Побочный эффект

— Лу, прекрати! Гарри хохочет, будто ему вовсе не двадцать два, страшась безостановочной щекотки решительно настроенных пальчиков. Они валяются на кровати — непозволительная роскошь в разгар понедельника, и мимо шелестящих простыней и счастливого смеха Луи тянется к Гарри за поцелуем. Движения пальцев сходят на «нет», но в затянутых зеленью глазах читается явное «да». — Невыносимый, — твердит Гарри, но уже шепотом, выгибая шею, дабы сделать взгляд исподлобья каким-то мистическим. Луи ловит губами последний слетающий с языка звук, и вместе они снова взлетают куда-то на уровень Марса, задыхаясь от недостатка воздуха, но упиваясь красотой – этой любовью. В их контакт с космосом резво врывается навязчивый звонок в дверь. — Только не это, — досадливо стонет Гарри в режиме нон-стоп. Он не желает знать ни единой причины, с какой стати мог бы покинуть их воздушное облако и опуститься на землю прохладными ступнями по половицам. — Лу, — что ж, он вынужден отложить свой сладкий десерт на потом, — умоляю: либо ты, либо этот зануда так и будет нам мешать, — слыша повторную трель звонка. — Я быстро, — обещает Луи, и мимолетно целует разнеженного Гарри в лоб, и резко вскакивает с кровати, летя к порогу — кто бы там ни был, Луи предстанет перед ним почти голышом, и это не будет его виной ни в коем разе. Юноша открывает дверь, будучи счастливцем — улыбка затопила бы его лицо окончательно, если бы пару мгновений спустя перед ним не возник незваный — чертовски незваный — гость. Идентичные голубые глаза глядят друг на друга две, три, пять секунд. Взгляд гостя сопровождает поддельная радость. Желваки Луи начинают бойко плясать. — Чего тебе. Это даже не вопрос — упрёк, кулак по нахальной морде. — Ну-ну, братец, не так я представлял встречу после долгой разлуки, — усмехается 99 %-ная копия Луи, расслаблено кладя руки в карманы. На нем — угольный облегающий костюм, того же цвета ботинки, черное пламя вместо зрачков. Они — словно две противоположности, черное и белое, намертво вцепившиеся друг в друга вспыхнувшими чувствами. — Мы… так и будем тут стоять, дружище? — счастливо интересуется гость, разводя руками. — Тебе здесь не рады, — цедит Луи, убедительно возвращая дверь в исходное положение. Но он вздрагивает при звуке любимого голоса: — Лу, кем оказался наш зануда?!.. Услышанный прелестный звук, словно льющийся с какой-то старой пластинки, вызывает у незваного гостя звериный оскал, приправленный ядом на самом кончике языка. — О, так мы не одни? Просто очарование, — он не двигается с места, кокетливо заглядывая к Луи в дверную щель. — Иди к чёрту, — деревяшка яростно захлопывается прямо у гостя под носом, срывая с него остервенелую маску, напуская на лицо черный туман. — Сукин сын, — до Луи доносится змеиное шипение по ту сторону его квартиры. — Дерзи, сколько влезет, Лу. Я еще вернусь. И Луи, взвешивая сказанное, исполненное яростью, раскаленным пламенем, с ужасом осознаёт, что да, вернётся. Остин Томлинсон всегда возвращается. * Луи ненавидит собственный день рождения. Это те месяц, день и час, когда на свет вслед за ним появился дьявол в ангельском обличье. Но спустя двадцать пять зим, Гарри такой милый, загадочный и совсем неузнаваемый — притихший, в предвкушении улыбающийся, и Луи просто не может отказать ему хотя бы в крохотном романтическом ужине с его любимой курицей в пармской ветчине и картофельным пюре, правда! Да что там, рядом с Гарри Луи согласен абсолютно на всё. И даже на незапланированный поход за позабытым в спешке консервированным горошком. — Лу, это займет пять минут, бога ради! Иначе мы будем есть сгоревший ужин, — с деревянной лопаткой в руках и небрежной, но самой очаровательной, повязкой на лбу, Гарри носится по их пропитанной уютом кухоньке площадью три на три, регулярно сдувая со лба мешающуюся прядку, и Лу с любовью поправляет маленькую бунтарку, возвращая на место: — А я люблю поджаристую корочку. Гарри гонит его этой же лопаткой за непредвиденным горохом, вопя на всю квартиру, что ему попался самый вредный именинник на свете! Но Луи