Звон колокольчика

      Грань реальности была утеряна, и что теперь являлось настоящим — было самой большой загадкой для прозванного всеми героя. На самом деле простой мальчишка, ещё совсем ребёнок, не успевший повидать жизнь как следует, но окончательно сошедший с ума.              Адриан всегда задавался вопросом: «Почему?». Почему именно он был выбран на роль носителя справедливости? Что в нём такого, в неудачнике и брошенном всеми дите? Разве он, человек, не имеющий воли, не имеющий своего мнения и хотя бы малейшей доли удачи, способен мало того, что спасти кого-то — спасти самого себя? Ведь именно его всегда спасают! Именно он увязает в проблемах с головой, кусая после губы и, хохоча, бесконечно извиняясь.              Показушник, актёр. Так где же тогда настоящий он?              Вплетая пальцы в волосы, Агрест буквально вжимается всем телом в угол за спиной. Его комната, обычно яркая, светлая, убранная — в ней творится настоящий хаос. Разбросанные вещи, перевёрнутая мебель, подпёртая комодом дверь и мрак, медленно окутывающий его тело. Лунный свет еле как пробивается меж плотные шторы, и он смотрит на него, как на страшного зверя, надеясь, что тот не коснётся его.              Просто в один момент сорвало все ограничители, просто остался совсем один, просто потерялся: в себе, в своей жизни, в этой на самом деле прогнившей реальности. И нет помощи, сколько бы он не звал; и даже его маленький помощник, побоявшись столь внезапной вспышки со стороны вроде как хозяина, решил скрыться, спрятаться, не появляться до того момента, пока всё не утихнет. Словно бы тот мог ему что-то сделать, словно бы он мог убить того, из-за кого теперь сам Адриан медленно умирает.              Ему кажется, что в комнате он не один; что в этой темноте есть нечто, неподвластное ему. И это пугает, заставляет кусать губы в кровь, вырывать волосы и скрести по некогда белоснежному полу, теперь исполосованному, усыпанному землёй из разбитого цветочного горшка. Грязь забирается под сломанные ногти, заусеницы забиваются под кожу, заставляя её кровоточить, разрывая до самого мяса.              Он почти кричит, замечая движения, он почти сходит с ума, улавливая отблеск чьих-то глаз, он даже не стесняется плакать, когда чёрная тень останавливается напротив, уставляя свои зелёные очи прямиком на него. И хочется смеяться, и хочется сбежать, ведь некто перед ним — разве это не он сам? Или быть точным, какая-то часть его, заменяющее настоящее «Я» тогда, когда то требуется?              «Боишься?», — вопрос разрезал тишину помещения, ударяя в голову, открывая двери, подпёртые хоть как-то сохранившимся рассудком.              Адриан не выдерживает — кивает, закрывая лицо руками, вздрагивает и сжимается, когда чувствует прикосновение к своей голове. Его гладят, словно испуганного котёнка, распутывая пряди, легко касаясь вроде как острыми когтями кожи. Он боится этих прикосновений, но, не переставая плакать, не сбегает; терпит, думая, что, повиновавшись, эта иллюзия совсем скоро рассеется.              Ведь то не могло быть реальностью, не так ли? Как, чёрт подери, подобное могло быть реальностью?!              Убирая ладони от испачканного лица, Агрест смотрит перед собой и замечает пристальный, кошачий взгляд. Узкий зрачок медленно подрагивает, тонкие губы приоткрыты, демонстрируя остроконечные, немного выступающие клыки, и от этого Адриан невольно сглатывает, страшась того, что этими самыми зубами его могут разорвать, точно кот мелкого мышонка. Отчего и пугается, вскрикивает, когда его руку, поднесённую к лицу ночного видения, чуть прикусывают, оставляя маленькие кровоточащие точки.              Нуар, удерживая попытавшеюся вырваться конечность, проводит по пальцам горячим, несколько шершавым языком, слизывая выступившие капли, оставляя мокрую дорожку слюны и заставляя сердце человека, сидящего перед ним, забиться в сотни раз быстрее. Адриан сжимается, пытается слиться со стеной и зажмуривается, когда тот же самый язык проходит по его щекам, избавляя от солоноватых дорожек из слёз.              Будто заботливый зверёк, Кот проводит большим пальцем, окутанным в холодную ткань чёрного латекса, по смуглой коже, стряхивая с неё грязь и сырость, столь бережно и аккуратно, что это заставляет Адриана несколько расслабиться, успокоиться, томясь в надежде, что тот, и правда, не желает ему зла. Он жмурится, когда со лба убирают взмокшие от холодного пота пряди, прикрывает левый глаз, когда двойник касается жаркой кожи потрескавшимися губами, и напрочь перестаёт понимать, что происходит.              Поцелуи Нуара царапают кожу, разрывают её клыками, оставляют всё больше и больше новых ран, саднящих и ноющих, но буквально оживляющих до этого обмякшее под тяжестью страха и безысходности тело подростка. И тот не противится, позволяя касаться себя, позволяя кусать и оставлять отметины; позволяя делать с собой всё, что только пожелает тот, кто как две капли воды похож на него самого.              Это безумие, это сумасшествие, он знает об этом, но не перестаёт выгибаться, не перестаёт царапать грязный пол, дышать тяжело и прерывисто. Леденящие прикосновения будоражат кровь, и Адриан проводит ладонями по чужим рукам, ощупывая твёрдые мышцы, пытаясь понять — костюм то или настоящая кожа? Чёрная, лоснящаяся, прилипающая к взмокшим участкам тела и легко выскальзывающая из его хватки; будто бы ненастоящая, но остающаяся незаменимой частью самого Кота. Как и золотистый колокольчик, звенящий всякий раз, стоило его хозяину двинуться несколько резче обычного.              Он должен был бежать, должен был спрятаться, не позволять этому окутать его, но вместо этого он потерял себя, свою волю, полностью отдаваясь другой личине, возвышающейся над ним, не сводящей пристального взгляда с его глаз.              Адриан не стыдится, как не боится, как не желает убегать. Не легче ли принять то, как нечто должное? Как так называемую судьбу, о существовании которой юный герой даже не смел думать? Но стоило ему согласиться с этим, как на губах Нуара прорезалась ухмылка, столь довольная и устрашающая, что по спине Агреста прошлись мурашки, после заменённые болью, прошедшей уже по всему телу.              И кажется, что он слышал звон того колокольчика ещё очень долгое время: утром, когда проснулся средь бардака; в голосе малыша-квами, тревожащегося за его состояние; на учёбе, во время теста по химии.              И даже сейчас, восседая на высокой крыше, осматривая Париж с высоты птичьего полёта и не замечая обеспокоенных вопросов и взглядов со стороны своего пятнистого товарища по команде.              Адриан просто проводит пальцами по собственной руке, оттягивая латекс и думая: костюм это или уже ставшая неизменной часть его самого?