"Картошка с кровью"

Вот так сидишь на криво собранной табуретке, чистишь картошку и чувствуешь, что ещё немного — и ты впадешь в истерику. Шумную такую, стр-р-рашную, когда непременно начинаешь бить людей, посуду, стены и себя, желая сдохнуть поскорее, только чтоб никого не мучить своим характером свинским. Может быть, если пройтись ножом по подушечке пальца, то останется глубокий порез, и этим я отомщу себе хоть чуть-чуть… но парни неправильно меня поймут, когда увидят окровавленную картошку. Ох, хоть бы я сдохла поскорее, что ли. Благо, рядом никого нет. Хотя, может, это и не благо — наверное, было бы лучше поорать на кого-нибудь, врезать от всей души, а потом почувствовать себя ещё дерьмовее и извиниться. Как это обычно и случается. Может быть, Пипсквик… или Лонгшот… О нет, пожалуйста, ну только не Лонгшот. Я срезаю с картошки больше, чем следовало бы; пожалуй, из очистков можно запросто сварить супа на целый отряд. Невероятное расточительство — а я ведь ещё помню те времена, когда нам приходилось жевать листья, потому что другой еды просто не было. Но теперь я чувствую, как готова сейчас эту же картошку порезать, представляя, как из неё хлещет кровь, чтобы хоть так сорвать свою злость. Забавно, а из картохи от удара ножом и в самом деле выступила кровь. Ой, стоп, это же моя. Я задумчиво смотрю на руку: вся ладонь грязно-красная, но это ничего, пройдёт. И даже шрама не останется. Болит, конечно, и щиплется сильно, но это не беда: знавали мы порезы и поглубже. Могла бы не скромничать, раз так сильно хочу умереть. Будет смешно, если сейчас войдет Джет. Так и представляю, как он сводит брови, кричит на меня что-нибудь вроде «Дура!», или «Идиотка!», или «Ты что, совсем головой не думаешь?», а я едва сдерживаю тошноту при виде его смазливого личика, выдавливаю из себя что-то вроде «Да пошёл ты», ударяю об стену кулаком и ухожу тренироваться в леса. А он бежит такой за мной и кричит вдогонку: «Проклятье, Смеллерби, не дури!», — и потом ходит злой-презлой и психует на каждого члена команды. Обожаю видеть его таким. Джету не идёт расслабленность, которую он так упорно на себя напускает. Я видела, какой он на самом деле: злой, как демон, глаза сверкают от ненависти, на лице судороги, а руки… какие у него руки в эти мгновения, а. Когда он хватает шуангоу, он потом ещё откидывает их назад, чтобы размять кисти, и у него от плеча создается такая линия… прямая, что ли. Не знаю, я не умею описывать красиво, но оторвать взгляд невозможно. Мозг взрывается тысячью ярких ощущений: восторг, ярость битвы, обожание, ненависть, жажда крови, восхищение командиром (за то, что такой классный, потрясающий, великий воин, единственный герой, противостоящий людям Огня, что он просто такой, Джет). И когда после этого он начинает лениво жевать травинку и вести себя так, будто он крутой… Я понимаю, зачем он это делает, но после того, как видишь его настоящим, хочется дать как следует по башке и велеть больше не заниматься глупостями. Он, правда, ответит на это, что нельзя все время жить в ненависти, но он-то понимает лучше меня: нет, можно. Просто пытается оградить себя, спрятаться, что ли, быть расслабленным. Я так, например, не умею. Я наоборот — вечно сжатая, как пружина, вечно жду, что сейчас меня ударят, нападут, что нельзя, нельзя расслабляться ни на секунду, если хочу выжить. Наверное, поэтому со мной никто не общается. Ну, ещё потому, что я страшная. Кро-о-овушка. На картошке смотрится вообще отлично. Как разводы на драгоценном камне. Внезапно кто-то кладёт руку на мою картошку и пытается забрать. Я не отдаю, сижу всё так же, позы не меняю и вообще чувствую, что меня сейчас стошнит словами. Лонгшот. Его руку не узнать нельзя. Ну и какого хрена он приперся? — Ну и какого хрена ты приперся? Не отвечает. Ну и пусть не отвечает, тоже мне, немой. Знаю, что умеет он разговаривать: пару раз несколько слов произнес. Когда только нашли, указал, где прятались лучники Вонг, когда я его поддержать пришла, и ещё когда послал куда подальше назойливого Снирса. Остальное время молчит, как рыба. Может, тоже пытается преодолеть боль от потери близких: я-то откуда знаю, я в таких вещах не разбираюсь. Я только хочу, чтоб он ушёл куда подальше и чтоб картошку мою не трогал. — Свали, — говорю я. — Лапы убери