изворачивается и снова — по старой привычке, доброй воле, даже нужде — робко прикасается теплыми губами ко лбу любимого и выходит за порог. Юноша возвращается спустя долгих пятнадцать минут. На небольшом столике посреди главной комнаты царит изящная сервировка: широкие полотняные салфетки, блестящие блюдца, горделивые фужеры с искрящимся шампанским в бутылке из темного стекла. На стороне Луи покоится белая роза с длинным тонким стеблем. Но над всем этим великолепием возвышается Гарри: белая рубаха едва ли скрывает узор его ключиц, шарм тату; кажется, он почти успевает влиться в полноценный образ, неловко переминаясь с ноги на ногу в домашних трусах, конкуренцию которым по плану должны составить безупречные черные джинсы — но в зеленых глазах читается искреннее раскаяние: да, у него было довольно времени, но кто знал, что он позабудет место бережного хранения именинного подарка, купленного еще месяц назад? Гарри так долго ждал этого дня. Из горла голубоглазого вырывается мнимый хрип. — Гарри, ты… — Ох, Лу, я сейчас, ты только … — Нет-нет, не нужно. Парень останавливает Гарри взмахом руки и… пожалуй, взглядом. Изголодавшимся будто, диким. Бровь Гарри взлетает вверх. — Ты купил горошек, молодой человек? Юноша на пороге отмирает, протягивает Гарри консервную банку. — Ну, не мог же я вернуться без нее. Кудрявый принимает дар из его рук со словами: — Лу, я понимаю, что, возможно, ты немного волнуешься из-за сегодняшнего, но, поверь мне, стоило бы пройти чуть дальше порога, и… — Ты всегда так тараторишь?! — усмехается парень напротив. — Тебе ли не знать, Лу, — отдергивает Гарри полы рубахи, осознавая краешком мысли, что немного волнуется сам. — Ладно-ладно. Я иду, видишь? — он приближается к накрытому столу, — я в правильном направлении, да? — медленно отодвигает стул, пристально глядя замершему Гарри в глаза, — сажусь... я сажусь, Гарри, ты видишь?.. Но Гарри не видит перед собой ничего, помимо человека, которого ужасно любит. Он смог отказаться бы от всего на свете, если бы только Лу его об этом попросил. Он также мог бы научиться выбирать правильно пиво и пинать мячи строго в ворота, а не по контуру, но это уже несколько другое, так что не нужно, не нужно осуждать мальчика в домашних трусах, но с катастрофически решительным видом. Он преодолевает расстояние в три шага меж ними и прикасается к губам любимого, возвращая всё на круги своя — эта постель, тепло которой они позабыли с самого утра, шелест робких простыней и первые, но уже, конечно, несдержанные стоны, ведь обнаженный Гарри — самый лучший подарок в этот день, а его трусы совсем не к месту. В их постели действует негласный договор: в чьих руках изначальная инициатива — тот и призван руководить балетом. Гарри валит любимого на спину, начиная ласкать его через плотный слой ткани штанов, а тот, что под ним, поскуливает от этих действий прямо тому в грязный ротик, скользя языком внутри. От шатена пахнет волшебно — этот его парфюм, смешанный с невероятным естественным ароматом, слабый мускус — словно капелька дегтя в бочке меда — и Гарри тянется рукой к собственному члену, а если бы вокруг них были верные зрители с бутылками пива и чипсами — те бы начали яростно насвистывать. «Невероятный», — вертится в голове шатена, — «он, блять, просто невероятный!..», и если бы он знал, что Гарри любит, когда поверх его руки ложится ладонь любимого, он непременно бы это сделал. Вот почему сказочная сценка длится недолго, а собственные штаны становятся чем-то вроде карцера. Парень стягивает их с себя, попутно оставляя петлю своих поцелуев по гибкой шее, и, наконец, отдирает руку Гарри от члена, мать его, Гарри, в легком движении размазывая пальцем шапочку смазки по всей длине, вступая в дело. Его рука не настолько ошеломляюща, как громко одобряет его действия Гарри, но парню нравится это настолько сильно, что уровень возбуждения повышается вдвое — он попался. Здесь сводит с ума абсолютно всё — понимание того, что ты любим и желанен, истекающий блаженством и смазкой Гарри, наступающая на пятки ночь. Слишком сильное желание овладеть