Снова услышать ее голос

Ее голос теплой трелью пролетел по комнате. Джейн, Джейн, Джейн! Она здесь! Сердце мое забилось быстрее и радостнее, я не заметил, как развернулся к ней лицом. — О, вы на самом деле здесь, моя малиновка! Идите ко мне. Вы не ушли? Не исчезли? Час назад я слышал, как одна из ваших сестер пела в лесу, но ее пение не принесло мне отрады, так же как и лучи восходящего солнца. — Рука Джейн в моей была похожа на крохотную птичку, доверчиво сложившую крылышки в пригоршне угрюмого великана. Я вспомнил слабый свет, который увидел, когда проснулся, и пение птиц за моим окном. Должно быть, сегодня действительно сказочный день, и небо было в гармонии с землей. Однако для меня гармония сокрыта не в пении птиц и не в красоте природы. Я продолжил, — Вся гармония мира заключена для меня в голосе моей Джейн — хорошо, что она от природы не молчалива! Джейн вздрогнула. Ладонь слабо встрепенулась, но лишь обхватила мои пальцы. Сжимая ее руку, я услышал свой голос, так гулко раздающийся в пустой столовой. — Солнце восходит для меня только при ее появлении… Девушка замерла, по-прежнему сжимая мою руку. С некоторой задержкой я расслышал тихий вздох и почувствовал мягкое прикосновение ее руки: тонкие пальцы нежно коснулись моей щеки. Затем все будто бы исчезло: комнату наполнил шорох платья, стук посуды и приборов, повеселевший треск огня. Джейн быстро приготовила завтрак, и мы разделили трапезу, обратившись к Богу с просьбой о милости. Душа моя пела, и оттого молитва была особенно горяча и искренна. Я благодарил Всевышнего не только за хлеб на моем столе, но и за ту благость, которую Он явил мне в лице моей спасительницы… После завтрака мы вышли на прогулку. Я не покидал своих комнат уже очень давно, вот отчего весь мир словно открывался для меня заново. Как прекрасен он был даже для меня в это утро, хотя я и не видел всей его красоты! Я не мог увидеть ни неба, ни солнца, ни сияющей травы; но Джейн, крепко придерживающая меня под руку, говорила мне обо всем, что нас окружало. Мы вышли из тенистых и сырых лесов на залитые солнцем поляны; голос Джейн говорил мне о цветах и травах, привольно расцветавших под нашими ногами, небе — лазурном покрывале над нашими головами, деревьях, спокойно возвышающихся над нами. Спустя четверть часа я понял, что она осторожно подвела меня к большому пню: моя рука на ощупь отыскала его шершавую поверхность. Она еще не расправила складки платья, чтобы сесть рядом со мной, как я уже позволил себе притянуть ее ближе и усадить к себе на колени. Легкие ручки обвились вокруг моей шеи, и легкое дыхание коснулось моей щеки. Мы молчали, вслушиваясь в бурлящее жизнью, но все же умиротворяющее утро. Пилот тоже улегся, хотя долго бил хвостом и ходил кругами. В тишине, чувствуя ее рядом, я был почти что счастлив, если бы не тяжелые воспоминания, следующие за мной повсюду. Обняв ее крепче, я заговорил: — Ах ты жестокая, жестокая изменница! О Джейн, ты не можешь себе представить, что я пережил, когда выяснилось, что ты бежала из Торнфилда и пропала без следа, а особенно когда, осмотрев твою комнату, я убедился, что ты не захватила с собой ни денег, ни ценностей! Перед моим потухшим взглядом всплыла комната Джейн, в которую я ворвался в то злополучное утро. Я помнил, что Джейн не спускалась к завтраку, но я списал это на усталость и печаль и решил дать ей время на раздумья. Однако день уже почти вошел в свою полную силу, а она так и не вышла. Мне хватило пяти минут, чтобы понять, что значила та тишина, и еще одной — чтобы выбить дверь. Как опустела эта комнатка, так чисто убранная и оставленная своей хозяйкой! — Жемчужное ожерелье, которое я тебе подарил, лежало в том же футляре; твои чемоданы стояли запертые и перевязанные, готовые для свадебного путешествия. — продолжал я. Джейн молчала, но укор в моем голосе не мог быть не понят ею. — «Что будет делать моя любимая, — думал я, — без денег и без друзей?» Что же она делала? Расскажи мне теперь. — Что ж, если вы настаиваете, сэр, я поведаю вам