виновато отвел глаза. — Прости, я не хотел тебя обидеть.        — Что, вот так просто? — растерялся Грей.        — Что просто?        — Твоя ненависть к геям испарилась вот так просто? — уточнил он, запуская руку в мои волосы.        — Нет, но тебе я это прощу, — сказал я, ежась от его прикосновений. — Если ты не расскажешь обо мне профессору.        — А поцелуй простишь? — вкрай обнаглев, наклонился к моим губам Грей. — В знак примирения.       Мне стало жарко и жутко неловко. Судя по всему, Грея понесло, и это было вовсе не гуд. Конечно, два месяца без секса для взрослого мужика — долгий срок, но это не повод приставать ко мне.        — Ты же профессора любишь, — попытался выкрутиться из щекотливой ситуации я.        Бить Грея не хотелось. Он мог сдать меня ментам в любой момент, но не сделал этого, за что я был ему безмерно благодарен. Хотя, если уж быть честным, я был ему за многое благодарен, но не настолько, чтобы с ним целоваться.        — Люблю, — согласился Грей прямо мне в губы. Обнял крепче. — Но ты — совсем другое дело, Кир. Один поцелуй, пожалуйста. Я просто хочу показать тебе, что ничего страшного в этом нет.        — Один? И ты от меня отстанешь? — уточнил я, чтобы потянуть время, но Грей принял этот ответ за согласие и поцеловал. Григорий       Два дня назад я нашел рисунки Кира. Случайно. Нет. Вру. Не случайно. Я дождался, когда он уйдет за покупками и пробрался к нему в комнату. Хочу знать о нем все.       Их много. В них целая толпа смешных мультяшных героев, которых я никогда не видел. Фантазия Кира поражает. С одного из рисунков на меня уставилась чудная зверушка, помесь слона и бегемота, с неуловимой грацией кота. Переворачиваю лист. На обратной стороне ровным, каллиграфическим почерком выведено: «Слонопотам Бузя». Бузя? Улыбаюсь, но громкий смех рвется из груди, когда я узнаю себя, играющего на рояле, в смешном персонаже с дурацким колпаком волшебника на голове и предельно вдохновенным выражением на физии. Засранец! Талантливый засранец.       Тяжелая пачка листов выскальзывает из пальцев и рассыпается веером по полу. Дыхание перехватывает. Среди смешных шариков и еще каких-то непонятных чудиков я вижу, узнаю себя, настоящего. Руки на рояле. Плечо, и часть груди, родинка возле ключицы. Мой силуэт у окна. Я — обнаженный! Черт! Никогда не думал, что я настолько хорош. Даже член, хоть Кир и видел его лишь раз, прорисован так, словно я сутками позировал.       Следующий рисунок взрывает мозг. На нём мы вдвоем, это несомненно. Я, словно в тени, склонился, прикасаюсь губами к твоим волосам. Ты откинул голову на моё плечо, прикрыл глаза, а на лице столько томной неги, что не остается сомнений — ты на вершине блаженства. Но самое главное — мои руки. Одна на твоем животе, прямо под ребрами. Ладонь плотно прижата, скользит, сминает тонкую ткань футболки. Вторая на горле. Твоем горле. Это жест собственника — моё!       Не помню, как собирал разбросанные листы и запихивал их в папку. Надеюсь, мое вторжение останется незамеченным. В голове каша. Хотел бы я знать, что в твоей голове, воробышек. Настроение скачет синусоидой. Загораюсь надеждой, что в тебе тоже просыпается скрытый интерес к моей скромной персоне, но тут же душу ее, доказывая сам себе, что ты всего лишь талантливый художник, и эти рисунки ровным счетом ничего не значат.       А сегодня ты приходишь ко мне и говоришь, что те самые рисунки могут тебя у меня отобрать. Я тут же возненавидел их и себя на них. Одиночество — вот чем они грозят. Не хочу тебя терять! Только это оправдывает мое последующее поведение и внезапную вспышку агрессии.       Паника, накрывшая с головой, когда ты убегаешь с криком: «Пидор!..», отпускает мгновенно, стоит запустить пальцы в твои волосы, заглянуть в глаза и почувствовать робкий отклик. Ты ёжишься, но взгляд плывет, и это придает мне смелости. Целую тебя так, как давно хотелось, не скрывая желания. Пусть я — пидор, соблазнивший почти невинного агнца (не почти, а реально невинного, только сейчас осознаю сей факт), но я буду счастливым пидором. Если боги понимают, какой это кайф, прикасаться к губам, о которых бредишь ночами и днями, то обязательно спишут мне этот грех.       Ты отвечаешь, робко и неумело, но отвечаешь мне! Чувствую, как твое тело, напряженное, словно струна, становится податливым, придвигается ближе, кулаки разжимаются и руки повисают вдоль тела безвольными плетьми.       В голове звучит музыка. Целый оркестр играет «Сады Эдема». Вновь Шопен. Ты и он, вы у меня неразрывно связаны. Ты — тот самый дивный сад, который он некогда создал. Мой сад. Только в нем найдут успокоение моя душа и тело.       Руки дрожат. Боюсь все испортить, испугать тебя слишком сильным напором. Не знаю, где берутся силы отпустить. Делаю шаг назад. Ты опираешься на Рояль. Глаза почти безумные. Я же не могу оторвать взгляд от твоих губ. Раскраснелись, припухли. Мне мало! Дикая жажда не утолена, продолжает мучить, требует продолжения и в то же время грызут сомнения в правильности поступка.       