«Я бы соврал»

Недавно я видел, как Кенни Маккормик умирает. Была осень: всё гнило. Небо было серым, дождь противно моросил. Когда-то в детстве я восторгался листопадами, а сейчас лишь раздражённо вздыхаю. Мы с Кенни никого не ждали и двинулись из школы вдвоём. Вроде бы собирались по домам, но Маккормик вдруг остановился, повернулся ко мне своим полузакрытым лицом и пробормотал что-то. Я, как и всегда, нихуя не разобрал из сказанного. Тогда чужие руки потянулись к правому карману моей куртки. Цепкие пальцы нащупали пачку и выудили из неё сигарету. Вместе с зажигалкой, естественно. Моей. Я ничего не ответил, наблюдая за Кенни: он продолжал что-то говорить, но я не понимал. Как и в свои десять. Как и в свои четырнадцать. Как и в свои семнадцать. Ни слова не могу разобрать, когда рот Маккормика закрыт затянутым капюшоном. Раздражающе-оранжевым и невъебенно-старым. Хотя он относительно новый — два года ему. Где только находят такие стрёмные вещи? Кенни всегда курил нервно. Были случаи, когда сигарета просто-напросто выскальзывала из его ледяных пальцев и падала на асфальт. Только-только зажжённая: её даже к покусанным губам не успели поднести. Тогда все, кто был поблизости, слышали отчётливо слова Маккормика. Если уж не впервые за историю Южного Парка, то точно впервые за этот день. «Да ёбаный ты ж нахуй», например. Или «опять эта хуета». Ну, могло быть и «ебись-долбись, как меня это достало». Кенни Маккормик был с богатым воображением. Ещё он был малость свихнувшимся. Слышали о заезженной фразе, которая гласит: «То, что не убивает нас, делает нас сильнее»? Так вот: то, что не убивает Кенни, делает его безумнее. Ни на йоту не сильнее. Маккормик — слабак с расшатанной психикой. Развращённый и жестокий. И он не в состоянии умереть по-человечески. Он просто не может. Сколько бы ни пытался. Сегодня я видел одну из нескольких сотен смертей Кенни Маккормика. Мы подошли к дороге. Кенни спиздил у меня ещё одну сигарету и раздражённо её выкуривал, изредка посматривая на меня своими психованными, голубыми и, блять, красивыми глазами. Лопнувшие сосуды белков. Общая мутность взгляда. Ребёнок алкашей-наркоманов. Он бросил свою (мою) сигарету на землю, растоптал её своим чёрным говнодавом с развязавшимися шнурками — и приблизился ко мне, хватая за руку. Он хотел мне что-то сказать, облизывая губы и выдыхая остатки табачного дыма прямо в моё лицо. — Давай я тебе отсосу. Он сказал мне именно это. Дословно. Без приукрашиваний. За этот день он впервые сказал мне то, что я был способен разобрать. И я не был шокирован, смущён или испуган. Я просто кивнул, не сдерживая собственной ухмылки. Нет того, что могло бы меня оттолкнуть от Маккормика. Сосредоточие похоти, злости и мазохизма. Я любил Кенни по-своему. И через пару минут он сдохнет прямо на моих глазах. Маккормик отпустил мою руку и начал переходить дорогу. Машин не было, движение нулевое. На середине пути он повернулся ко мне и что-то сказал. Я не понял: капюшон Кенни вновь затянул на своей тупой башке. Сунув руки в карманы, я хотел было двинуться вслед за Маккормиком, но меня остановил рёв грузовика, вынырнувшего из ниоткуда. Кенни продолжал стоять на месте — и, похоже, впервые я попытался понять не его приглушённую речь, а его взгляд. Усталый, безразличный, смирившийся. Будто так и нужно — и несущийся прямо на тебя грузовик является зацикленной шуткой, после которой всегда следует один и тот же закадровый смех. Когда Кенни было десять, его взгляд говорил: «Помогите! Я не хочу!!!» Когда Кенни было двенадцать, его взгляд говорил: «Только не снова!! Спасите!» Когда Кенни было четырнадцать, его взгляд говорил: «Да сколько же, блять, можно?!» Когда Кенни было шестнадцать, его взгляд говорил: «А, посрать». Сейчас Кенни семнадцать — и его взгляд не говорит ничего. Грузовик на сумасшедшей скорости врезается в Маккормика. Расколотый череп, открытые переломы, выбитый из орбиты левый глаз, разлетевшиеся по всей проезжей части вместе с кровью зубы. Сломанные кости вонзаются во внутренние органы, протыкая насквозь. Рёбра — расколотой клеткой. С лица, проехавшегося на десяток метров по асфальту, содрана большая часть кожи. Из пустой