мою историю. Но прошу вас, дослушайте меня до конца. Я кивнул. Джейн вздохнула и начала свой рассказ. И чем дальше уводила меня ее история, тем больнее сжималось мое сердце. Стоило мне представить ее, одиноко бредущую через поле с крохотным свертком, ветер, безжалостно бьющий ее, и тучи, поливавшие ее дождем, как все во мне вспыхивало адской болью. Джейн, моя маленькая, но такая гордая Джейн — одна, без крова и пищи, встречающая лишь упреки и недоверие… Несчастная, испытавшая по моей вине столько мучений маленькая скиталица, еще совсем дитя… Джейн остановилась, чтобы перевести дух. Всего лишь три дня странствий, как говорила она об этом времени, но сколько ей пришлось вынести! — Джейн… Тебе не следовало уходить от меня без всяких средств к жизни, ты обязана была сообщить мне о своих намерениях, должна была мне довериться — я никогда бы не принудил тебя стать моей любовницей. — Мой голос звучал глухо, но в нем не звучало и сотой доли той боли, что раздирала меня изнутри. Угрызения совести и муки от страданий моей любимой, казалось, говорили во мне. — Хотя я и доходил до ярости в своем отчаянии, я люблю тебя слишком глубоко, чтобы сделаться твоим тираном…я отдал бы тебе все свое состояние, не попросив взамен даже поцелуя, — только бы ты не уходила одна, без друзей, в широкий мир. Уверен, ты рассказала мне далеко не все о своих страданиях. — Каковы бы ни были мои страдания, они продолжались очень недолго, — спокойно заметила Джейн. Она продолжала. Я пытался представить ее в окружении тех девушек, о которых она говорила, и с легким сердцем благодарил небо за их доброту и заботу. Однако вскоре Джейн вскользь упомянула некого Сент-Джона, которого представила как пастора и брата тех девушек. Странное чувство охватило меня, и я стал слушать еще внимательнее. Говоря о Диане и Мэри, Джейн говорила и о нем; говоря о церкви, упомянула его проповеди; стоило ей сказать о школе для девочек — и там оказался этот Сент-Джон! Я был уже готов взорваться, как Джейн стала говорить о своем дяде и его смерти, тем самым возвращаясь к новообретенной семье. Стоило ей заговорить об этом, как ее голос потеплел и стал еще нежнее, в нем зазвучала ее улыбка: с какой радостью говорила она о своих новых сестрах, о которых, как я знал, она всегда мечтала! Однако я едва ли мог разделить ее радость: меня томила тревога. Наконец, Джейн закончила тем, как получила наследство и вернулась в Торнфилд, и замолкла. Тогда я спросил: — Так этот Сент-Джон твой кузен? — Да. — Ты часто о нем упоминаешь: он тебе нравится? — Он очень хороший человек, сэр; я не могла не привязаться к нему. — Хороший человек? Что же, это почтенный и добродетельный человек лет пятидесяти? — Сент-Джону двадцать девять лет, сэр. Проклятье! Одобрение в голосе Джейн не могло меня подвести: он молод и нравится ей. Джейн никогда не было свойственно лгать или прикрывать свои истинные чувства. Что ж, может ли статься, что этот молодой герой имеет хотя бы какие-то недостатки? — Jeune encore*, как говорят французы. Что ж, должно быть, он маленького роста, флегматичен и некрасив? Человек, который может похвалиться скорее отсутствием пороков, чем обилием высоких добродетелей? — Это человек неистощимой энергии. Цель его жизни — благие, возвышенные дела. Нахмурившись, я продолжал, стараясь говорить спокойно и не сбиваться на быстрый темп. Ни к чему выдавать ей мои мысли с головой: Джейн свойственно думать о людях лучше, но даже это ее качество вряд ли спасло бы меня, если бы я сорвался. — Ну, а как насчет ума? Вероятно, он не блещет талантом? У него самые благие намерения, но уши вянут, когда он заговорит? — Он мало говорит, сэр, но всякое его слово попадает в цель. У него замечательный ум, — я бы сказала, скорее властный, чем гибкий. — Значит, он способный человек? — Чрезвычайно одаренный. — И образованный? — Сент-Джон — человек обширных и серьезных познаний. Возмущение бурлило во мне, как бурлит лава в готовящемся к извержению Везувии. Внутренний взор уже нарисовал мне его: спокойный и