Становится легче, когда ты идешь в свою комнату и не шарахаешься в сторону, случайно зацепив меня плечом, скорее даже не замечаешь, что зацепил. Надежда. Она вновь, теперь уже смело, пускает корни в моей душе и греет сердце. Боги, помогите нам! Кир       Я закрыл дверь своей комнаты на замок и сполз по ней на пол. Губы жгло, живот крутило, а яйца в паху потяжелели.        — Мне не понравилось! — постучался лбом в колени я. — Губы жжет, потому что обветренные! Живот от страха свело, а… а яйца…       Мысль забуксовала, но едва я представил, что Грей лезет своим идеальным членом в мою задницу, мне стало тошно. Оставалось надеяться, что такое никогда не придет ему в голову. Что он будет спать со своим профессором, а я останусь его другом. Буду приходить в этот дом на чай с печеньем, чтобы послушать, как Грей играет на Рояле. Пусть не для меня, но…       В душе заскребли кошки. Не для меня… Если он так играл для меня, то как же он тогда играет для того, кого любит? Пожалуй, я не хочу этого знать. Как и смотреть на милующихся мужиков. Буэ-э-э! Эта мысль подняла меня на ноги. Завтра я иду на важное собеседование, и если повезет, то новая работа с весьма приличной зарплатой даст возможность снять комнатку и свалить отсюда до того, как вернется профессор, а Грей начнет устраивать мою судьбу по-своему.       Я собрал свои вещи в рюкзак, засунул рисунки в тубу, а потом прокрался в комнату профессора и вернул на место все карточки до единой. Я не вор, и свое пребывание здесь я отработал. Дверца сейфа тихо клацнула, закрываясь, и я пошел гулять по дому, касаясь всего, что отремонтировал. Перила. Скрипучие половицы и ступеньки. Портреты. Полка в прихожей. Держатель для зонтиков. Механизм для чистки обуви. Люстра в холле. Рояль.       Возле него я застрял надолго. Ключа у меня не было, так что я улегся на крышку клавиатуры и незаметно для себя уснул. Григорий       Вижу, как ты выходишь из моей комнаты. Становится любопытно, для чего заходил. Ты не замечаешь меня, спускаешься по лестнице, а я иду к себе, бесшумно прикрыв дверь. Все вещи на месте. Странно. Что-то, видимо, шестое чувство, толкает к сейфу. Он закрыт, хотя еще вчера был открытым. Пальцы не слушаются, с трудом вспоминаю код, едва не ору, набирая его, ошибаясь вновь и вновь. Наконец распахиваю дверцу и едва не оседаю на пол. Идеально ровной стопкой на полке все мои банковские карточки. Рядом список с кодами. Почти бегу, спотыкаясь на ровном месте. Мне нужно увидеть тебя.       Мы поменялись ролями. Обычно я сижу за Роялем, а ты здесь, наверху, наблюдаешь за мной. Сейчас все наоборот. Теперь моя очередь не сводить с тебя глаз. Сумерки ложатся тенями, прячут от меня твое лицо. Ты не зажигаешь свет, но мне это и не нужно, чтобы кое-что понять.       Надежда становится призрачной и рассеивается, как дым, когда я вижу, не слепой ведь, что ты прощаешься с домом и с Роялем. Воробей, что ты творишь?! Зачем уходишь? Как же я? Как же мы? И были ли мы, или наша близость — лишь плод моей распаленной фантазии? Что сделать, как убедить тебя остаться?       Надо действовать. Я должен найти выход, удержать тебя рядом, но имею ли я на это право? Ухожу к себе в комнату, бесцельно брожу из угла в угол, но не могу додуматься до чего-то стоящего. Сон. Мне нужно поспать. Утром решение само найдется. Надеюсь. Кир       Я проснулся за миг до того, как во входной двери повернулся ключ. Вскочил, но тут же рухнул обратно, хватаясь за свернутую набок шею. Больно-то как! Кто-то потопал ногами на коврике перед дверью. Черт! Паника утопила здравый смысл, и я ринулся наверх: схватить рюкзак и рисунки, поднять и одеть Грея, и бежать, пока нас не поймали. Тяжелая поступь позади лишь добавила мне решимости, так что я успел нырнуть в свою комнату до того, как профессор начал подниматься по лестнице.       Я напялил на плечи рюкзак, влез в кроссовки и куртку, но добраться до Грея не успел, потому что по коридору протопали. Дверь комнаты рядом с моей скрипнула замком. Уфф! Человек зашел в другую комнату, значит, у нас есть время сбежать! Я испуганной крысой шмыгнул в коридор, ввалился к Грею и принялся собирать его вещи.        — Кир? Что случилось?! — подхватился с постели Грей. Натянул поспешно штаны, которые я в него бросил.        — Профессор вернулся раньше! Нам надо бежать!        — Кир, ты забыл? — остановил меня Грей. — Нам не надо бежать. Все в порядке.       Я словно в столб врезался. Точно! Вчера вечером. Разговор! Грей — любовник профессора! От я дурак.        — Уфф! — упал на постель я.       Рюкзак выгнул меня дугой, но мне было все равно. Паника отступала. Не надо бежать. Не надо. Не будет ментов и тюрьмы. Ура! Грей присел рядом.        — Привык бояться, да? — растрепал мне волосы он. Улыбнулся виновато. — Я все исправлю, Кир. Обещаю.        — Да уж постарайся, — буркнул я.       Грей наклонился, поцеловал меня в лоб, а потом…       Я так и не узнал, что он собирался сделать потом, потому что дверь открылась, и профессор, удивленно расширив при виде лежащих на постели нас глаза, сказал:        — Григорий Евгеньевич? Вы вернулись раньше? Что случилось? Тур отменили?       Грея перекосило, а я забыл, как дышать.        — Добрый день, Степан. Я сам уехал раньше.        — Что ж вы не позвонили! Как вы тут без меня? — всполошился… слуга?! — Кто вам готовил? В доме убирал? За вещами вашими приглядывал?        — Степан, успокойся и выйди за дверь. Ты не видишь, что я не один? — отшил его… профессор?!       Степан перестал суетиться, посмотрел на нас внимательно и слинял быстро и тихо, как призрак, а Грей успел схватить меня за руку до того, как я отвесил ему пощечину.        — Кир, любимый мой, пожалуйста, дай мне все объяснить! Выслушай меня!       Куда там! Я бился как лев, я не хотел его слушать, я кричал и царапался. Идиот, в общем. Нет, чтобы дать ему по яйцам как мужик, я захлебывался в слезах и в итоге повис в его руках тряпкой.        — Ты предал меня. Я верил тебе! Верил!!! А ты обманул меня!!!        — Это не так, Кир. Это ты не верил мне! Я представился тебе с самого начала! Разве не так?! Я сказал: «я профессор Разнович, и это мой дом»!        — Вчера ты сказал, что любишь профессора!        — А почему бы мне себя не любить?! И я сказал, что мы с ним одно целое! Я не виноват, что ты понял это неправильно!       Я посмотрел Грею в глаза. Он не выдержал и пары секунд. Стиснул меня в руках сильнее, прижался губами к волосам.        — Ты умный, я дурак, — сказал я ему в шею. — Таким доверчивым лопухам не место рядом с такими умниками как ты. Пойду я, пожалуй, от тебя куда подальше.        — Кир. Не надо! — отчаянно зашептал мне в макушку Грей. — Я боялся тебя потерять, пойми! Если бы я развеял твои заблуждения сразу, ты бы сбежал.        — Я сбегу теперь. Что ты выиграл от своего обмана?       Грей обхватил меня за шею руками и заставил смотреть в глаза. Я посмотрел. Он побледнел. Заморгал, сдерживая эмоции.        — Два месяца счастья, Кир. Неужели ты не понял, как сильно я люблю тебя? Я выворачивал душу наизнанку, играя для тебя! Ты же знаешь, что я говорю правду! Ты чувствовал все, что я хотел тебе сказать! Все до последней моей эмоции!!!        — Не интересует, — отрезал я. — Ты предал меня, Григорий Евгеньевич. Вся твоя любовь — это бред. Фантом. Музыка. Продолжай любить ее и дальше, а меня оставь.        — Кир…       Я вывернулся из его рук, поправил рюкзак за плечами.        — Пожалуйста, любимый…       Я посмотрел на того, кого всё это время считал лучшим другом. На предателя, который обманывал меня и мечтал трахнуть в задницу.        — Не смотри на меня так, душа моя! Только не ненависть. Я этого не переживу.        — Переживешь, — сказал я и вышел в коридор, аккуратно прикрыв за собой дверь. Дом-то ведь не виноват в том, что у него такой ужасный хозяин. Григорий       Только такой растяпа, как я, способен в один миг потерять то, в чем нашел смысл своего существования. Воробей, мое вдохновение, моя любовь. Слишком поздно я осознал, что это чувство не мираж и не сказки восторженных барышень, оно все-таки существует. Спасибо, что хоть мой верный Рояль остался со мной. Сейчас мы почти неразлучны — оба осиротели.       Степан что-то говорит о моем отвратительном аппетите, необходимости отдохнуть, но я лишь отмахиваюсь. Музыка — это все, что у меня есть. Она со мной плачет и смеется, празднует… Нет. Оплакивает проводы несостоявшейся любви.       Может это и к лучшему. Ты молодой, талантливый парень. Все дороги открыты. И ты натурал. Найдешь себе девчонку, задорную и смешную, каким бываешь сам, женишься и заведешь детей. Старый пидор с роялем останется в прошлом.       Бью пальцами по клавишам, вымещаю на них свою тоску и боль. В какой-то момент перед глазами плывет, грудь взрывается горячим. Прихожу в себя, наверное, не сразу, потому что, открыв глаза, вижу довольно миловидную женщину в белом халате, склонившуюся надо мной. В руке шприц. Резко пахнет спиртом. Врач?        — Что ж вы себя не бережете, уважаемый? — усталость в ее голосе говорит, что никакой я не уважаемый. Просто очередной пациент, заставивший в ночи сорваться черт знает куда, вместо того, чтоб спокойно попить чай в ординаторской и подремать на продавленном диване.        — Я просто больше не придумал способа, как еще можно встретиться со столь очаровательным доктором, — пытаюсь шутить, но ее не проведешь. Уголки губ дергаются в улыбке, а глаза остаются серьезными. — Вам нужен покой и режим. Иначе наши с вами свидания станут неизбежными.        — Я позабочусь о том, чтоб этого больше не случилось, — вмешивается Степан, и мне даже становится неловко перед ним.       Он действительно переживает. Лицо бледное, желваки так и ходят. Пора браться за ум. Жизнь ведь не закончена с уходом из нее одного залётного воробышка. Музыка меня спасет. Как всегда. Кир       То, что меня приняли на работу в Google, было чудом. Наверное, сие счастье прилетело мне взаимозачетом за все мои мучения. Конечно, взяли стажером, но перспективы были радужными, коллектив дружным, а денег хватало не только на комнату в коммуналке, но и на маленькие радости вроде печенек, шоколадок и мультов.       Я изо всех сил старался стать счастливым, и мне это почти удалось. Почти, потому что осень засыпала Москву листвой и умыла дождем, но я так и не смог забыть лето. И Грея. Я пытался, правда! Наверное, мне бы это удалось, если бы не его музыка, которую я пытался изгнать из себя тяжелым и не очень роком, а потому практически не вынимал наушники из ушей, за что и прослыл тихоней и нелюдимом. Сложно вести диалоги с людьми, если в голове визжит бас-гитара, хрипит пропитый бас и гремит ударная установка. Изгнание проходило из рук вон плохо: я то и дело срывался на радио «Орфей» и старый добрый русский рок.       А еще я ужасно скучал по Роялю и по дому Грея. Как они там без меня? Вряд ли Степан натирает перила и выгоняет пыль из недр Рояля! Мне было жутко тесно в моей комнатушке, с соседями-алкашами, картонными стенами, вечными потрахушками за ними и разбитой, загаженной ванной. Я делал все, чтобы проводить дома как можно меньше времени: работал до позднего вечера, гулял по городу и думал так много, что голова раскалывалась.       «Что было бы, если бы» стало главной моей думой. Если бы я поверил Грею сразу… Если бы не влюбился в его дом и Рояль… Если бы Грей не наговорил мне глупостей и не поцеловал… Если бы я был геем… Если бы он остановил меня… «Если бы» крутились в моей голове и сбивали с правильной, но очень скользкой тропинки.        — Грей обманул меня! — говорил мне мозг.        — Он не сказал тебе ни слова лжи. Ты обманул себя сам! — возмущалась моя душа.        — Он предал меня!        — Серьезно? Каким образом? Оказался не бездомным неудачником вроде тебя, а богатым и знаменитым гением? Грей в этом не виноват!        — Он хотел меня трахнуть!        — Он хотел любить тебя! Это разные вещи.        — Заткнись!        — Не дождешься! Ты никогда не найдешь такого, как он. Или такую. Грей — твоя мечта, и не его вина, что вы оба мужчины.        — Все дело в музыке, а вовсе не в Грее! — однажды вечером заткнул их обоих я и перестал бороться с собой.       В начале зимы, когда желание послушать классическую музыку вживую, согреться и почувствовать то счастье, что она дарила мне, разбило волю на мелкие кусочки, я целый месяц ходил на все концерты классической музыки подряд, в надежде получить свою дозу наркотика и успокоиться, но так ничего и не нашел. Фальшь игры напыщенных придурков во фраках или вечерних платьях царапала мои нервы наждачкой, ошибки в исполнении бесили, а их руки над клавиатурой напоминали дохлых мышей.       Только тогда я понял, кем был Грей, и почему его имя поклонники классической музыки произносили с придыханием и фанатичным блеском в глазах. Гордость за него распирала меня в самые неподходящие моменты и откровенно мешала жить. Как и растущее желание увидеть его снова. Или услышать. Издалека. Чтобы не дать голосам в моей голове сцепиться насмерть и свести меня с ума окончательно. Чтобы не позволить мне однажды броситься Грею на шею, обнять его и разрешить себя поцеловать.       В феврале я зарылся в афиши и понял, что вот так запросто избавиться от него мне не удастся: еще в октябре Грей укатил в тур по Европе и должен был вернуться только в мае, а денег на поездку за границу у меня при всем желании бы не набралось. Я с трудом нашел в интернете запись концерта в Вене в надежде, что это сможет избавить меня от навязчивой идеи. Наверное, это была не самая моя лучшая мысль.       Я увидел Грея за роялем: величественного, отрешенного и ангельски прекрасного. Услышал бурю эмоций в его музыке, и понял — все кончено: Грей играл для огромного зала так, как когда-то для меня, и это причинило мне чудовищную боль. А как же его слова про то, что я — его вдохновение? Что я — его любовь! Опять обман? Неужели он говорил о своей любви только для того, чтобы затащить меня в постель?! Значит, я сделал все правильно? Не поверил ему и сбежал…        — Он забыл о тебе, наивный чукотский мальчик, — злорадствовал мозг. — Нашел себе другие игрушки, не такие неприступные, как ты, и вдохновляется ими.        — Он помнит и страдает. Ему плохо без тебя, — не сдавалась моя наивная душа. — Посмотри на него внимательнее! Круги под глазами, осунулся весь, посерел, и руки как у скелета стали!        — Это от алкоголя и секса. Он уехал в Европу, чтобы развлечься как следует.        — Он уехал в Европу, чтобы не сойти с ума от тоски по тебе и забыться в музыке. Как тогда, с мамой.       Я сделал все, чтобы заткнуть эти дурацкие голоса: перестал ходить на концерты и слушать классическую музыку, забил на шоколадные кексы и даже попытался влюбиться в коллегу по работе. Плевать на Грея. Мы далеко и больше никогда не увидимся. Да и нет никаких «мы», и не было никогда. Мы оба видели только то, что хотели, вот и все. Два мечтателя, случайно оказавшиеся не в то время не в том месте. Это пройдет. Какие мои годы? Григорий       Степан, словно Цербер, не отходит от меня ни на миг. Играю, ем, пью, какаю и писаю строго по расписанию, только чтоб избежать его навязчивой заботы. Стены давят. Родной дом стал чужим. Здесь тесно и одиноко, поэтому когда на пороге вырисовывается известнейший в наших кругах продюсер, машет баснословным контрактом и обещает горы золотые, не раздумывая ни секунды, соглашаюсь на гастроли. Степан недоволен, но своей жизнью я способен распоряжаться, как мне вздумается.       Лондон — Париж — Вена — Прага — Берлин…       Старушка Европа вновь гостеприимно распахивает для меня двери известнейших концерт-холлов. Играю, как сумасшедший, на волне неизвестно откуда взявшегося вдохновения, почти не замечая ни цветов, ни оваций, ни восторга публики. Вместо нот вижу глаза Кира. Они повсюду. Моя музыка лишь для него. Только бы он услышал. Понял! И вернулся…       Не знаю, каким чудом выдерживаю напряженнейший полугодовой график концертов и перелетов, но в конце апреля, в Берлине, сердце вновь даёт о себе знать. Только тогда доходит, что я, увы, уже не мальчик. Продюсер встревожен, оставшиеся два концерта отменяют, деньги за билеты возвращают жаждущим вкусить моего исполнительского искусства, а я выдыхаю с облегчением.       Есть возможность подлечиться в местной клинике, но нет никакого желания делать это в холодной и чужой стране. Домой! Только домой! В Москву. К Киру. Надежда на чудо добавляет мне сил. Я дам последний в сезоне концерт в любимом городе специально для Кира. Может быть, он придет? И тогда я смогу увидеть его снова. Смогу сыграть для него так, чтобы он понял — ничего не изменилось. Ничего!       Мой маленький упрямый воробей, мое счастье, моя светлая печаль, услышь меня! Вернись ко мне, любимый! Кир       Май выдался тяжелым как никогда: на работе мне предложили место специалиста, и я стал задерживаться в офисе до полуночи: возвращался домой на метро в тот час, когда там никого уже не было, а приезжал на работу первым поездом. Соседи по коммуналке вынесли мне мозг семейными скандалами, с коллегой по работе мы расстались после первого же поцелуя, который не вызвал во мне никаких эмоций, и я снова утонул в музыке, отгородившись от мира наушниками и планшетом с рисунками.       Я практически не видел солнца, целыми днями слушал классику и молчал. Мне не о чем было поговорить с теми, кто пытался меня расшевелить. Моя душа, та самая вечная оптимистка, которая никогда не сдавалась, погрузилась в спячку и не хотела больше петь, шутить и радоваться жизни. Я не заметил, как превратился в старичка, который только и делал, что ворчал на всех и вся.       В тот день, когда я увидел афишу на подходе к метро, шел дождь, а меня выгнали с работы в обед за то, что я так и не ушел домой вчера вечером. Одинокие прохожие спешили по делам, скользя по весенней грязи тротуаров и ругаясь на безалаберных дворников сквозь зубы. Я был одним из них до тех пор, пока не поскользнулся и не врезался лбом в громоздкий квадрат рекламной тумбы из стекла и стали. Поднял глаза и на долгое мгновение забыл, что стою на улице под проливным дождем.       Грей смотрел на меня с экрана: спокойный, чуть высокомерный и красивый до одури в своем концертном фраке, но при этом такой усталый и замученный, что мне стало страшно. За него страшно! Тонкая струна лопнула в глубинах моего сердца, и я словно обрел зрение. И понимание. Каким же я был эгоистом! Злым, жестоким юнцом, трусливо сбежавшим от единственного друга, не дав ему ни единого шанса на прощение.       Воспоминания хлынули потоком: каждый взгляд, слово, движение. Эмоции: радость, счастье, гордость, смущение. Краски: яркие, солнечные, теплые и живые — все это дарил мне Грей. А я, болван, так и не сказал ему, как он мне дорог. Я же простил его давным-давно! Я… люблю его! И если это я виноват в том, что он загнал себя в угол, то мне это и исправлять.       Я посмотрел на афишу: сегодня в семь вечера в Московской государственной академической филармонии имени Чайковского его единственный концерт, и я на нем буду, даже если за билет мне придется продать душу или кого-нибудь убить. Только оттуда я смогу разглядеть Грея во всей красе. Смогу встретиться с ним глазами и… И если он помнит обо мне, если все еще любит, то я вернусь к нему и останусь с ним навсегда. Григорий       Любимый дом встречает цветущими клумбами подъездной аллеи, светом родных окон и, конечно же, старым добрым Роялем. Сажусь за него немедленно.       