глазницы торчит отбитая часть железного прута. Кенни лежит на дороге и не шевелится. Вернее, ни одна из частей его тела не шевелится. Парня согнули, как куклу на пружине, но внутри Маккормика пружины не было. Поэтому — позвоночником наружу. Машина скрылась, а Кенни молчалив и покорен. Кенни мёртв. Перед смертью он смотрел на меня уставшими глазами. Может, он хотел показать мне своё отношение к этому ежедневному делу — к подыханию при различных обстоятельствах. Может, он знал, что тот грузовик его собьёт. Может, он захотел отсосать мне, чтобы в итоге наебать с этим. Хорошее оправдание: смерть. Я не сделаю тебе минет, потому что я мёртвый. И я задумался над неубиваемостью Кенни Маккормика. Над его бессмертием, настигнувшим его в девять лет. Мне вдруг страстно захотелось узнать то, что никто бы и никогда не узнал. Каково это — убивать того, кто не способен умереть? Кто после того, как его выпотрошат, скормят псинам или бомжам, изрешетят лезвиями или утопят, всё равно придёт на следующий день в школу. Зайдёт в класс, сядет на своё место и будет выцарапывать на парте гвоздём «вы все — хуесосы». Или «сдохните в дерьме». Или «Биби продаёт свою пизду старикам». Мне захотелось наблюдать за Маккормиком. А также напомнить, что он хотел для меня сделать.

***

С четырнадцати лет я веду с Кенни не особо дружеские отношения. Сначала это было дико, но я чувствовал, что Маккормик меня чем-то привлекает. Своими непослушными светлыми волосами, голубыми глазами, пухлыми и искусанными губами, выпирающими ключицами. Тем, как он приподнимает брови, когда не верит моим словам. Тем, как он себя развязно ведёт, когда мы находимся в помещении, где нет никого, кроме нас. Всё началось с того, что он предложил мне поцеловаться. Мы сидели на трибунах школьного стадиона. Вокруг нас — человека два или три. Уже уходящие домой. Сперва я, как обычно, нихуя не понял из сказанного. Но всё для меня более-менее прояснилось, когда Маккормик молча, стянув со своей головы капюшон, подался ко мне и поцеловал. А целовался он умело для малолетки. Такой прыти и похотливости позавидовал даже я, чувствуя, как горячий язык Кенни проходится по моему. Только через пару секунд я стал отвечать на поцелуй так, как умел: или, по крайней мере, как видел по телевизору. Это было слюняво, но охуеть как страстно. Ну, для малолеток вроде нас. Потом Кенни умер, неудачно спустившись с трибун. Он споткнулся, застрял между двух скамеек в нелепой позе — и его голова была повернута почти на триста шестьдесят градусов. После нескольких месяцев жадных поцелуев мы перешли к дрочке. Мы делали это несколько раз в неделю. Иногда в кабинке мужского туалета, иногда в кладовой, иногда в пустом классе ради острых ощущений, иногда у меня дома, иногда у Маккормика дома. Я наяривал Кенни, пока он наяривал мне. Это занятие ещё как-то и называется, но я не особо был осведомлён в этой сфере. Могу лишь сказать, что ощущения от всего этого были потрясные, потому что холодная рука Маккормика на моём горячем члене — это жуткий, убийственный контраст. Ещё когда чужие пальцы поглаживают влажную головку, затем уретру. Ещё когда свободная рука Кенни ложится на мой втягивающийся живот, проводя неровными ногтями. Или когда основание члена сжимают с силой, чтобы можно было задохнуться в удовольствии — и даже неожиданно для самого себя кончить, плеснув спермой партнёру в руку. Я помню, что Маккормик слизывал всё со своей руки. Проводил своим шершавым, тёплым языком меж собственных пальцев, неотрывно глядя на меня. Наверняка наслаждался выражением удивления на моём красном от возбуждения лице. Я бы соврал, если бы сказал, что считал всю эту поеботню чем-то неправильным и мерзким. В пятнадцать лет мы с Маккормиком уже вовсю веселились. Когда наши одноклассники только начинали учиться натягивать гандоны, мы с ним практиковали оральный секс. Когда парни заглядывались на девушек, он мог схватить меня за член в общественных местах и провести языком за моим ухом. Когда учителя объясняли очевидные вещи про гормоны и секс в целом, я запихивал в Кенни два пальца, слыша его всхлипы. В шестнадцать я трахал девиц, а Кенни каждый день умирал. В семнадцать я