этим космическим мальчиком взрывается в груди юноши, и со звериным рыком он переворачивает их дуэт с ног на голову — теперь сверху тот, кто вообще-то, по идее, сверху всегда. Глаза Гарри мгновенно распахиваются, хоть его губы всё ещё заняты изучением тела любимого — пускай, ведь, в конце концов, сегодня именно у Луи большой праздник. Именинник избавляется от футболки, с огромной болью отвлекаясь от налитых алым соком губ, но врывается в их ночь с новой силой, попутно срывая бурные аплодисменты. Ждать уже не представляется возможным — Гарри тянется к тумбочке за таким необходимым средством и, достигнув цели, начинает собственноручно натягивать презерватив на член будущего мужа и отца его чертовых детей, потому что это же просто ужасно неправильно! — то, что они не могут находиться в этой постели постоянно, 24/7. Он перехватывает взгляд любимого — «с Днем рождения, Лу» — и выгибается, лежа животиком вниз, дугой при первом шаге, но пока только увлажненным смазкой пальцем, его мужчины, что начинает пересчитывать его позвонки губами, зубами, языком. — О-о-ох, Лу! — слышится откуда-то из подушки, но парню отчаянно хочется большего: он хватает рукой пряди прекрасных, ароматных, нечеловеческих кудрей и оттягивает их назад — не сильно, не больно, но достаточно для того, чтобы Гарри снова прегромко его удивил. — Хочу-у-у! — а больше и повторять не приходится. Первое движение медленное, почти трепетное, но стремительно настигнутое настоящим животным инстинктом — и темп нарастает с каждым последующим шагом, а шумовой фон этой квартиры выходит за все позволительные пределы. Слишком приятно, слишком красиво, всего этого просто — слишком. Они успевают потерять голову всего на пять минут — буря накрывает их так долгожданно и сполна, что рядом с Гарри на простыни валится удовлетворенное тело, шумно дыша и что-то бормоча себе под нос — надо же, до такого у парня еще не доходило! Гарри счастлив быть этому причиной. Он начинает смеяться от радости — просто, блин, так — а человек, лежащий рядом с ним, улыбается так ослепительно, что этот свет перекрывает лучи льющейся к ним в окно луны. «Просто очарование...» * Хозяин телефона ужасно возмущён вашим поведением, но если вам, действительно, есть, что сказать, оставьте сообщение после занудного «пииип». — Неплохая партия, Лу. Твой мальчик такой восхитительный, и готовит просто волшебно! Помнишь время, когда я подменял тебя на уроках математики, чтобы старшего братца не оставили на второй год, а? Актерские умения мне ужасно пригодились в будущем, Лу. Кстати, я ошибочно полагал, что твоя квартира будет достаточно солидной, чтобы привезти в нее милого Гарри. И к чему эти безвкусные рубахи в клетку, Лу? Неужели тебе всё ещё шестнадцать?.. Знаешь, мне жаль. Правда, чертовски жаль, что всё так вышло. Я не могу знать, почему отец так верит мне. Возможно, я достаточно убедителен, когда говорю, что вставленный в тебя мужской хрен не решит проблемы отцовской любви?.. Шучу — разумеется, я не предал тебя. Но что? Верно, спас. Отец не оставил бы от тебя живого места, если бы узнал, с кем ты живешь, Лу, поверь мне. Так что все эти хлопоты — только ради тебя, брат. Я уже обозначил, почему подменял тебя именно на математике?.. Я всё просчитал, Лу. Так будет лучше для всех. В первую очередь — для тебя. Или меня, потому что Гарри — просто очарование… Гудки. * — Лу, ты похудел. Тебя что-то беспокоит? — Гарри с волнением ощупал его лоб, подбородок, провёл рукой вдоль линии плеч и направил взгляд испуганных глаз прямо на Остина. — О, нет, детка, всё хорошо, — следует ответ, и Гарри ждёт, когда его, как и прежде, успокоительно чмокнут легонько в лоб и прижмут к себе покрепче. Но этого не следует, и настроение Гарри меркнет. — Ну… что ж, ладно. — Гарри цепляет краем глаза оставленную на комоде подаренную вчерашним вечером рубаху в крупную клетку, и хмурится. — Ладно. Проглотив горечь, он поднимается с дивана и шагает к окну. Там, где дышится легче всего, царит тишина и спокойствие — первый снег крупными шматками ложится на заледеневшую землю. Гарри завороженно