Прежде чем я выйду на сцену, мне нужно кое-что разучить. Специально для тебя, любимый. Иначе ты просто не поймешь. И не вернешься. Так не хватает твоего присутствия рядом. Неожиданно поднимает голову страх. Вдруг все напрасно? Вдруг у меня больше не будет возможности сыграть глядя в твои глаза, Кир? Вдруг ты забыл обо мне и влюбился в девчонку? Смываю страх музыкой и возвращаю себе надежду. Она — все, что у меня осталось.       Старею. Становлюсь тряпкой. Раньше я не позволял тревожить себя сомнениями перед столь ответственным концертом. И вот, наконец, долгожданный час икс. С самого утра я в приподнятом настроении, волнуюсь, как мальчишка, предвкушая встречу с Киром. В гримёрку кто-то заскакивает, что-то говорит, но все проходит мимо сознания, цепляя лишь одной фразой: «Зал переполнен». За минуту до выхода накрывает спокойствием. Я собран, уверен в себе. Сегодня мой день.       Наш день, воробей. Я свихнусь, если не увижу тебя в зале. Или умру. Я поставил на карту свое сердце, и надеюсь, удача на моей стороне.       Люблю этот зал. Он светлый, как моя надежда, а акустика такая, что можно услышать мысли друг друга. Еще не прикоснувшись пальцами к клавишам понимаю, ощущаю каждой клеточкой тела — Кир здесь. «Турецкое рондо» как нельзя кстати. Мы с Моцартом приветствуем тебя! Извлекаю звуки из рояля, отправляю их в зал, радуюсь, торжествую и ликую. А теперь Чайковский «Нежные упрёки».       Почувствуй, услышь, как мне было плохо без тебя, как одиноко. Оставил, бросил, упорхнул бесследно. Мы с Роялем тосковали, скучали. Отзовись, Кир! Партия за партией, рассказываю тебе о бессонных ночах, угасшей надежде и не угасшей любви.       Откидываю голову.       И встречаюсь взглядом с тобой.       Ты в ложе, прямо напротив меня. Руки на короткое мгновение замирают над клавишами. Дикая радость затапливает, словно цунами. До боли в сердце хочется хлопнуть крышкой рояля, встать и бежать к тебе. Ты это видишь, встаешь и вцепляешься в перила руками, глядя на меня в упор: бледный, взъерошенный и обескураженный страстью, что увидел в моих глазах.       Я опять напугал тебя? Подожди! Постой! Не улетай! Послушай! Я выучил это для тебя, любимый!       Обрываю Шопена и придвигаю к себе микрофон. Я умею смотреть на тебя бесконечно — Как на древнюю медь и бегущую воду. Я вдыхаю твой запах, когда больше нечем Дышать. И уже ненавижу свободу. Я могу каменеть, останавливать вечность, Приникая губами к ознобу мурашек. Я могу обгонять своё время по встречной, Чтоб увидеть тебя хоть минутою раньше       По залу пробегает ропот, неясный шелест шепотков, но мне не до них. Даже отсюда вижу, как по твоим щекам скатываются дорожки слез. Не плачь, воробей! Я же люблю тебя! Я просто хотел, чтобы ты понял! Взгляд туманится, ощущаю соленую влагу на своих губах. Черт! Я тоже плачу? Я не помню других. Я уже не играю В эти полутона отражённого света. Я почти научился любить, не сгорая, Но ещё не умею любить безответно. Я смотрю на тебя, я цепляюсь по-птичьи За последнее солнце, согретое взглядом. Я могу описать твою жизнь постранично — С того места, где мы появляемся рядом       Ты не выдерживаешь, срываешься и проталкиваешься к выходу чуть ли не по головам. Кир! Не надо, слышишь? Не уходи! Я не знаю ответов — ни старых, ни новых. Я храню твоё имя в названиях песен. Я кружу в исступленьи гудков телефонных Я умею смотреть на тебя бесконечно — Как на древнюю медь и бегущую воду. Я вдыхаю твой запах, когда больше нечем дышать…       Слова замирают на губах. С последним аккордом в зале наступает гробовая тишина. Она давит на уши сильнее, чем сотни барабанов. Виски ломит. Наверное, своим открытым признанием я окончательно оттолкнул тебя? Как иначе объяснить столь неожиданный уход? Старый дурак! Идиот! Неужели трудно было понять, что для тебя это слишком? В груди что-то нестерпимо жжет, вырывает стон. Хочу что-то сказать, позвать тебя, но проваливаюсь в вязкую темень спасительного забытья.       Глаза открываются лишь раз, когда морозный воздух касается еще влажных щёк. Тащат на носилках, торопятся, запихивают в скорую. Наверное, мне чудится, что рядом с распахнутой дверью машины стоит Кир: бледный и взъерошенный, с диким, перепуганным взглядом. Бред! Он сейчас уже далеко, улетел вместе с моей надеждой на счастье, оставляя меня один на один с тоской и отчаянием. Кир       Я проводил скорую и пошел, куда глаза глядят.       