поимел мистера «сосни-хуйца-Смерть» в задницу. Я бы соврал, если бы сказал, что не привязался к Маккормику. А сейчас я сижу в комнате Кенни. Здесь пахнет спермой и сырными чипсами. Мои ноги раздвинуты, между ними ёрзает по полу хозяин комнаты. Его белобрысая голова лохматая — и я не могу сдержать желания вцепиться в эти светлые волосы. Чужие пальцы расстёгивают пуговицу моих джинсов, затем — ширинку, затем — умело обхватывая наливающийся кровью ствол. Знакомый горячий язык проходится по особо чувствительным местам, вынуждая меня подаваться бёдрами навстречу, глухо постанывая. Я закрываю глаза и чувствую, что в этом помещении катастрофически не хватает воздуха. Учащённо дышу, пока Кенни дразнит мой член лёгкими прикосновениями своего языка, усердно работая рукой. Другой рукой он стаскивает ещё ниже мои джинсы, чтобы позже прикоснуться холодной ладонью к внутренней стороне моего бедра. Чтобы я взвыл от удовольствия, от этого ебануться какого контраста, которым Маккормик меня мучает так нещадно. За это я сжимаю кулак сильнее — и Кенни вынужден взять мой член в рот. Влажные и нежные стенки его щёк ласкают разгорячённую плоть. Я при возможности кусаю себя за ладонь, чтобы заглушить стоны. Родители Маккормика, конечно, не зайдут проверять своего сынулю в его собственной комнате: отец помер, мать знает только бутылку и шприцы. Многочисленные дети слишком тупы, чтобы начать ломиться к старшему брату. Который так классно сосёт член другого парня, что этот парень открывает рот и тяжело выдыхает каждый раз, когда язык проходится по головке, обводя её. Но всё же я не хочу давать повода, мол, я такой чувствительный и, о господи, я сейчас кончу нахуй. Маккормик даже с неким упоением ублажал меня, будто моё удовольствие принадлежит не только мне, но и ему. Извращённое желание отслеживать реакции того, кому ты делаешь хорошо. А Кенни делал мне даже очень хорошо, пока я сжимал его пряди и заставлял вбирать глубже, заставлял давиться, заставлял делать так, чтобы я ощущал его глотку. Перед глазами начинало темнеть, от пошлых звуков я возбуждался ещё сильнее (хотя куда?), а от стонов, которыми давился Кенни, я даже несколько раз не успевал укусить себя за ладонь. Не удержал вскрика. Как молодая сучка, которой грубо надавили языком на набухший клитор. Моё сознание от меня ускользало. Я то гладил Кенни по волосам, то тут же их сжимал снова. Нагло двигал бёдрами навстречу, чтобы вновь и вновь делать так, чтобы моим членом давились. Я прекратил дышать, когда язык Маккормика прошёлся сначала по основанию снизу-вверх, а затем пощекотал под самой головкой. Я успел сказать только одно: «Блять» — и кончил в чужой рот с каким-то совсем уж жалобным стоном-криком. А потом я помню... ничего. Разве что первые десять минут после оргазма, который прошёлся по мне грубой волной. Я лежал на спине на кровати Кенни и вдыхал запах спермы и сырных чипсов — и жар, который был удушливым и ощутимым для обоняния. Я глубоко дышал и смотрел в потолок с потрескавшейся штукатуркой. Маккормик стягивал с себя комбинезон, оставаясь в одной рваной тёмной футболке и серых боксерах. Только подумайте: вчера его сбило насмерть, превратив в мешок со сломанными костями и кровью с пылью, а сейчас он сидит рядом с тобой и ухмыляется. Целый и невредимый. Однако — уставший. Отрешённый. И я выдыхаю в сторону Кенни: убей себя. Сядь на тот стул, раздвинь ноги и начни дрочить, а потом вскрой себе глотку. Я умиротворён и адекватен. Мне ничего не нужно, кроме лицезрения возбуждённого и совращённого Кенни Маккормика. Через пару секунд — мёртвого. Лёжа на спине, я указываю Кенни на стул в его комнате. Деревянный, разваливающийся стул. — Ты ебанутый. Это говорит мне Маккормик. Человек, который не может умереть, как бы его ни распидорасило. Он всё равно на следующий день вернётся таким, каким его все знают: в оранжевом комбинезоне, с затянутым капюшоном, скрывающим половину лица, и предлагающим девчонкам полизать его член. Только они его не понимают, как и я когда-то. К сожалению. Сейчас я думаю о том, что начинаю понимать Кенни так, как никогда не понимал до. До чего-то, что нас поломало. Я считаю это разломом отношений. Толчок