Доживём до весны

Сигаретный дым бьёт в лёгкие, и я слегка покачиваюсь, но успеваю нащупать негнущимися пальцами левой ладони изогнутую железную решётку на балконных окнах моей захламленной однушки первого этажа. — Боже, сколько это может длиться? Я часто задаю вопросы небу: примерно по сто тысяч раз в день. Я редко выхожу на улицу: примерно один раз в месяц. Для существования мне вполне хватает этого балкона и тех денег, которые мне перечисляют издатели за очередной никчемный очерк. Опять перед памятью — картинки из прошлого. Они проносятся перед моими глазами в ирреальном измерении, они не позволяют дотронуться до них рукой или даже просто рассмотреть их, они смеются колокольчиком, и смех их со страшной силой вонзается в мои искалеченные сны бесчисленным количеством ножей. Я снова вспоминаю, как глупо мы с ней расстались, и мне хочется прокручивать этот момент до одурения в собственной голове. Это нечто мазохистское: мне больно, но я хочу думать об этом и анализировать все, что делала тогда. У нас не было никаких отношений, помимо дружеских. Ревновала ли я её когда-нибудь? Не помню точно, а впрочем, это уже не имеет значения. Да, бывало, что я по-хозяйски устраивала ладонь на её талии, когда кто-то осмеливался смотреть на её фарфоровое личико намного дольше, чем это было нужно. А больше ничего и не могу припомнить. Но нет, я помню слишком много всего, что забыть просто не получается: как срывали голос, выкрикивая слова песен, и как вторил нам эхом холодный осенний ветер, глухо стуча по серым девятиэтажным домам. Помню, как она позвала меня к себе, а я не отказалась. Фильм, честно говоря, был дурацким: в памяти даже не отпечаталось его название, но зато ее тёплые ладони, глаза, в которых отражался мир и эти ресницы, ненакрашенные ресницы, слипшиеся между собой от пара, исходившего от чашки с горячим какао, — все это, обещаю, я пронесу через миллионы миров в своём подсознании, оберегая, как бережет маленького ребенка его мать. Временами мне становится по-настоящему грустно, и тогда я выкуриваю на пару сигарет больше, чем обычно, а потом долго жую дешевую крохотную подушечку с приторно-сладким мятным вкусом. Да, мне кажется, что никогда не получится похоронить эту девочку-солнце в своей душе — просто потому, что она — солнце. Не получится — что же, я особо к этому и не стремлюсь, и даже ничего уже не пытаюсь понять. Не пришла? И ладно. Не ответила? Пусть. Мне страшно лишь при мысли о том, что теплая погода вскоре уступит место холодам, и мне придётся снова забиться в комнату, чтобы пережить очередную зиму. И на этот раз, думается, я всё-таки задохнусь. Слегка покачиваясь, словно пьяная, перехватываю ручку двери заледеневшими пальцами. Осень подкралась на цыпочках, со спины. Наверное, поэтому я не заметила её сразу. А на моём отрывном календаре — август, на моём отрывном календаре — неразрывная цепь событий, фраз и лиц, на моём отрывном календаре — частичка моей жизни, да что там, вся жизнь, и тот самый день, в который ты сказала мне все, что на самом деле обо мне думала. Я даже не обиделась, потому что больно именно в тот момент мне не было. И ещё я, кажется, улыбнулась. Нет, чёрт подери, не помню. А ты ответила мне грустной ухмылкой, и, резко развернувшись, пошла прочь. Возможно, ты думала, что я остановлю тебя, как и раньше. Возможно, надеялась, что обниму и шепну в самое ухо, как дорога ты мне. Теперь уже этого не узнает никто. Только я запомню тебя такой, какой ты была для меня до той минуты: беспечной, воздушной и безумно счастливой. Кутаюсь в одеяло, как в единственное спасение, и ободряюще киваю твоей фотографии, смотрящей на меня с монитора старого ноутбука. Доживем до весны? Ты доживешь, я знаю. А у меня уже, увы, вряд ли получится.