Не успел. Не сказал! Да что же это такое, а? Там, в переполненном зале, когда Грей нашел меня глазами, я пропал. Просто потерялся в нем и в музыке, которую он играл для меня. Только для меня! Я понял это, когда он начал петь. Грей! Петь! Он никогда не пел для публики или в одного. Только со мной вместе! А это значит, что Грей любил меня. Все это время он любил меня и ждал, что я вернусь, а я не успел…       Я не сиганул через перила, только потому что меня за рубашку схватила какая-то бабуля. Пришлось разворачиваться, вытирать сопли и слезы и бежать кругом. Только вот когда я добежал, было уже поздно.       Холодный ветер с дождем кружил и сбивал с мысли, с ног, с пути. Мерзкая слякоть заливала нутро могильным холодом, а в душе Титаники один за другим шли на дно. Неужели я никогда больше не услышу, как Грей играет? Не увижу его, такого строгого и отрешенного, за Роялем? Не почувствую осторожные прикосновения? Не окунусь с головой в волшебство его музыки? НАШЕЙ, черт возьми, музыки!!! Он не играл для меня, он ЖИЛ для меня, со мной ВМЕСТЕ! Любил меня…        — Почему я такой неудачник?        - Кирилл? Давно тебя не было. К профессору?       Я огляделся по сторонам: знакомые особняки, аллеи с вычурными фонарями, улыбающийся охранник, почти невидимый за стеной мокрого снега и ночи. Сто метров до моего любимого… не дома, нет. Человека! Что-то оборвалось внутри от понимания того, что если мне дадут еще один шанс, я его не упущу и позволю Грею все, что он захочет. Что угодно, лишь бы он простил меня. Чтобы любил, чтобы играл, разрывая людям сердца и храня в целости и сохранности наши.        — Да, Василий, к нему, — сказал я охраннику. — Он дома?        — Дома, — кивнул головой он. — Только его на скорой привезли, так что ты поторопись, мало ли. Говорят, на концерте плохо стало. Нервы не выдержали, и прихватило сердце, но раз не в больницу отвезли, то ничего страшного, наверное.        — Наверное, — эхом отозвался я и бросился к дому со всех ног, чувствуя себя то ли мотыльком, летящим на огонь, то ли каплей в том ливне, что топил Москву в своих ледяных объятиях. Григорий       Тишина давит так, что становится физически плохо, и даже расставленные повсюду свечи не помогают: смерть клубится по углам, насмешливо скалится, ждёт своего часа. Нет, костлявая, до него еще далеко! Лекарства, которыми накачали в скорой, успокаивают мое бедное сердце и замораживают разум, но не эмоции. Они рвутся на свободу, не считаясь с тем, что после срыва сил у меня не так уж и много осталось.       Я увидел тебя там, в зале, и будто сошел с ума: играл только для тебя, словно в последний раз. Ты это понял. Почувствовал! И сбежал, потому что тебе тоже было не все равно. Трусливо сбежал, не дослушав до конца, ведь иначе… Иначе тебе пришлось бы признать, что ко мне чувствуешь.        — Дурак, — говорю вслух, дабы разогнать тьму и тишину.       Пальцы вновь на клавишах любимого Рояля, упираюсь в него лбом, чтобы унять накатывающие на глаза слезы. Он молчит. Сочувствует.        — Какой же ты дурак, любимый! Какая разница, какого мы пола?        — Никакой…       Я ослышался? Поднимаю голову. Ты стоишь в дверях, промокший насквозь, замерзший, потерянный, виноватый, но такой родной, что вновь становится трудно дышать. Сердце грохочет где-то в горле, обещая вот-вот выпрыгнуть наружу. Вернулся. Ты вернулся? ..       Ты идешь ко мне через весь зал, теряя по дороге вещи: мокрую куртку, толстовку, ботинки. Это так не похоже на тебя, мой домовитый, хозяйственный воробей.        — Спой для меня еще раз, любимый, — твои слова отдаются дрожью в пальцах, но начинаю играть и петь, не раздумывая ни секунды.       О чем думать, когда такие слова прозвучали, и это не похоже на бред! Есть только одна песня, и она о нас: Не отрекаются, любя, Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, А ты придешь совсем внезапно. Не отрекаются, любя. А ты придешь, когда темно, Когда в окно ударит вьюга, Когда припомнишь, как давно Не согревали мы друг друга. Да ты придешь, когда темно.       Свечи вспыхивают, разгоняют тьму, за окном собачий холод и дождь, а мне тепло, потому что ты рядом, обнимаешь, прижимаешься к спине всем телом, вплетаешь свой голос в мою песню, делая ее нашей и сводя меня с ума. Закрываю глаза, чтобы не отвлекаться на глупые слезы. Чтобы играть для моей мечты, мне нужно только три вещи: мое сердце — ты, пальцы и Рояль. И так захочешь теплоты, Не полюбившейся когда-то, Что переждать не сможешь ты Трех человек у автомата — Вот как захочешь теплоты! За это можно все отдать, И до того я в это верю, Что трудно мне тебя не ждать Весь день не отходя от двери, За это можно все отдать       В какой-то момент ты проскальзываешь под руками, усаживаешься на колени лицом ко мне и принимаешься решительно расстегивать пуговицы на моей рубашке, прикусывая обветренную губу и тяжело дыша. Мой храбрый воробей! Последний куплет уже не пою, а шепчу чуть слышно, едва удерживая руки на клавишах: Не отрекаются, любя, Ведь жизнь кончается не завтра, Я перестану ждать тебя, А ты придешь совсем внезапно,       Все. Терпению конец! Подхватываю за бедра, поднимаюсь на ноги, едва не усадив тебя полностью на открытые клавиши. Рояль ворчливо отзывается какофонией звуков. Ах, так! Подмигиваю, срываю быстрый поцелуй и укладываю тебя на него сверху, прямо на закрытую крышку, за секунду оказываюсь там же, рядом, шалея от куража, бурлящего в венах.       