наблюдает за начинающейся зимней сказкой, а затем восклицает: — Красота какая! Лу, взгляни! Но ответа не следует. И правда — откуда бы его ждать? Из пустоты? Луи уже давным-давно не здесь. Сердце Гарри рушится куда-то в пятки. Его зима начинается не так уж и волшебно. * — Эмм, Гарри? Что с тобой? Гарри уныло лежал на кровати, обхватив руками огромного плюшевого медведя, в своей излюбленной белой сорочке, достающей ему до самых бедер. — Ничего, — поступил ответ, полный грусти. Остину, невидимо для Гарри закатив глаза, просто пришлось включить функцию настоящего любовничка, вот только надолго ли его хватит? Обычно увлечения Томлинсона не задерживаются рядом с ним надолго. Но Гарри… чем-то он его брал. Может, тем, что он был для него запретным плодом? Когда-то. Сейчас же — он полностью в его распоряжении. И сок победы стекает по его губам. — Ну, малыш… — следует раскаивающееся. — Иди ко мне. Вопреки своим словам, Остин сам устраивается рядом с ним, мягко касаясь пальцами кожи щеки. — Эй, ты чего? Сердце Гарри начало понемногу оттаивать, когда губы, как он полагал, Луи стали касаться его незащищенной шеи, а пальцы рук скользить по кромке сорочки, оттягивая ее вверх. — Так хорошо?.. — поинтересовался Остин, и, удостоверившись нежным аханьем, занял в объятиях Гарри место медведя. Гарри подумал, что он любит Луи, не смотря ни на что. Ни на какие промахи. Мало ли, что может быть у любимого на душе, правда же? Главное, он рядом. Гарри любит эти вихры на его голове, поцелуи, что всякий раз звучат на его коже по-новому, заботливые руки и даже это родимое пятнышко в форме… О, черт. Гарри не мог ошибиться. Маленькая бежевая полубабочка—полушницель (как отзывался о ней неромантичный Луи) непременно должна находиться здесь, на его предплечье… — Милый, что случилось?.. — Остин приникает к губам Гарри, ласково перебирая их, как струны гитары, отчего все лишние мысли покидают кудрявую голову в то же мгновенье. Он просто не в силах устоять перед ним. И никогда не был. И теперь Гарри даже нравится эта его дерзость, какой раньше он не замечал. Луи стал более раскованным, иногда — резким. Но всегда — неизменным лидером в постели. А Гарри и не требовал объяснений — лишь тихонько поскуливал, когда длинные пальцы медленно входили в него и выходили, доставляя неземное блаженство. Луи также начал придерживаться иного стиля в одежде — более строгого, что ли, сдержанного. На место рубахам и футболкам пришли безукоризненные блузы, изящные пиджаки. Гарри только и успевал удивленно распахивать глаза, когда на пути с работы его встречал одетый с иголочки парень с алой розой за спиной и загадочной улыбкой на лице. Не припоминая, когда такое было в последний раз, Гарри влетал в его объятия, оставляя на щеках безмолвную благодарность, а когда на город надвигалась ночь — скользил губами вдоль длины Остина, нежно покусывая чувствительную кожицу. И если раньше они не так часто прибегали к подобному — то сейчас это стало доброй постельной традицией. Шли дни. А иллюзия Луи так и жила рядом с Гарри — спала, ходила под руку и не отпускала в минуты оглушительных оргазмов, и Остин не мог понять, почему ему не хочется бежать от этого чересчур милого мальчишки, оранжевого флаффа и звездной романтики в одном обличье. Да, сказать честно, он и не слишком об этом беспокоился. Жить чужой жизнью оказалось гораздо интересней, чем он думал. Сладкая месть вечному везунчику — родному брату, выброшенному теперь на обочину жизни — наступил апогей, когда под нос кудрявого Остин сунул маленькую бархатную коробочку с наверняка чем-то блестящим внутри. Это произошло в чудесном ресторанчике на углу улицы. Бархатная музыка лилась вдоль увешанных винтажем стен, а глаза Остина горели безумным блеском. — Гарри, кажется, я должен тебе что-то сказать… — Прекрасная жертва Остина сидела напротив него, не моргая. — Ты, Гарри Эдвард Стайлс… Ты выйдешь за меня? Гарри хотелось бы выкрикнуть от восторга что-нибудь неуравновешенное, прыснуть в воздух килограмм конфетти, а еще лучше — наброситься на теперь уже жениха с бурными овациями