уверенный, он будто бы нарочно состоял из всех добродетелей, которых я был лишен. Как человек высоких моральных принципов, он уже превосходил меня. Я невольно поймал себя на мысли, что ревную: Джейн была бы счастлива с таким человеком… Из последних сил стараясь найти хотя бы что-то, в чем бы мы были равны, я пошел на хитрость: — Ты как будто сказала, что тебе не нравится, как он держится. Что же он, напыщенный педант? — Я ничего не говорила о его манере держаться, но если бы она мне не нравилась, значит, у меня весьма дурной вкус. Он изысканно вежлив, спокоен — словом, настоящий джентльмен. — парировала Джейн. Да будь он проклят, этот Сент-Джон Риверс! Я уже ненавидел его всей душой — Джейн теперь словно бы отдалялась от меня. Надеясь на чудо, я снова спросил: — А его наружность?.. Я забыл, каким ты описывала его; вероятно, это грубоватый викарий, в тесном белом галстуке, выступающий как на котурнах, в своих штиблетах на толстых подошвах, не так ли? Джейн вздохнула, будто бы утомленная этим вопросом, но все же ответила. — Сент-Джон хорошо одевается. Он красивый мужчина — высокий блондин с прекрасными голубыми глазами и греческим профилем. Это переходило всяческие границы! — Черт бы его побрал! — пробормотал я в сторону, чувствуя, как жгучая ненависть разливается по моим венам. Сам дьявол послал этого праведника навстречу Джейн; он дал ему все, чтобы завоевать ее сердце и окончательно погубить меня. Как же я сейчас хотел ударить что-нибудь, вскочить на лошадь и гнать ее несколько часов, чтобы добраться до этого Аполлона, так непохожего на меня и выставлявшего меня монстром на глазах моей возлюбленной! — Он, видно, нравился тебе, Джейн? В голосе Джейн прозвучало изумление: — Да, мистер Рочестер, он мне нравился; но вы уже спрашивали меня об этом. Мысли мои не могли более вращаться вокруг любой другой темы; проклятый Сент-Джон, прекрасный образец настоящего джентельмена и истинного христианина стоял у меня перед глазами. Джейн молчала. И в этот момент особой болью отозвалась в сердце мысль, которая посетила меня вчера: она вернулась из чувства жалости. Тогда я не смог прогнать ее. Не смогу и сейчас. От одной мысли, что она снова исчезнет, грудь пронзила нестерпимая боль, но гордость и честь не позволяли мне принимать такой подарок от ненавистного Риверса. — Может быть, вы сойдете с моих колен, мисс Эйр? — произнес я, не глядя в ее сторону. Тихий голос спокойно спросил: — Отчего же, мистер Рочестер? — Нарисованный вами образ представляет слишком уж разительный контраст со мной. Вы изобразили пленительного Аполлона; он владеет вашей фантазией — высокий, красивый, голубоглазый, с греческим профилем. — Яд в моем голосе мог бы посоперничать с отравленными стрелами. — А перед вами Вулкан — этакий корявый кузнец, смуглый, широкоплечий и к тому же еще слепой и однорукий. Я услышал тихий смешок. — Мне это не приходило в голову, но вы действительно настоящий Вулкан, сэр! Ее шутка отчасти обнадежила меня. — Ну так убирайтесь вон, сударыня, скатертью дорога! — Однако, противясь собственным словам, я лишь крепче прижал ее к себе. — Но прежде чем уйти, будьте так любезны ответить мне на кое-какие вопросы. — Какие вопросы, мистер Рочестер? Джейн улыбалась — ее начинала забавлять эта игра, хотя она пыталась сохранять спокойствие. Я же, напротив, был на грани волнения. Мой противник нравился Джейн — но нравилась ли она ему? Мне, любившему ее так безумно и отчаянно, было сложно представить, что она не могла снискать пышной похвалы и одобрения. В конце концов, пасторы не ищут жен-красавиц: им нужны труженицы со всепрощающими и смиренными сердцами. Я должен был убедиться, что ошибался. Я задавал вопросы, Джейн коротко и ясно на них отвечала. Картина дополнялась подробностями. Он не надоедал ей визитами, но они виделись; в коттедже его сестер они проводили много времени бок о бок; в школе он наблюдал за ее трудами и, разумеется, оделял ее похвалой. Но стоило Джейн сказать про индустани, как моя страшная догадка начала