Судьбу Дидоны возвещал огонь

Дэнверс точно знала, когда в ней родилась истинная ненависть к новой жене мистера де Винтера: этой кроткой, невзрачной штучке, имевшей наглость подумать, будто ей по силам занять место Ребекки. Не тогда, когда та едва появилась в Мэндерли: робкая, потерянная под накинутым ей на плечи пальто мистера де Винтера, с запинкой приветствующая слуг, как будто была ничем их не лучше. Если мужчина в возрасте и положении мистера де Винтера полагал, что какая-то глупенькая девчонка способна принести ему утешение в его горе — разве домоправительница имела право возразить? Определенно, ненависти не вызывало и то, как девчонка вела себя после: она никому не навязывалась и была счастлива — на свой, наивно-провинциальный манер — переложить на Дэнверс хлопоты по управлению Мэндерли. (Она была ничуть не схожа с Ребеккой — ничуть с не схожа с ее миссис де Винтер, настоящей миссис де Винтер). Нет, в конце концов, ничто из того, что сделала эта девчонка, не заставило миссис Дэнверс ненавидеть ее. Ничто столь простое и не могло бы. * Девушке не положено держать волка — так говорилось; в смысле, нормальной девушке. Волк у девушки — это было чудачество, нечто слегка противоестественное. Определенно, никуда не годилось, если девушка появится в обществе вместе с волчицей у ног — словно варварка из далеких стран, или хуже — американка! В маленьких городках могли просто пристрелить волчонка в самый день запечатления — прежде, чем связь установилась бы прочно. Несколько дней лихорадки, тошноты и расстройства желудка — и с девочкой всё будет в порядке. В таком возрасте — да она потом ничего не вспомнит. Вот как было принято говорить. (Дэнверс до сих пор помнит глаза своей маленькой волчицы — бледно-золотистые, как опавшие листья тополя; распахнутые и доверчивые. Она помнит страх своей волчицы — в тот миг, когда щенка вырвали у нее из рук. Со временем память о ее собственном нездоровье поблекла и выцвела, как обычно бывает с детскими воспоминаниями, столь же бессмысленными, как зубная боль, но воспоминание о ее волчице, задыхающейся, опущенной под воду, — не исчезает, оставаясь кристально-ясным, горьким, как рута). Когда она обнаружила Ребекку — свою маленькую, веселую озорницу Ребекку, — прячущую под одеялом волчонка, какого еще не стоило отнимать от груди, она не закричала. Не заплакала. Она — сохраняя спокойствие — принесла с кухни блюдце молока и показала Ребекке, как кормить щенка с помощью скрученной тряпки. А затем — с таким же спокойствием — объяснила Ребекке, что никто другой не должен увидеть волка — ни мать, ни отец, ни даже кузен Джек (особенно кузен Джек, с его вечной жаждой иметь всё то же, что у Ребекки, — бездумной жадностью ребенка, не знающего отказа ни в чём) — по крайней мере, до поры. К тому времени, как волчицу увидели прочие, — было слишком поздно, связь проросла слишком глубоко. У Ребекки осталась ее волчица. Поговаривали — после того, как Ребекка ушла из жизни, — что та никогда не любила никого из живых существ; Дэнверс слышала, как сестра мистера де Винтера громко высказывалась на этот счет своему дуралею-мужу, и слышала то же самое во всём, что Кроули не говорил новой жене своего хозяина. Она слышала это в бессонных ночных шатаниях мистера де Винтера — мужчины, любившего против собственной воли и доводов рассудка (но кто бы мог не любить Ребекку, сияющую, точно ограненный алмаз?). Дэнверс знала лучше всех прочих. Она показала им всем — Ребекка — прокладывая себе путь в высшем обществе с волчицей, огромной черной Дидоной, у ее ног: волчьи клыки блестели ослепительно-белым, соревнуясь с жемчугами ее хозяйки. В Ребекке не было ничего неестественного; она была больше, чем естественной. Благодаря ей, обладание волком стало казаться роскошью. Не прошло и года с ее дебюта, как девушки начали водить волкодавов на изукрашенных поводках, давая им звучные имена: такие, как Клеопатра или Арсиноя. Молодые люди — глупые юнцы, ни у кого из которых не было собственного волка, — сами следовали за Ребеккой, точно собачки, притворяясь, будто не подпрыгивают от страха всякий раз, как Дидоне вздумается фыркнуть в их сторону. Ребекка только посмеивалась над ними всеми. После приемов, переодетая в ночную сорочку, Ребекка передразнивала кого-нибудь до тех пор, пока Дэнверс становилась не в силах сдержать смех, и Дидона восторженно тявкала, кружа вокруг них обеих, точно щенок. Никто из них и в подметки не годился ее Ребекке, не мог сравняться с ней и на миг. Никто из них не был достоин даже целовать подол ее платья. Мистер де Винтер был единственным, кто не боялся ни