***
Зал в Central Music Hall не заполнен до отказа, но в то же время и ни черта не пуст. И если в зале все счастливы и равнодушны, то за кулисами, в белых лабиринтах коридоров, царит напряжение и абсолютная тишина, разрываемая мелодичным постукиванием пальцев по обложке тетради или тихим напевным шёпотом. У Юльхен восхитительно алое платье (под цвет глаз), неудобные, но красивые туфли (подарок и настояние матери), немного взъерошенные волосы и никакого волнения. Совсем-совсем. Лишь пальцы уже в тридцатый раз выбивают мелодию на стене. Для Анны это выглядит забавно — в отличие от «этой полоумной девчонки» она спокойна и безупречна. Платье цвета мяты, скромные босоножки и гладкий шёлк светлых волос, раскинувшихся по плечам и лопаткам — в ней всё гармонично, спокойно и уверенно. У Юльхен дрожат пальцы (она уверяет себя, что это всего лишь детская привычка). Она уверяет себя, что это всего лишь неконтролируемый процесс в её организме, но когда мужчина, вызывающий участников, кричит: — Номер семь, Юльхен Байльшмидт, приготовьтесь! — внутри всё обрывается, и Юльхен неверующе закрывает глаза, повторяя одними губами название своего произведения, будто это сработает в качестве молитвы. Ф. Шопен, Баллада № 1 соль-минор, часть 23. Настаёт очередь Анны смеяться.***
На сцене Юльхен неожиданно хочется исчезнуть. И она не знает даже в чём причина. Свет софитов пронзает до костей и почти реально. Юльхен садится на стул, на автомате подстраивает его под себя, замирает, сложив руки на коленях. Сейчас весь её мир сужается до чёрно-белой ленты клавиш и взгляда Анны, который Юльхен чувствует всегда. Мгновение — изящные кисти взлетают и мягко ложатся на клавиши, другое — резкое начало обращает на себя внимание всего зала, но затем мелодия приобретает почти кроткую неуверенность и тоску. Юльхен на мгновение прикрывает глаза и, кажется, чувствует увядание в своей — именно своей — мелодии, порывы к жизни, борьбу и напряжение. Юльхен склоняется над инструментом, нажимая на клавиши мимолётно и сильно; у неё почти кружится голова, и у зрителей — тоже. Из-под пальцев Байльшмидт выходят отчаянные звуки. Она будто кричит: «Посмотри на меня! Почувствуй! Ты слышишь, как я устала? Анна, чёрт возьми, слышишь, я устала от борьбы?» Мелодия теряет свою отчаянную окраску, становясь более мягкой и плавной; Юльхен чувствует головокружение и жар, но музыка поёт в ней, музыка — она сама, так что её переполняет почти восторг. Анна стоит за кулисами, смотрит ей в спину и улыбается: гонимая болью и усталостью Юльхен — зрелище нередкое, но каждый раз такое напряжённо-звенящее и яркое. Накал происходит постепенно и под конец напоминает лихорадочную гонку за кем-то. Юльхен сожалеет, что не может побежать — сердце трепещет слишком сильно и неукротимо, оно жаждет бега, погони, стремления. Кульминация мгновенная — тонкий звук, секундная тишина, а затем — вновь и вновь погоня, бесконечно-головокружительный бег (от кого только?..). После — только взволнованные переливы, напоминающие беспокойное море, постепенно успокаивающееся, покоряющееся, но, конечно же, не до конца. Вновь тревожная мелодия, обволакивающее отчаяние, накал, почти истеричная песнь рояля, заставляющая трепетать в волнении, метаться, спешить, стремиться за кем-то, а после — резкий обрыв, тихие, грустные звуки — сожаление, — резкий всплеск — останки угасшей борьбы, — тишина, всплеск и окончательное предупреждение: «неподходикомнегосподинесмей». Мелодия для Юльхен заканчивается слишком неожиданно, и пианистка держит взметнувшуюся в резком жесте руку ещё несколько секунд и только после, словно очнувшись, неуверенно опускает её. Пальцы не дрожат — они онемели, и Юльхен, склонившаяся в поклоне, умирает внутри. Почему-то этот конкурс становится роковым. Почему-то только сейчас она выпустила столько своих эмоций. Может, потому что это решающий фактор для её поступления в колледж? Кто знает… («Уж точно не Юльхен», — смеётся Анна.) Юльхен идёт за кулисы, и перед глазами у неё улыбка Анны, всё такая же насмешливая и чертовски красивая. — Молодец, Байльшмидт, — смеётся она, — но знаешь, судьям не нравятся излишне эмоциональные. Юльхен на негнущихся ногах проходит мимо, лишь задевая её плечом. В голове так пусто, как могло бы быть в космосе. Как будто сквозь вату слышит, как объявляют следующих участников. Всё стёрто, всё неважно… Через пятнадцать минут Юльхен приходит в себя: мир становится ярче и чётче, звуки со сцены не кажутся такими далёкими и негармоничными. Слишком явно слышит: — Номер 13, Анна Брагинская, прошу на сцену! Тело само быстрым гладким движением движется за кулисы. Анна стоит возле маленького столика, потирает тонкое серебряное кольцо на среднем пальце левой руки и настолько сосредоточена на каких-то своих («Наверняка ненормальных», — фыркает Байльшмидт) мыслях, что даже не слышит шагов Юльхен. Предыдущий участник проходит мимо них, и Анна расправляет плечи, выступая под яркий свет, проходящий, кажется, через её кожу насквозь. Юльхен не чувствует пальцев.***