от моей картошки. Лонгшот смотрит на меня, но не подчиняется. Дуется небось, не понимает, что со мной. Или, того хуже, понимает. Сдалось мне его понимание. Лучше б… а, я не знаю, что было бы лучше. Может, отпинать его попросту? Ну, чтобы свалил и картошку мою отдал. Хорошая идея. Дергаю его руку на себя и пытаюсь ударить в колено. Уворот. Ничего, я сейчас достаточно злая, чтобы повозиться с этим чуть подольше. — Отдай, — в бессильной ярости шиплю я и снова атакую. Снова уворот, но теперь я вижу внимательные и серьезные глаза Лонгшота и бешусь ещё сильнее. — Отдай!!! Я не обращаю внимания на боль в руке, на лениво текущую из пальца кровь, и даже на то, что одна рука у меня занята и в неё крепко вцепилась ладонь Лонгшота. Я сейчас хочу только одного: у-е-бать. Со всей дури, как можно сильнее. Прям вот по этой спокойной роже, как же она меня бесит. И чем меньше я по ней попадаю, тем сильнее я зверею и хочу стереть его с лица земли. Наверняка я и реву уже, просто не чувствую этого. Сдохни. Сдохни. Сдохни. Ну пожалуйста. Сражаясь, я бессмысленно повторяю «отдай», уже не понимая, что на самом деле имею в виду: действительно ли картошку или что-то другое. Что-то, что осталось за пределами нашей драки, нашего общения. Что-то, что заставляет меня скручиваться, как тряпочку, и жалобно скулить от боли. Никогда такого раньше не было! Хотя что я вру, было, конечно. Когда мою деревню сожгли, и там никого в живых не осталось. Только я. Вспомнив об этом, я остановилась. Теперь я точно реву, прямо как баба, только ещё хуже. Даже сейчас чувствую, что щёки все мокрые. Ужасно. А ведь я ещё и не затыкаюсь ни на секунду, вот в чём ужас-то. Надо бы рот заткнуть и свалить — ан нет, меня несёт и несёт. — Отвали, — хнычу я. — Отвали, слышишь меня, уйди… Со стороны кажется, будто я умоляю его. Как будто мне приходится специально упрашивать, чтобы мне дали право на бабью слабость — ну конечно, мне можно плакать, ведь я же девочка и только притворяюсь, что такая же сильная, как все остальные, а на деле — просто жалкий, несчастный котёночек… Возможно, он думает совсем не так, но мне, видят духи, наплевать. Откуда мне знать, благороден он по отношению ко мне или нет, я ж к нему в голову не лезу и не хочу. И вообще я сейчас просто хочу, чтобы он умер, исчез, испарился, чтобы с ним произошло ещё что-нибудь ужасное и мне больше не приходилось видеть эту стремную лопоухую морду. Ненавижу. А уж себя в особенности. Лонгшот стоит, не шевелясь, словно врос своими башмаками дурацкими в землю. Он не трогает меня, и я даже не знаю, благодарна ли я ему или же это спокойствие приводит меня в лютое бешенство. Внезапно он подкидывает картошку, и я рефлекторно ловлю её: отменную реакцию даже слезами не смоешь, даже волчьей тоской. Хотя лучше бы это, конечно, был нож в брюхо. Я сажусь обратно, продолжая сбивчиво всхлипывать и жадно втягивать воздух, задыхаясь от невероятного своего горя. Лучше всего, конечно, было бы свалить куда подальше, но приказ есть приказ; да и подставлять ребят с жратвой из-за каких-то своих психов было бы очень дерьмово с моей стороны. Поэтому хочешь не хочешь — режь, сука, режь. Хоть обстрадайся вся, но жрачка быть должна, и точка. Дело даже не в том, что это приказ, а в том, что… ну, блин, это же так логично всё. Существуют на свете вещи, которые просто не нуждаются в пояснении: зачем надо кормить сокомандников, даже если тебя рвёт собственными внутренностями, почему люди дышат и что нужно делать, когда ты с ума сходишь от обжигающей… ну, допустим, ревности. Хрен его знает, как называется чувство, когда ты видишь, как человек, чьи следы ты языком подметать готова, сначала просто странно смотрит на твоего сокомандника (очень часто и очень странно), а потом ты становишься случайной свидетельницей того, как он в полупьяном раже запускает ему ладонь в волосы и прижимает за голову к себе, и так стоит пару минут, пока не отпускает и не выдает какую-то чушь, вроде «Ты хорошо себя показал, ты храбрый боец, я уважаю тебя». И дело даже не в том, что тебе он ничего подобного не говорил — говорил, но совсем не так, — а в том, что ты понимаешь, что всё это не случайность, не бывает таких случайностей, что даже у лопоухого долбоёба шансов больше, чем у тебя. И не то что ты, как баба, влюблена, ревнуешь, сопли