Ребекки, ни ее волчицы, и в течение целого ужасного лета Дэнверс боялась, что он — не такой, как все. Что он примет Ребекку такой, какая она есть: свободной и необузданной, жестокой и дикой, как природная стихия, а не крошечкой с обрезанными коготками, какой хотел ее видеть окружающий мир. Что Ребекка сможет полюбить его. Но ничего не изменилось. Ребекка жила в свое удовольствие, как и прежде, и рядом с Ребеккой была Дидона — единственное создание, к которому Дэнверс не выучилась ее ревновать. Даже когда она расчесывала перед сном волосы Ребекки, а она рассеянно поглаживала огромную волчью голову, покоившуюся у нее на колене, — Дэнверс не ревновала. — Ах, Дэнни, — сказала как-то Ребекка со свойственной ей небрежностью, — хотела бы я, чтобы люди были способны на такую верность, как моя Дидона. И Дэнни улыбнулась, продолжая расчесывать ее волосы — одно плавное движение за другим. Какое-то время, после свадьбы, это делал мистер де Винтер — прежде, чем Ребекка увидела его в истинном свете: человека, который не был ее достоин. И теперь, по крайней мере, ее прической вновь занималась Дэнверс. Ни одна волчица в мире не сумела бы этого. Было бессмысленно завидовать зверю, и тем более — завидовать госпоже; и даже той связи, что существовала между ними двумя — родству, которое не выразить ни словом, ни прикосновением. (По ночам, укладываясь спать, опустив веки, Дэнверс видела перед собой глаза желтые, как осенняя листва, и не могла сделать вдох из-за смыкавшейся над нею воды). Однажды, возможно, Ребекка бы поняла: в мире есть два создания, достаточно преданные, чтобы умереть ради нее. * Волки не всегда умирают вместе со своим человеком. Люди объясняли это тем, что волки — всего лишь бессловесные твари, неспособные чувствовать связь столь же остро и глубоко. Ребекка же полагала: дело в том, что волки — сильнее. — Даже если я сверну себе где-то шею, Дидона не станет ложиться и умирать, — так говорила Ребекка, собираясь впервые вывести яхту в бурное море — а Дидоне оставалось встревоженно скулить, уткнувшись в юбки Дэнверс. — Ты слишком умная для этого, моя девочка. После того шторма, из которого Ребекка так и не возвратилась, Дэнверс пришла в её комнату с тарелкой объедков, оставшихся после завтрака, и присела на пол. Вот так оно обычно и происходило: волки, потерявшие своего человека, отказывались от пищи, пока не умрут. Их глаза встретились — карие человеческие и золотые волчьи. — Ты будешь есть, — мягко сказала Дэнверс Дидоне, — или я расскажу твоей госпоже, в чем дело. Если мне придется продолжать жить без нее, то и тебе — тоже. Дидона заскулила глухо и тихо, хвост по-щенячьи поджался, и Дэнверс осознала, что победила, еще до того, как волчица проглотила первый кусок. После этого Дидона спала в ногах у Дэнверс: живое одеяло из черного меха. Днем волчица гуляла, где вздумается: то ступала по пятам за Дэнверс, то бродила по саду; особое же удовольствие находила в том, чтобы пугать деревенских детей. Но Дэнверс никогда, никогда не позволяла себе забыть, что Дидона была волчицей Ребекки, — даже если Ребекка жила теперь только в воспоминаниях. У Дэнверс не было волчицы; больше не было. У Дэнверс никогда не было волчицы. Так ей сказали, когда спал жар. Дидона никогда не заходила в западное крыло. И тогда мистер де Винтер привез в Мэндерли её. * В конце концов, девчонка ничего такого не натворила. Нет, то была Дидона, которая обнюхивала остатки завтрака в утренней комнате. Величественная, облаченная в черный мех Дидона — верная тень Ребекки. Дидона, из-за которой новая жена поначалу шарахалась в страхе от всякой тени, — Дидона подставляла голову под руку этой невзрачной девчонки, чтобы та почесала ее за ушами — как делала когда-то Ребекка, — словно верный пёс. Дидона, которая была гордой, точно королева — точно сама Ребекка. Девушка и волчица преспокойно устроились в утренней комнате — как будто Ребекка никогда не делала то же самое, почесывая бархатные уши Дидоны, пока занималась своими письмами, прерываясь порою, чтобы продиктовать Дэнверс записку или отпустить какую-нибудь остроту. Новая жена ничего не говорила — она не смела острить в присутствии Дэнверс, если вообще знала, что такое «острота», — она просто сидела, сгорбившись, на полу, в сером платье, больше подходившем для горничной, чем для хозяйки Мэндерли. Но ее рука лежала на голове Дидоны в точности так же: как если бы она имела право. Как если бы она была достойна. И Дэнверс — Дэнверс ничего не забыла. Из какой малости, в конечном счете, может вырасти ненависть — точно так же, как и любовь: хватит одного проблеска желтых глаз.