Анна — неконтролируемая зима. Никогда не знаешь, что она выкинет, но в одном уверена: обожжёт тебя холодом, поцелует твою кожу своим льдом. Анна стабильная, холодная и при этом чувствующая ярче, чем кто-либо. Анна крепкая, сильная, состоящая из плавных линий, таящих острые грани ледяных наростов. И музыка у неё такая же. Юльхен могла бы скривиться от боли, причиняемой музыкой-огнём, если бы её тело хоть что-то чувствовало. Знаком с Анной — готовься тратить на неё все свои чувства и силы, всего себя. Юльхен приходит в себя только тогда, когда Анна резко ударяет по клавишам, завершая свою мелодию, небрежно кланяется и идёт за кулисы, смотря прямо на Юльхен. — Я хороша, признай, Юльхен, — усмехается она, но Юльхен видит подвох — скрюченные, как в судороге, пальцы. — Это мы ещё посмотрим. — Уголок губ Юльхен дёргается вверх. — Я оставлю тебя. Юльхен уходит в кружева коридоров, но Анна не собирается её оставлять. — Ты можешь отвязаться от меня? — раздражённо роняет Юльхен (она устала, правда). — Зачем? Это было бы слишком скучно, — усмехается Анна, — терять такую забавную соперницу, как ты. — Ох, ясно, — кивает Юльхен, — но мне вот — ничуть. — Правда? — Анна обгоняет её, загораживая путь, и, приподняв тонкими жёсткими пальцами подбородок Юльхен, заглядывает в лицо. У Байльшмидт действительно перехватывает дыхание. Глаза Анны отражают всю её суть, и Юльхен чертовски страшно в них смотреть. (Там слишком много… всего.) — Я не глупая, Юльхен, я прекрасно поняла, что ты говорила там, у рояля, — начинает Анна тихо, отпуская подбородок Юльхен, но уже охватывая пальцами такие же тонкие, как и у неё, запястья, и ведёт вперёд. — Оу, кажется, ты прогрессируешь, — говорит Юльхен, но так, как она планировала — едко, зло, — сказать не получается. Голос дрожит. Всё её тело будто вытянуто в струну, напряжение сковывает его раскалённой цепью. — Я никогда не перестану быть такой, — шепчут губы Анны, — я всегда буду твоим кошмаром, я буду рядом с тобой, буду мучить тебя. — Зачем? Зачем тебе это? — Потому что ты без этого не сможешь, — улыбается Анна. — Да с чего ты взяла?! — голос Юльхен срывается. — Мы слишком долго были вместе. И теперь тебе нужна я, а ты — мне. Признай это, Юльхен. Анна подносит чужое запястье к своим губам и невыносимо медленно касается губами кожи. У Юльхен, кажется, на мгновение пропадает пульс, зрение, слух, обоняние, остаётся только осязание, это безумное ощущение губ Анны на своём запястье. Это больно, на самом деле. — Я не буду это признавать, потому что ты не нужна мне, — охрипшим голосом раз за разом повторяет Юльхен, пока Анна выцеловывает её пальцы, тонкие ломкие запястья. — Врёшь, Юльхен, врёшь, — смеётся Анна, и её смех похож на тихую, но звонкую и пронзающую мелодию. В голове Юльхен звучит только одна музыка. Юльхен не может пошевелиться, потому что Анна сковывает её своим взглядом, своими руками, улыбками и губами, своим смехом и голосом. Это кажется сумасшествием, и Юльхен закрывает глаза. — Оставь меня, Анна!.. — отчаяние плещется в горле холодной океанской водой. Юльхен кажется, что кто-то будто заковал её тело в нотные строки, заставляя звучать тихо-тихо и отчаянно. (Где-то в глубине души и на внутренней стороне век улыбается Анна.) Юльхен открывает мутные глаза и смотрит на Брагинскую. Та смотрит на неё своими пронзительными глазами, которым невозможно врать, невозможно не подчиняться. Когда Байльшмидт говорит хриплое и безнадёжное, но, чёрт возьми, искреннее «Признаю» — Анна оплетает холодными руками талию Юльхен и целует её так, что из неё будто вышибает дух, но вгоняет поглубже в кандалы нотных строк.«Звучи для меня». «Пой для меня». «Кричи для меня». «Ведь ты всегда была и будешь моей». «Ведь ты всегда проигрываешь мне». «Ведь ты всегда меня любишь, дорогая».