Перемены

"Захотелось перемен", - смущённо улыбается Лера, накручивая на палец ярко-алую прядку. Старая привычка, должно быть, еще со школы - в институте она уже у неё была. Только вот волосы были каштановыми, цвета молочного шоколада в темноте, отливающие металлом при свете белых ламп лаборантских и, наконец, цвета старых гитарных струн на солнце. Тогда она воровато курила в форточку и, зевая, протирала свои чудные зелёные глаза. Потом она оборачивалась на меня и весело говорила что-то вроде: "Работать, негры, солнце еще высоко!" - и мы работали. Так и наработались на диплом - с недосыпом, сигаретами и цитатами про всё на свете. И на работу нас вместе приняли, даже и по специальности. В проектно-конструкторское бюро, архитекторами. Собственно, от института здесь атмосфера не сильно отличалась, и коллектив душевный был. Хорошие ребята, интересные. И начальство мировое было, главный инженер был "близок к народу". Она всегда любила общительных, компанейских людей. На подготовке к их свадьбе я носился, как родственник: гостей считал, ресторан заказывал. И в платье её видел раньше всех. Ей шел бёлый, даже в виде строгих блузок и накинутых обязательных халатов. Всегда считал, что её цвет - красный. Я уехал в командировку через месяц и обратно возвращаться не стал. Через год он начал пить, и пил так страшно, что она уходила, когда он приходил, и бродила по ночному городу. Скука подтолкнула её к бумаге, карандаш у архитектора всегда с собой. Сначала она делала наброски зданий, потом стала рисовать акварельные этюды в тёмных тонах. Он ушел в беспробудный запой - и она перестала приходить домой, с работы возвращаясь в парк. Рисовала портреты прохожих и иногда продавала их. Там она подружилась с музыкантом, игравшем на гитаре. Они были похожи: оба одинокие среди человеческой толпы. Её муж умер от отравления алкоголем, и тело она нашла только тогда, когда пришла к нему, чтобы сообщить о том, что собирается подавать на развод. После скромных похорон тихо и буднично выскочила замуж за своего уличного поэта. Я встречался с ним лишь однажды, на её двадцать пятый день рождения, где она, уже различимо беременная, смеялась так же счастливо, как и после сдачи сессии. Оказалось, что смеялась не к добру. У таких, как он, совесть погибает среди бытовухи: рок-н-рольная жизнь исключает оседлость. Когда он сбежал, забрав все деньги, их сыну было четыре месяца, её мать тяжело болела какой-то онкологией, а конторе, в которой она работала, настал северный песец. Помню, как она звонила мне в тот злополучный вечер, задыхаясь от истерического смеха - апофеоз собственной судьбы она находила злой иронией. Я помогал средствами, благо, мог это себе позволить, а вот приехать никак не мог: мне повезло выбить удачный проект, и теперь я был завален работой по горло, а сроки поджимали. И сделать с ними ничего было нельзя, ведь назначая сроки, главный проектировщик должен предвидеть абсолютно всё, включая собственную смерть. Она выкарабкалась, не сломилась под натиском неприятностей. Похоронила мать, развелась с музыкантом (который к тому времени уже жил у одного известного фотографа-авангардиста, сменив ориентацию), растила ребёнка в гордом одиночестве. У меня всё не получалось вырваться - работа, работа!.. Новые проекты текли рекой, а я не имел права отказываться, ведь я помогал ей деньгами на правах лучшего друга. Я и подумать не мог, что не успею увидеть её сына. Когда ему было три, пьяный лихач врезался в машину Леркиной подруги, в которой они с Максимкой возвращались из гостей. Подруга сломала ключицу и два ребра, Лера отделалась испугом и ссадиной на руке. А мальчик получил более серьезные травмы и впал в кому. Ненадолго: умер через неделю, не приходя в сознание. Это доломало её. Искорежило. Добавило с лихвой седых волос на голову. Я сорвался, побросав всё, примчался к ней через полстраны и чуть не опоздал: вытащил из петли. Я поил её паршивым коньяком, а она рыдала и рвалась к балкону своего седьмого этажа. Утром уснула, а к вечеру я успокоился. Через три дня я уехал, а она осталась. Серая, тихая, спокойная. Апатичная кукла, собственная тень, отражение тени! Но моя работа не терпела долгой отлучки, и я оставил её, скрепя сердце. И вот она стоит здесь, на пороге. С потрепанным рюкзачком, в драных джинсах, с красными волосами до плеч и совершенно без возраста. "Ты ведь пустишь меня, Лео?" - спросила она, заметив тягость повисшего молчания. "Я тебя даже чаем напою", - заверил я. И, закрыв за ней дверь, слушая её, такие родные и знакомые, ворчания о поездах, которые ходят, как им вздумается, плацкартах с цыганами и торгашами, путанными лабиринтами городов, в которых нужного дома не найдешь, особенно, если ты никогда тут не был, особенно, если улицу забыл, особенно, если не уверен, что город тот... Подумал, что я её больше не отпущу. Перемен, да?