And I Love Him

России нравится вздремнуть после полудня. Он лежит, тихонько посапывая и приоткрыв рот. Такой, что перед ним практически невозможно устоять. Светлые волосы кажутся удивительно мягкими, почти шелковыми. В них так приятно запустить пальцы. У него изумительно умиротворенное лицо, милое, совсем детское, не загоревшее, но тем не менее красивое. Его глаза закрыты, длинные ресницы чуть подрагивают. Германия может подойти и осторожно коснуться его. Иногда ему с трудом удается подавить желание взять его прямо так, спящим… Слишком соблазнительно, слишком маняще выглядит русский, когда абсолютно беспомощен. Когда тихо скрипит дверь гостиной и Людвиг появляется на пороге, внимательно вслушиваясь в мерное дыхание Ивана. Убедившись, что тот спит, он проходит чуть дальше, позволяет себе даже сесть в кресло, чтобы вдоволь налюбоваться. Шарф и полурасстегнутое пальто России нередко открывают потаенные места, вроде небольшой, слабо бьющейся жилки на шее. Сильной широкой груди, которая вдруг неожиданно преображается и Брагинский становится хрупким и слабым. И руки… Руки с длинными пальцами, наверняка мозолистые от тяжелой работы, однако гораздо мягче, чем у самого немца. А потом Людвиг непременно опрокидывает какую-нибудь вещь или просто-напросто роняет её, и Россия просыпается. Медленно потягивается, зевая, часто моргая своими фиалковыми глазами, в которых Байльшмидт-младший постоянно видит неведомый огонь. Но от него не хочется бежать, не хочется бояться и сторониться. Его хочется завоевать, разгадать его загадку, которая, наверное, окажется не сложнее обычной, если правильно подобрать ключик. Странно, что иногда глаза говорят больше, чем слова. Нет. Они всегда говорят больше. У них есть своя душа, отдельная от слов. Они всегда говорят глубже, сильнее, чувственнее. Они могут быть мягкими и грубыми, глубокими и пустыми. Можно разыграть эмоции, можно держать своё лицо в таком порядке, чтобы ни одна его часть ни содрогнулась. Можно взять себя в руки и улыбаться. Но глаза всегда расскажут правду. И только аметист, слившийся с неистовым пламенем и ставший его неотъемлимой частью — только он по-настоящему завораживает Германию. Он опасен. Но Людвиг не думает, что за всем этим кроется именно смерть. Смерть — восхитительное укрытие для истомленных людей. Смерть — это всегда несправедливо. В Иване же есть жизнь. Удивительная, полная красок, ярких и сочных настолько, что первое время не понимаешь что видишь. Немцу это нравится. Ему вообще впервые нравится что-то нелогичное. — Людвиг? Ты здесь? Байльшмидт-младший неожиданно приходит в себя и, откашлявшись, кивает. — Что-то вроде того. — О, я так рад, что ты решил меня проведать, — улыбается до ушей Брагинский и смотрит на часы, которые показывали уже пять вечера. Германия не принимает это как знак того, что он должен уйти. Он никогда не уходит. А Россия никогда не прогоняет подобным образом. Если уж гнать — то обязательно с треском. Стрелки бегут, бегут слишком быстро, и Людвигу хочется во что бы это ни стало остановить их, затормозить, однако он полностью осознает, что это невозможно. Время идет всё время вперёд. если бы было наоборот, то это и временем трудно бы бы назвать. С другой стороны, ощущаешь даже какую-то жалость к этому неодушевленному объекту. — Наверное, это очень непросто — быть временем, — задумчиво произносит немец, впервые не пытаясь задуматься, по какой именно причине он заявился в дом Ивана. Обычно он постоянно успокаивал себя тем, что искал любые оправдания. Лишь бы не признавать, что давно неравнодушен к русскому. Да и скрыть это от остальных не слишком-то легко. — С чего это? — удивляется Россия, наивно, как и полагает ребенку, глядя на Байльшмидта-младшего. Тому постоянно кажется, что Брагинскому нравится его слушать. Слушать, как он рассуждает на определенные темы, задает всё новые вопросы и сам же находит на них ответ. Следует признать, что это действительно увлекательно. главное только не переборщить. Иначе потомкам уже нечего будет раскрывать в этом мире. К тому моменту каждый наверняка будет знать с пеленок, сколько всего звезд на ночном небе. — Потому что у него 24-часовой рабочий день, — пожимает плечами Людвиг, следя за тем, как Иван плавно перемещается по комнате, готовясь ко сну. До него было ещё далеко, но русский всегда всё делает заранее. И порой ему самому же за это и достается. Как говорится, поспешишь — людей насмешишь. Хотя в этом случае такое высказывание не очень походит. — Ты меня удивляешь, Германия, — хмыкает Россия, качая головой и взбивая подушки. — Почему? — приподнимает брови в недоуменном жесте