жуешь, нет, просто хочется чувствовать себя настоящим боевым товарищем, самым близким, самым верным, а в итоге ты просто Смеллерби — единственная девчонка в команде, настолько же страшная, насколько невыносимая. А, ну ещё, конечно, суперпохвала от Джета: «Она неплохо управляется с ножами». Класс. Просто прекрасно. Характеристика что надо. А ведь мне правда не нужна вся эта грёбаная романтика. Ау, мы сейчас вообще на войне; какая, к чёрту, романтика, когда главная цель — не сдохнуть во время очередного налета и людей при этом не потерять. Просто я вообще такая: всегда, как увижу что-то, что поразит меня до глубины души, превращаюсь в злую медведицу: хочется лапами большими красоту эту обнять, спрятать куда-нибудь в норе подальше и бить стальными когтями в морду всякий раз, когда кто-то на эту мою красоту посягает. Типа «Не тронь, сволочь! Ты ж даже не понимаешь, к какой красоте невероятной лапы тянешь!». И ведь действительно не понимают. Особенно с Джетом так: вроде все его любят, но его настоящего знаем только я да Снирс — и тот вряд ли, невнимательный слишком. А Лонгшот… я ведь даже не могу быть уверена в его преданности отряду. Какого чёрта Джет с ним так ласково обращается? Что это за взгляды такие непонятные в его сторону? Почему? Что?.. Неужели я должна поверить во внезапный приступ восхищения — и это у Джета, который всегда восхищался только собой? Серьезно? Да будь Лонгшот девчонкой!.. Наверное, я просто должна подумать о чем-нибудь другом. Например, о том, какая же всё это фигня по сравнению с нашей миссией. Что я вот сейчас пальцы себе от большой печальки режу, а в другом месте солдаты Хозяина Огня точно так же весело режут глотки простому населению. Вспомнить собственную деревню, в конце концов, раз мне так захотелось поныть. В тот день я давала присягу Джету, обещая мстить за погибших родных и друзей, — разве так я себе представляла мщение? Сопли из-за красивого мужика, с которым я даже не собираюсь быть вместе — и не потому, что я страшная и пацан, а потому, что даже не смею надеяться, что дорасту когда-нибудь до его уровня? Как и любые умные замечания, эти размышления особо делу не помогли. Я всё так же сижу, взираю на гору картохи и мрачно шмыгаю носом, не замечая пульсирующую боль в подзажившем пальце: ну просто мечта поэта, а не женщина. Хорошо хоть, слезы литься перестали, и можно заставить себя встать и пойти работать даль… ах, да, тут всё ещё стоит Лонгшот. Проклятье. Что ему надо, неужели не понял, что ему тут не рады? — Поди отсюда, — снова говорю я хриплым голосом. Внезапно он меня послушал. Я мрачно зыркнула на него, наши взгляды пересеклись и… в общем, чёрт его знает, что это было, но он только кивнул и пошёл прочь. Может быть, я действительно так страшно смотрела, что Лонгшот попросту испугался, а может, дело было совсем в другом, а я ничего и не поняла. Я в этом не разбираюсь, честно. Он ушёл, и слава духам — теперь хоть работать можно. С самым угрюмым настроением я начинаю кидать картошку в воду, попутно ругаясь на то, что так много её начистила: психи есть психи, конечно, но переводить продукты нельзя ни в коем случае. Ладно, плевать, остаток пожарю просто, ребята от этого тащатся. Раз в месяц-то можно пошиковать… Тут я замечаю, что Лонгшот не ушёл далеко. Он остановился у дерева, за которым начинается более густая часть леса, и смотрит… о духи, как он смотрит. Как будто он разом потерял деревню, руку, любимую девушку и ещё ногу отдавили, вот как-то так. Меня бесит, когда он так пырится. — Чего смотришь? — кричу я. — Сказала же, вали, не мешай! Он ещё некоторое время стоит на месте, а затем исчезает в темноте. Ну прямо Коу, Повелитель Лиц, чтоб его. Вот что он пялился на меня сейчас? Извиниться хотел? Утешить? Да нужны мне его утешения сейчас. Спину прикроет в драке — и хорошо, сама потом скажу ему спасибо, а сейчас пусть исчезнет с глаз долой. Моя нога опускается на что-то неудобное; я чертыхаюсь и смотрю под ноги — картошечка. Та самая, что с моей кровью. Теперь ещё и грязная, в общий казан не положишь. Ну и плевать: я представлю, что это моё окровавленное сердце, запинаю её ногами и продолжу работать, потому что — ну, блин, скоро ребята с разведки вернутся, а жрать всё ещё нечего. Как хорошо, что завтра на кухне дежурит Пипсквик.