на что-то более важное. Я смотрю на Кенни и жду, когда он сядет на стул, спустит свои трусы и начнёт дрочить. А я буду наблюдать и, может быть, у меня снова встанет. Кенни садится на стул. Кенни суёт руку в свои боксеры. Кенни начинает гладить себя, поднимая на меня свои мутные, голубые и, блять, красивые глаза. Красные белки. Воспитание алкоголиков-наркоманов. Покажи мне, как ты умеешь себе доставлять удовольствие. Покажи, как ты содрогаешься от оргазма, а потом покажи мне, какой ты мёртвый. Время тянется, а я наблюдаю за действиями Маккормика. Не то чтобы я очень этого хотел, но моя левая рука лежит на моём животе и изредка его поглаживает. Взгляд припечатан к белобрысому дрыщу на стуле, что уже ловит кайф от мастурбации перед кем-то. Только представьте: наяривать в общественном месте или у кого-то на виду. Кенни извращенец. Кенни это всё определённо нравится. Через пару минут он уже дёргается. Его член — разбухший и с заметными линиями вен. Его рука — путеводитель по месту под названием «1000 и 1 способ заставить себя изламываться от похоти». Ещё одно чёртово мгновение — и я увижу два события: вспышку и затишье. Маккормик, сбито стеная, несколько секунд дрожит, большим пальцем надавливает на головку, из которой тут же выплёскивается сперма, и обмякает, поднимая свободную руку, в которой всё это время был перочинный нож. Голубые глаза, усталые и блестящие, встречаются взглядом с моими. У тебя есть два выхода: разочаровать меня или обрадовать. Сделай что-нибудь, Кенни. Убей себя. И Кенни Маккормик умирает снова, перерезая собственное горло у меня на глазах. Тело заваливается в левую сторону, позже — падает со стула на пол. В кровавой луже лежит Кенни Маккормик. Его глаза распахнуты. Рот открыт. Из пореза на горле толчками выходит кровь, заливая собою светлый и грязный ковёр. Грязнее некуда, в общем-то. Я лежу на спине на чужой кровати и смотрю в потолок. Только что я убил человека не своими руками. Я умиротворён и адекватен. Я закрываю глаза и засыпаю, вдыхая запах спермы, сырных чипсов и крови. У меня стоит, моё сердце учащённо бьётся, во рту пересохло, низ живота сводит сладкой судорогой, но я не обращаю на это внимание. Пытаюсь.

***

Меня будит солнце и копошение совсем рядом. Я открываю глаза и вижу белобрысую башку Маккормика, которая мелькает прямо перед моим лицом. Я хочу что-то сказать, но из передавленного вчерашним помутнением горла вырывается одинокий хрип, и Кенни тут же оборачивается. Его глаза сияют. Голубые, красивые глаза наконец-то стали сиять. Выражение неисчерпаемой усталости исчезло. Кенни подползает ко мне ближе, садится на мой живот и упирается ладонями в мою грудь. — Спасибо, Крэйг. Это говорит мне Маккормик. Тихо и вроде бы даже действительно с благодарностью. Не со своей хамоватой манерой. Не с закрытым капюшоном ртом. Я смотрю на него и всем своим видом задаю немой вопрос. Кенни не отвечает мне — наклоняется и целует. Потом я чувствую, как что-то скользкое и тёплое вкладывается в мою руку. Тот самый «вчерашний» нож, который долго и нервно держал в своей потной ладони всё утро Маккормик. Я повторяю в сухие и горячие губы: спасибо, Крейг. И ставлю в конце своей фразы знак вопроса. Обращайтесь ко мне, если захотите умирать с наслаждением. Недавно я видел, как Кенни Маккормик умирает. Он лежал на кровати с раздвинутыми ногами, полностью голый и извивающийся. Привязанный к изголовью кровати. В его заднице — вибратор, который я спиздил у матери. Не спрашивайте. Просто не спрашивайте. Кенни стонал громко и надрывно, а я ловил каждый его звук. В моей комнате звукоизоляция была отменная. Поэтому я мог делать всё, чтобы Маккормик умер не от ножа в горле, а от удовольствия. Я нажимаю на кнопку — и вибрация усиливается. Я подхожу ближе, ставлю колено на край кровати, наклоняюсь к Кенни и показательно-нежно провожу ладонью по его напряжённому и оставшемуся без внимания члену. Что делает Маккормик? Кричит. Выкрикивает моё имя. Маленький раб изврата. Через пару минут он умрёт от асфиксии. Я шепчу: ты так прекрасен. Я шепчу: ты мой. Все твои смерти будут принадлежать мне. Я бы соврал, если бы сказал, что не помешался на Кенни Маккормике.