поцелуев и слез, если бы вместо себя он не услышал чужой голос — голос знакомый, до боли родной, до жути отчаянный… — Не смей! Всё ещё глядя в зеленые глаза, Остин темнеет, проводя меж бровей недовольную складку. Чуть дыша, он медленно поворачивает голову вправо — туда, где обшарпанный о стену непонимания и боли Луи, со взглядом дикого зверя и таким же оскалом, размахивает карманным ножиком прямо у всех на виду. А теперь еще — на глазах у Гарри. Он начинает задыхаться в следующую за этим мигом секунду. — Ты, блять, всё испортил!.. Жить чужой жизнью оказывается не так уж и весело. * Луи хватают цепкие руки охраны, пока он свирепо дышит, раздувая ноздри, глотая горечь, обиду и даруя лютую ненависть человеку, который отобрал самое дорогое, самое бесценное, что у него было. Луи глядит на своё отражение и не видит в нём себя — лишь черное, демоническое, дьявольское. Гарри здесь уже нет. Настигнутый шоком, почти свихнувшись, он, не глядя под ноги, выбежал на свежий воздух, который, конечно, не приводит его в чувство. Пожалуй, он так и убежал с концами — обрабатывать только что пережитое. В тот момент ему не хватало ни слов, ни кислорода, ни мозгов хотя бы попытаться узнать, что за чертовщина здесь творится. Так что Гарри здесь уже нет. Нет. Луи вырывается из рук хиленького паренька в форме, зачем-то приставленного охранять этот мизерный ресторан, и убегает в неизвестном направлении. И теперь Остин снова один — наедине со своими демонами. Проблема в том, что он просчитался. Он полагал, что если избавится от Луи столь жестоким образом — то освободится и от вечного чувства зависти брату, намертво вцепившегося в него костлявыми пальцами. Ему всегда доставалось всё самое лучшее, но какого черта — не понятно. Возможно, он, будто магнит, притягивал к себе удачу, хороших людей, верных друзей, такого, как Гарри… Гарри. Это имя жжёт горло, в безжизненном взгляде проблёскивают немые слёзы. Он сам виноват, что по уши влюбился в него. Он-то, блять, не притягивает счастье, вот и вынужден довольствоваться чужим. А ведь оно было таким сладким, таким… невероятным. Гарри должен знать, что Остин здесь не только ради мести брату — но и ради него самого: ради этих кудряшек, бархатного шепота, сорочки до бедра. Он должен его понять. Гарри бежит, пытаясь заглушить рыдания, к мосту. Тут хлещет дождь, будто дождавшись подходящего момента, огни машин горят, ослепляя и без того незрячие от слёз глаза, да еще и понимание того, что он изменил своему Лу с его почти точной копией, и, конечно, родимые пятна не исчезают просто так… обрушивается на него куполом ледяной воды. Он бежит вдоль моста, на высоте стольких футов, крича от боли: его предали, его безудержно, невероятно предали, а он — такой любящий, такой, казалось бы, выучивший наизусть свою половину — слепой, безмозглый, потерянный. Обреченный со своей любовью, которая вдруг раздвоилась, словно змеиный язык, точно напополам. Его, получается… прежний Луи — такой спокойный, теплый и уютный, в чем-то замкнутый, но такой открытый для Гарри. А его настоящий Лу, истинного имени которого он так и не соизволил узнать… такой решительный, дерзкий, сводящий с ума за одну чертову секунду — другой, прямо противоположный настоящему Луи… Гарри с горькой усмешкой вспоминает, как когда-то давным-давно заикнулся, что было бы здорово, наверное, иметь свою копию, которая ходила бы за тебя на работу — так, в шутку, а Луи недовольно отмахнулся в ответ, ворча под нос, что это не лучшая его идея. Гарри слышит позади голос — он оборачивается, видя того, кто приготовил для него кольцо и тысячи обещаний быть баснословно счастливым. Но с другой стороны моста, рвано дыша, к ним приближается его настоящий Лу — измазанный в грязи, с капелькой крови у виска, всё с тем же ножичком в руке. Гарри останавливается, когда силы внезапно покидают его. Со звериным рычанием Остин оборачивается в сторону брата, между тем вытаскивая из внутреннего кармана бомбера… маленький ствол. Какого, блять, черта он собрался вытворять? Исполненный ненависти, он наводит прицел на Луи, находящегося от