тот, скрещивая руки на груди и откидываясь в спинку кресла. — Размышляешь абстрактно, — бесстрашно заключает Брагинский, продолжая мило улыбаться и тепло, с какой-то мягкой иронией смотря на Людвига. — Послушай меня, Иван, если я — немец, это не значит, что… В этот момент дверь приоткрывается и внутрь заглядывает Литва. Байльшмидт-младший скрипит зубами и недовольно отворачивается, направившись к большому распахнутому окну, за которым уже бушует жаркое и пестрое лето. Он не особо вслушивается в обрывки диалога между теми двумя. Он думает об Иване. О том, как долго сам живет со своими никчемными чувствами, метаясь то к нему, то к Италии, отчаянно просящему помощи по любому поводу и краснеющему при малейшем его приближении. Но его не интересует Варгас. Ему важен только этот северный гигант, большой ребенок со своими «почему?», «как?» и «зачем?». Людвиг хочет его оберегать. Но боится ненароком сломать, превратить в осколки. Ведь Брагинский только внешне похож на непробиваемого. На самом деле всё совершенно не так. И собственная любовь, которую просто некуда деть, рвет сердце немцу, рвет как беспощадный хищник. Ну почему, почему только здесь он боится даже сделать шаг? Он может лечь под пули, развязать войну, но хотя бы раз протянуть руку и дотронуться до нежной теплой щеки и увидеть в полюбившихся ему аметистовых глазах счастье… Как же это возможно? Ведь он дал себе столько обещаний, столько обетов и клятв, что всех и не помнил. Он никогда не потерпит поражения. Однако ему так хочется сдаться и сойти с ума. — …Что ж, тогда всё отлично, — доносится со стороны жизнерадостный голос Ивана. — Здоровья вам! — кажется, Литва слегка перебарщивает с подобострастностью. — Разве я чихнул? Тихий смех обоих и дверь со скрипом закрывается. В последний момент немцу кажется, что с той стороны в замке что-то щелкнуло. — Итак, пришло время потратить время на время, — Брагинский оглядывается на Людвига. — Нам готовят ужин. Ты как хочешь, а я пойду. Не стесняйся. Гостей я голодными из дома не отпускаю. «Пожалуй, это мне стоит так о нём заботиться, — с грустью думает Байльшмидт-младший и вздыхает, уставившись в потолок. — Любовь не приходит постепенно, она сбивает с ног, как цунами. Обычно так пишут в книгах. Но я не хочу учиться по книгам. Впервые не хочу. Из тысячи чувств, что будут в нашей жизни, только одно по-настоящему важное — то, которое оставляет след и впивается в сердце так сильно, что нельзя его вытащить. Кажется, я начинаю говорить как Франция или тот же Италия… О, да разве меня волнуют все эти мелочи? Я — трус. Отсиживаюсь до поры-до времени и язык не поворачивается всё рассказать. Однако могу поклясться, что это началось сразу. Опять же, разве такое логично? Одно из двух — либо это всего лишь обыкновенное увлечение, либо я начинаю сходить с ума и фантазировать неизвестно что. Но фантазия в моей голове, откуда?» — Черт! — Россия дергает ручку двери и нервно потопывает сапогом по деревянному полу. — Что случилось? — спрашивает немец, заинтересованно щурясь в его сторону. — Что-то с замком, — бормочет Брагинский. — Не поворачивается. Заело… — А твой мальчик на побегушках не мог нас тут закрыть? — Торис? Нет, зачем ему? И он знает, что если сделает это, то от его страны вряд ли что-то останется. — Тогда давай вылезем через окно. О, третий этаж… — Я, конечно от физических увечий не умираю, но предпочту подождать, пока Литва вытащит нас отсюда. Торис! Торис, иди сюда! Спустя десять минут переговоров через плотную дверь, Лоринайтис обещает сделать всё необходимое, чтобы разобраться с замком и побыстрее. Он куда-то удаляется, а Россия и Германия остаются одни, запертые в комнате — голодные, недовольные и задумчивые. Точнее, все эти термины относятся только к Людвигу, у которого живот бурчит так, что Брагинский постоянно вздрагивает от этого звука. Иван выглядит несколько смущенным и растерянным. Видимо, на его памяти подобных случаев ещё не происходило. Он ещё никогда не оказывался с гостями в комнате, из которой не выйти, тем более с такими, как Байльшмидт-младший. — Ещё рано кричать «На помощь!», — хмыкает Россия. — Хотя, может, и стоит… — Спасибо, не нужно, — сдержанно отзывается немец, взяв с книжной полки собрание сочинений Пушкина и медленно его перелистывая. Иван теперь уже мрачно глядит на него и обиженно отворачивается. Так проходит около пяти минут. А одна минута, вопреки всему, это очень много… «Всегда легче рассуждать о чём-то эфемерном, — думает Людвиг, с тихим вздохом захлопывая том, — подготовиться к десятку возможных вариантов, просчитать по ним развитие событий на много ходов вперёд… Но в