подтверждаться. Выбрать из своих сестер Джейн, чтобы заниматься с ней таким языком… К чему бы? Не от скуки и не ради знания люди хватаются за такие вещи. — А с чего он это выдумал? На что вам мог понадобиться индустани? — Он хотел, чтобы я поехала с ним в Индию. Спокойный, будто бы само собой разумеющийся ответ, но я чуть отодвинулся от нее, чтобы не оглушить. Ладонь с громким шлепком опустилась мне на колено. — Ага! Вот я и докопался до сути дела. Он хотел на вас жениться? — Он просил моей руки. — Это ложь, бесстыдная выдумка, мне назло! — Прошу прощения, но это чистая правда; он просил меня об этом не раз, и притом с настойчивостью, которая могла бы поспорить с вашей. Ее лукавство начинало выводить меня из себя. — Мисс Эйр, повторяю, вы можете уйти. Сколько раз я должен это повторять? Отчего вы упорно продолжаете сидеть у меня на коленях, когда я попросил вас удалиться? — Мне и здесь хорошо. Жестокая… Почему она не понимает меня, почему остается здесь? Зачем ее голос мучает меня такой безграничной легкостью и добротой, к чему ветер развевает подол ее юбки? — Нет, Джейн, вам не может быть здесь хорошо, ваше сердце далеко — оно с вашим кузеном, с этим Сент-Джоном. А я-то считал, что моя маленькая Джейн целиком принадлежит мне! — на этих словах из моей груди вырвался тяжелый вздох. Темнота снова навалилась на меня, и безграничное одиночество наполнило мое сердце. Неужели это испытывала Джейн, когда я заставлял ее уверовать в свой брак с Бланш Ингрэм? Я продолжал, и то, что она молчала, ранило меня еще сильнее, — Я верил, что она меня любит, даже когда она меня покинула; это была капля меду в океане горечи. Хотя мы и были разлучены, хотя я и оплакивал горючими слезами нашу разлуку, — я все же не мог допустить, чтобы та, о ком я так тоскую, полюбила другого. Но бесполезно горевать. Оставьте меня, Джейн, уезжайте и выходите замуж за Риверса. Ветер не шелестел листвой, и солнце за высокими ветвями скрылось, оставляя меня в черной пустоте. Где-то рядом со мной была Джейн, которую я больше не мог называть своей, и от этого тьма становилась еще холоднее. И тысяча свечей не смогла бы разогнать этот мрак и холод… Ее голос прозвучал так нежно и печально, что все во мне зашлось в неимоверном крике. Тысяча встреч, взглядов, улыбок, касаний — все было в этом голосе. — Ну так столкните меня, сэр, прогоните меня, — добровольно я вас не покину! — Джейн, мне так дорог звук вашего голоса, он вновь воскрешает во мне надежду, он такой правдивый… Он напоминает мне то, что было год назад. Я забываю, что вы связаны иными узами. Но я не такой безумец… Идите… — Куда же мне идти, сэр? Наивный и беспечный эльф, к чему ты спрашиваешь у меня дорогу? Разве ты не видишь, как больно мне отрывать тебя от своей души? Разве не чувствуешь, какой мукой пропитан каждый вздох моего сердца? — Своей дорогой — с мужем, которого вы себе избрали. — Кто же это? — Вы знаете — это Сент-Джон Риверс. Джейн вздохнула. Едва ли я был готов к тому, что она встанет и уйдет, хотя я так настойчиво гнал ее. Однако неожиданно она коснулась моего плеча и произнесла: — Он мне не муж и никогда им не будет. Сент-Джон меня не любит, и я его не люблю. Он любил — по-своему, не так, как вы умеете любить, — красивую молодую девушку по имени Розамунда и хотел на мне жениться только потому, что видел во мне подходящую подругу для миссионера, к чему та совершенно не подходит. Я почувствовал, как огромная скала упала с моей души. — Он человек возвышенной души, но он суров, а со мной холоден, как айсберг. — продолжала Джейн, — Он не похож на вас, сэр; я не чувствую себя счастливой в его присутствии. У него нет ко мне снисходительности, нет и нежности. Его не привлекает даже моя молодость, он ценит во мне лишь мои полезные моральные качества. И я должна вас покинуть, сэр, и отправиться к нему? Неожиданная дрожь сотрясла ее тело, и Джейн прижалась ко мне, опуская руки на плечи. Я почувствовал, как все мои упреки, вся боль и ревность исчезают без следа, и улыбнулся. — Как, Джейн? Это правда?