Чувствовать твое дыхание на своем плече, разгоняющее по телу легкие искры возбуждения, кутаться в желанную теплоту объятий и даже ощущать локтями твердую поверхность рояля оказывается удивительно приятным. Получается как-то тепло, по-домашнему. В голове крутятся обрывки вальса. Штраус. Вновь он…       В твоих глазах мелькает растерянность, наверное, догоняет мысль о неправильности происходящего, и одновременно какая-то обреченность, покорность. Ты не шевелишь и пальцем, чтоб меня оттолкнуть. Наоборот, отталкиваешься бедром от глянцевой поверхности, изгибаешься, добровольно льнёшь ко мне. Ты. Сам.       Не могу не прикасаться к клавишам твоих ребер. Пальцы сами выводят на них стакатто. Ты хихикаешь, пытаешься вывернуться. Щекотно? Тогда так. Прижимаю раскрытые ладони, веду ими вверх. Смех замирает на твоих губах моментально, словно захлебнулся им. Со слухом у меня полный порядок, улавливаю твой судорожный вздох. Голова запрокинута, вижу только острый подбородок и выпирающий кадык на изогнутой шее. Мало. Мне этого мало. Хочу видеть твои глаза, ловить губами каждый стон, каждый выдох.       Вскидываешься, нетерпеливо выдергиваешь мою рубашку из брюк, расстёгиваешь ремень, ширинку. Не мешаю. Готов позволить тебе все, что угодно. Твоя холодная рука касается моего паха, освобождая из плена узника, так давно изнывающего по твоим прикосновениям. Смотришь прямо: открыто, искренне и совершенно беспомощно, отдавая всего себя. Мне…       Россыпь мурашек по молочно-белой коже. Кончиками пальцев по ней, легко, нежно — собрать все до единой, разгладить до состояния теплого шёлка. На тебе можно играть, добывая звуки диковинной чистоты и тембра. Сердце-метроном, отсчитывает секунды до взрыва. Стон, протяжный, надрывный, жаркий — музыкой в уши.       Накал страстей настолько велик, что нам хватает пяти минут, чтобы задохнуться в безвременном, совершенно бездонном поцелуе и кончить друг другу в руки.        — Он меня за это сожрет, — прерывисто шепчешь мне на ухо, тщетно пытаясь восстановить сбитое дыхание.        — Кто? — целую в губы. — Не бойся ничего. Никому не позволю даже дышать громко в твою сторону.       - Рояль, — улыбаешься, по-кошачьи подставляясь моим рукам, всё откровеннее гуляющим по твоему совершенному телу. — Мы только что совершили страшное святотатство.       - Это не верно, — тихо смеюсь и укладываю тебя так, чтобы ты прижался ухом к крышке, на которой все еще лежим. — Слушай внимательно, любимый. Ты — мое вдохновение, мой Муз, он это понимает и сейчас поет от счастья вместе со мной.       Ты послушно прилипаешь к крышке рояля животом и щекой, а я чуть с ума не схожу от вида стройного белого тела на черном лаке дерева. Незабываемая картина.        — Он и правда доволен, — приподнимаешься на локтях, прогибая поясницу, смотришь удивленными и счастливыми глазами. — Мурчит.       Не знаю, что ты там слышишь, но у меня в ушах звон колоколов вперемешку с грохотом сердца от того, что вижу я. Господи, спасибо тебе за это счастье! Сквозняк играет свечами, и я понимаю, что пора перебираться в спальню. Нет. В твоё любимое джакузи, ведь там есть все, чтобы я смог показать тебе небо в алмазах и, наконец-то, стать с тобой одним целым.        — Так что он мурчит? — спускаюсь с Рояля, тяну тебя за руку за собой.        — Про Дверь в Лето, — обнимаешь меня за шею. — Вторую часть.       Знать бы еще, о чем ты! Наверное, опять из мультиков что-то. Ну да ничего. Чувствую, что вскоре буду знать их все. Смеюсь этой мысли и подхватываю тебя на руки, рискуя умереть от разорвавшегося сердца.        — Не смейся! Я знаю, ты не любишь ничего, кроме классики, как и твой Рояль, но он правда поет.        — Я не слышу.       Все же решаю проявить каплю благоразумия. Ставлю тебя на пол, прижимаю к себе, и мы медленно поднимаемся по лестнице, крепко держась за отполированные до блеска перила. Ты поешь, а я слушаю наивную, но невероятно светлую песню и прощаюсь с депрессией, тоской и отчаянием. Мой любимый воробей вернулся ко мне, чтобы остаться навсегда, а большего и не надо. И теперь я знаю, что там за дверью в лето — Это место для тех, кто выжил зиму и осень. Эти двери повсюду и в тоже время их нету, Без замка, зато с табличкой «милости просим». Я нашел эти двери, когда собирался в ад, Мне помог в этом деле его величество случай. И с тех пор так и гуляю туда и назад, Потому что вечное лето — это тоже скучно…