итоге зачастую всё идёт по-другому. Достаточно небольшой мелочи, чтобы порушить все твои планы. И со мной точно так же. Я не собирался влюбляться в тебя, Иван. Однако ты стал мне настолько важен, что я плюю на все свои дела и заботы и сижу с тобой здесь, понимая что ты вряд ли оценишь всё то, что мне хочется сказать. Наверное, будь всё иначе, я бы хотел признаться в этом Италии, но… Естественно, самое простое объяснение, как всегда, ничегошеньки не объясняет! Вечно я оправдываюсь…» — Мне сегодня приснился странный сон… — произносит Россия, укладываясь на кровать и сворачиваясь в клубочек. — Говорил же тебе, не ешь на пустой желудок, — старается ворчать как можно раздраженнее и небрежнее Людвиг, а у самого сердце замирает в груди. Что же такое снилось Ивану в эту ночь? — Это неважно, — нетерпеливо, как настоящий ребенок, прерывает отчитывания немца Брагинский. — Я видел… Видел тебя. Ты был… У русского краснеют щёки и он замолкает. Германия мгновенно догадывается о содержании сна и, кашлянув в кулак, прячется за очередной книгой. Снова наступает тишина, нарушаемая лишь изредка поскрипыванием кровати под Иваном. Наконец, он успокаивается и вскоре его дыхание делается спокойным. Людвиг откладывает в сторону стихи Маяковского и смотрит на Россию. Он опять спит. Лежит на постели, поджав под себя ноги и снова раскрыв рот. Но не храпит. Шарф лежит рядом, очевидно, владелец снял его, чтобы не мешал. Немец с удовольствием созерцает нежную кожу шеи, которая всё время была укрыта этой вязаной тряпкой. Наверняка, если коснуться её языком, она будет сладкой и свежей, такой, которую хочется покрывать поцелуями, оставлять засосы и синяки. Если бы только Иван целиком и полностью принадлежал Байльшмидту-младшему… — Ну почему ты не мой? — Людвиг поднимается с кресла и неслышно подходит к кровати, усаживаясь на краю. Лицо русского настолько красиво и безмятежно, иногда он причмокивает и чуть улыбается, а Германии кажется, что Брагинский прекрасно знает, кто сейчас рядом с ним. — Будь на моем месте старший брат, он бы забрал тебя силой. Но я так не хочу. Я не смогу. Я уже однажды причинил тебе боль, отняв столько жизней твоего народа. Тогда ты простил меня. А я полюбил — вопреки всему, что стояло на моем пути. Обеты, избегания встречи, попытка внушить себе страх перед тобой — всё это не помогло. Чем хуже и равнодушнее я отношусь к тебе, тем сильнее люблю. Я мог бы напасть на тебя опять. Однако я хочу завоевать тебя по-другому. Я хочу завоевывать тебя каждый день. Каждый твой взгляд и каждую твою улыбку, лишь бы она была настоящей. «Лучше бы ты сейчас ударил меня, — с горечью размышляет Германия, осторожно протягивая руку к руке Ивана, — чем и дальше находился в неведении. Мы не выбираем, кого любить. Я готов отдать всё что-угодно, только бы Иван улыбался каждый чертов день. Не Италия или кто-то ещё, а ты… Только ты, Россия. А больше ничего мне и не нужно.» Он наклоняется и ласково целует русского в лоб. Кожа и впрямь мягкая, бархатистая, словно и нет здесь суровых холодов. Людвиг хочет отстраниться, но не может. Что-то удерживает его на месте. Он крепче сжимает пальцы Ивана в своих и касается губами его щек, век, носа, всего лица. И видит, как снова улыбается Брагинский и его рука, теплая и именно такая, какой её представлял Байльшмидт-младший, не спешит вырываться. Глаза России медленно открываются и несколько секунд смотрят на Людвига с искренним удивлением. Но затем он вдруг едва заметно кивает и сам углубляет поцелуй, тут же растрепывая зализанные назад светлые волосы. Они падают немцу на лоб и тот невольно перестает отвечать, неотрывно глядя на Брагинского. Он осторожно отстраняется, так, чтобы между их губами было несколько сантиметров, и хрипло спрашивает: — Зачем? — Мне так больше нравится, — немного виновато улыбается Иван. — Ты становишься моложе. — Правда? — усмехается Людвиг, не веря в нахлынувшее на него счастье. — Я… Я хочу проверить. — Что? — удивляется Россия. — Тихо… И немец вновь касается его мягких губ своими, ощущая приятный запах мятного масла, которое русский так любит. Весь его дом пронизан этим ароматом. И сам Брагинский, кажется, совершенно не против того, чтобы Байльшмидт-младший целовал его. — Если поцелуй — это слово, то у меня к тебе серьезный разговор, — улыбается Людвиг, устроившись на нем и не желая отрываться. — И я люблю тебя. Эти слова вылетают так легко и неожиданно, что немец уже начинает бояться реакции Ивана, но тот лишь вздыхает и притягивает его к себе снова: — Поцелуй как вода — чем больше пьешь, тем больше хочешь… И их губы вновь встречаются — нежно, почти невесомо.