Кушетка

Когда Уилл соглашался на терапию, он представлял себе строгое помещение с кушеткой, на которой он будет лежать и изливать свои горести, а молодая врач с красиво уложенными тёмными волосами (как у Аланы) будет его сочувственно выслушивать. Кабинет, впрочем, мог быть каким угодно, но вот кушетка и Алана всегда оставались неизменными. Уилл не любил смотреть в глаза; в них всегда видишь слишком много и одновременно слишком мало. А кушетка — отличный способ избежать этой неприятной обязанности, неизбежной при общении с кем угодно, кроме психотерапевта. Лежать, опустив веки, и слышать только успокаивающий мягкий голос — не самое плохое, что могло случиться с ним после убийства Хоббса; во всяком случае, лечение подразумевает будущее исцеление. Мысль об этом (и ещё о Джеке и его недовольно поджатых губах, разумеется) была главной причиной его согласия. Но чего Уилл никак не мог предугадать — это неумолимой геометрии стоящих друг напротив друга кресел и медленного изучающего взгляда странного доктора в безупречном костюме. Уилл чувствовал себя так, как будто ему вновь одиннадцать, он стоит в кабинете директора и не может никуда скрыться от его хриплого голоса, твердившего без конца, что он ничтожество, ничтожество, ничтожество! Воспоминание, которое лучше приберечь хотя бы для второго сеанса. Доктор Лектер, впрочем, не делал никаких попыток указать Уиллу на его несостоятельность, перевоспитать или, к примеру, вытащить наружу воспоминания о его матери (которой сам Уилл толком и не помнил). Он иногда кивал головой, иногда вставлял уместные реплики или задавал вопросы, а потом выслушивал ответы и записывал что-то в блокнот — в общем, сеансы проходили даже неплохо, если бы не настойчивый немигающий взгляд, от которого невозможно было укрыться. Стремясь убежать от него, Уилл вскакивал и начинал кружить по кабинету, натыкаясь на мебель, но раз за разом возвращался, как загипнотизированный, на своё кресло в двух с половиной метрах от кресла доктора Лектера. Сеанс проходил за сеансом, а Уилл всё не решался попросить о простой и естественной в кабинете психоаналитика вещи — позволения лечь на стоявшую так соблазнительно близко кушетку. Пока однажды он не поднял глаза и не увидел в кресле напротив Гаррета Джейкоба Хоббса. Хоббс сидел, изящно положив ногу на ногу и слегка склонив голову, а из ран на его груди по капле сочилась кровь. Но для Уилла это было настоящим подарком — попросить у мёртвого Хоббса позволения прилечь было почему-то гораздо проще, чем у живого Лектера. Гаррет Джейкоб в ответ улыбнулся уголками губ и утвердительно кивнул. Тогда Уилл нерешительно поднялся и пересел на кушетку. Глубоко вздохнул, зачем-то расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и наконец-то прилёг, вытянувшись и сложив руки на груди, как средневековое надгробье самому себе. Позвоночник приятно заныл, расслабляясь, а в груди что-то тихо треснуло и раскололось, выпуская наружу его душу. Уилл закрыл глаза и заговорил — тихо, безостановочно, не пытаясь вызвать жалость или сочувствие, а бесстрастно и отстранённо описывая тот ад, из которого он не умел выбраться. Маленький мальчик, стоящий перед директором; подросток с разбитой губой и в рваной рубашке (она порвалась задолго до драки); парень, которого девушка с красиво уложенными тёмными волосами на втором свидании обозвала психом; молодой полицейский с дрожащими руками, который не может спустить курок, — все они вновь и вновь оживали под веками и требовали рассказать о себе этому доктору с тёмным нечитаемым взглядом. Уилл не знал, сколько прошло времени, когда почувствовал, что кушетка мягко прогибается под весом присевшего рядом доктора. Не открывая глаз, Уилл протянул руку и нащупал пальцы Ганнибала, стиснул их и почувствовал их тепло и убыстряющийся ток крови под кожей. Это было как возвращение в детство, к отцу, державшему сына за руки — вот только у Уилла никогда не было столь заботливого отца. Но отнимать руки не хотелось — в конце концов, нет ничего зазорного в том, чтобы просить поддержки у психотерапевта, правда? Чтобы убедиться в этом, Уилл медленно открыл глаза. Ганнибал смотрел вниз, на их переплетённые пальцы, и молчал. Теперь их сеансы изменились — Уилл приходил, ложился на кушетку, а Ганнибал садился рядом и держал его за руку, слушая его рассказы. Спустя некоторое время Уилл обнаружил, что доктор Лектер не просто держит, а поглаживает его пальцы, и эта ласка казалась почему-то почти невыносимо интимной. Сначала Уилл ещё хотел обсудить этот переход их отношений из вертикальной в горизонтальную плоскость, но как-то откладывал разговор, а потом и вовсе махнул рукой, понимая, что Ганнибал не видит в этом совершенно ничего предосудительного или странного (возможно, доктор назвал бы это folie a deux*, но Уилл всегда прогуливал уроки французского). Также не было ничего предосудительного в том, что Ганнибал однажды протянул свободную руку и аккуратно снял с Уилла его очки. И тем более не было ничего странного в том, что когда Уилл пришёл к нему, измученный непроходящим гриппом, доктор Лектер мягко прикоснулся губами к его лбу, проверяя температуру — всего лишь отеческая ласка, помноженная на врачебное участие! В тот вечер Уилл пил горячий чай с лимоном, заваренный Ганнибалом, и думал о том, что забота иногда приходит с опозданием на почти тридцать лет. В тот момент, когда сам Ганнибал забрал у него пустую чашку и мягко поцеловал его воспалённые обветренные губы, он уже не думал ни о чём. Кушетка стала личной и безраздельной собственностью Уилла. После его ухода она недолго хранила его тепло, чуть дольше — очертания тела (двух тел), а ещё дольше, до следующего сеанса — его мягкий яблочно-травяной запах. За покушение на неё этот свиновед Мэйсон поплатился половиной лица, а обивку пришлось тщательно отмывать от въедливого запаха прогорклого сала. А когда Уилл оправился настолько, что смог сам ходить, он отправился в знакомый до последней мелочи кабинет. Морщась от боли во вспоротом и не зажившем до конца животе, он присел на край кушетки и беззвучно зарыдал, уткнувшись лицом в ладони. Примечание: *folie a deux — безумие на двоих.