него в пяти шагах. Тот резко встаёт, как вкопанный, пальцы разжимаются — и ножик падает в лужу. Гарри делает глубокий вдох. — Лу! Оборачиваются оба. Гарри больно. Эти двое — такие прекрасные. Дико похожие друг на друга — но только невозможной оболочкой с синими-синими глазами, шелковой кожей, звонким криком. И оба — такие… любимые им. Такие желанные. И каждый — по-своему, но… Но ведь нельзя любить по-настоящему двух абсолютно разных людей! Никак нельзя! Любовь не делится на три! Гарри душит эта безвыходность, эта двойственность его положения. Пойдешь направо — к одному придешь, налево — другого предашь… Вот, как это называется? — К-как… Кто ты… Я не… — он даже не знает, как сформулировать чертов интересующий его вопрос! И он просто молча ждёт объяснений. Хоть какого-то намека, зацепки, чего угодно, лишь бы любовь и ненависть не разрывали его вот так изнутри. — Гарри, любимый, — шепчет Луи, настоящий Луи, протягивая к нему руки. — Пожалуйста, прости меня. Это не моя вина, это… Это он, Гарри, ты слышишь? Пушка Остина прицеливается снова, пытаясь, кажется, просто заткнуть этим жестом незваного брата. — Гарри, послушай, — пытается успокоить он Гарри, а заодно и себя, не глядя на живую мишень. — Меня зовут Остин. Остин Томлинсон. Ты мне веришь? Гарри качает головой. — Как я могу тебе верить… Остин тяжело сглатывает. — Гарри, пожалуйста, просто выслушай: я — тот, кто сделает тебя счастливым. Ну, какой толк в этом болване? Он даже не смог сохранить ваш мир, так легко от него отказавшись! Лу хрипит что-то неразборчивое, мотая головой и пытаясь издать внятный звук, но стелящийся туман в его глазах виден даже отсюда. — Чт… что значит — отказавшись? Гарри снова глядит на своего прошлого Лу, не дожидаясь ответа. Мальчик напротив него будто уменьшается в размерах, теряет блеск глаз и румянец щек, становится прозрачным, как утренняя дымка. — Гарри, милый… Меня заставили, — хрипит он, снова подскакивая, когда пушка целится в его сердце. Луи задевает мысль, что даже если пуля пробьет розовую мышцу, его любовь навсегда останется самой живой. — Гарри! — снова Остин пугает его своим напором. — Гарри, родной! Ты ведь любишь меня, правда? Меня, Гарри! Ты только вчера говорил об этом!.. Со стороны Луи слышится сдавленный всхлип, и теперь, кажется, уже Гарри играет роль предателя. — Л-лу… — заикается он, глядя в пустынные глаза, — я… я не знал, я… Лу падает на колени, пряча лицо в ладонях. Это невыносимо, просто оглушающе больно. Он хочет умереть от выстрела этого идиота. От чего угодно — если начистоту. Он не вынесет всей правды. Ничего больше не будет, как прежде. Какой чудный подарок преподнёс Луи его последний день рождения. — Ну и что, Гарри? Ты выбираешь эту плаксу? Этого безвольного слабака? — оживает Остин, опуская пистолет. — Я бы хорошенько подумал на твоём месте, Гарри. Я… — Гарри смотрит на него, не моргая, пару секунд, безмолвно крича «почему?..», — Гарри, поверь мне, — начинает он шёпотом, — я… правда, хочу, чтобы ты был со мной. Был моим. По-настоящему, — Гарри слушает, а одинокая слеза катится по его лицу. Он, кажется, здесь единственный, кто ничерта не понимает, чего хочет. — Я… блять, да я влюбился в тебя, как гребанный придурок, Гарри! Клянусь, я не думал, что так выйдет! Но… ты хоть видел себя? Ты невероятный, Гарри. Такой потрясающий, что… Но его уже не слушают. На него, по-видимому, плюют с высоты этого моста. Гарри медленно подходит к своему истинному Лу, выпускающему наружу судорожные всхлипы. Он снимает с себя черный плащ, мягко накидывает его Луи на плечи — на эту хиленькую курточку, на почти исчезнувшего с лица земли человека, потерявшего всё. Луи чувствует приближение Гарри к себе так остро, что голова начинает кружиться. Но затем он ощущает на горячем лбу слабый, едва уловимый, словно полёт бабочки, поцелуй… И дышать становится чуточку легче. Вопрос в том, сможет ли Гарри простить самого себя? Он думает, что вполне может быть счастливым без той дерзости и атласных блуз. Его истина проста — о настоящих чувствах говорят слезами. «Просто очарование…» Выстрел.