Мать.

— Помрёт, — сказал упитанный господин, чьё имя из-за статуса не разглашалось, смотря Кушель прямо в глаза. Удивительная редкость! Обычно этот человек, бросив деньги на тумбу подле её кровати, мог смотреть исключительно на изящную линию рта и высокую белую грудь. Он предложил ей денег, дал адресок врача, что сделает всё строго анонимно и без боли. И даже никакая вешалка* не понадобится. Сказал, что, если Кушель сохранит тайну его отцовства, то будет ей платить в три раза больше. Но это уже совсем - царское благо. Она же женщина, шлюха. Ну окотится, как дикая кошка, и снова может ноги раздвигать. Кушель с несвойственной для шлюхи тех мест гордостью вскинула голову, отвернулась от протянутых купюр и вышла из бара, в котором состоялась их последняя встреча. — Ничего, ничего, — прошептала она крохотному человечку внутри себя. — Отец тебе не нужен. Мы сами справимся, родной мой. — Помрёт, — бросил ей худощавый хозяин борделя, чьи тонкие пальцы были увенчаны массивными перстнями. Прищурившись, он осмотрел Кушель с ног до головы своим излюбленным приторным взором. Будто языком мазнул. Затем, усмехнувшись, тоже посоветовал ей врача, да и быстрее. А то брюхатая шалава мало кому может быть по вкусу. Кушель мягко - сила привычки, не иначе - улыбнулась ему, поклонилась почти в пол и ушла. У неё не было долгов, обязательств, данных слов. Хозяин не требовал верности. Голод был сильнее любых оков. Женщина опустила руку на слегка выпирающий живот. — Мама позаботится о тебе, малыш. Ты не волнуйся. — Помрёт, — констатировал пастор, к которому Кушель пришла на исповедь. У таких тощих блядей, как Кушель, рождаются только мёртвые младенцы. Святые не спасут. Каяться - пустое действо. Хоть и благородное. Пастор, слюнявя похотливым взглядом её красивое, словно цветок орхидеи, тело, дал ей немного хлеба и вина. Никакие праведники не дают ничего просто так. Кушель была умной женщиной и слишком много повидавшей. Пастор не просил её стонать под ним, извиваясь, - ему было противно. Он хотел видеть её на коленях пред собой. И видел. Забирая у пастора продукты, Кушель шептала: — Ещё немного, малыш, ещё чуть-чуть. Нам просто надо есть. — Помрёт, — фыркнул отец, и Кушель лишь дёрнула плечом. Все так говорят. Отец усадил дочь за стол, плеснул в медную чашку немного молока, приказал пить. Как жила взрослая дочь, ему было всё равно. Он сам сбросил её вниз, туда, откуда никто не поднимался. Они молчали. Кушель гладила свой живот. Шесть месяцев, иногда малыш пинается. Живой. — Есть человек, который может прикончить твоё потомство за минуту. Хочешь, позову? А то на кой тебе это, дочка? Сдохнет, до года не дожив, реветь будешь. — Какая разница? — пожала плечами Кушель. — Значит, судьба такая у меня - плакать. Но... — она улыбнулась, посмотрев на округлое пузо. — Ты неправ. Она уходила, ничего не взяв. Отец-то мог выставить счёт. Ей, беременной и нищей, этого точно не надо. — Послушай, дорогой мой, ты - Аккерман, не забывай это. Ребёнок в её чреве больно пинался. — Помрёт, — выдала бабка-повитуха, осмотрев новорожденного оценивающим взглядом полуслепых глаз. Несмотря на все причитания, покачивания головой и мрачные прогнозы, роды прошли легко. Кушель - недаром таз широкий - родила быстро. Ощутив странную, ноющую боль внизу, она провела рукой по животу. Выдохнула. Ребёнок не плакал, и пришлось шлёпнуть его по спинке. Жалкое пристанище - комнатку в подземном городе, погружённую в грязь и пыль, - наполнил детский пронзительный плач. Кушель взяла его на руки. Крохотное, бледное тельце было таким хрупким, что руки дрожали. Женщина прижалась губами к его мокрому лбу. Зажмурилась. — Выживет. Точно выживет. Младенец хлопал длинными ресницами, смотрел на мать серыми, как небо в ноябре, глазами. — Тебя зовут Леви. Слышишь меня, моя радость? Ей, что появилась на свет в семье, на членов которой сваливалось слишком большая ноша; ей, что с малых лет была продажной девкой, пустым телом, лишённым всяких желаний, вдруг страшно захотелось только одного: любви. Любви, что вырастет, как цветок сквозь мостовую, между ней и этим малышом. — Ты будешь счастливым мальчиком, Леви. Его ресницы, чёрные, точно уголь, дрожали, а бледные щёки медленно покрылись здоровым румянцем. Точно-точно, выживет. Крохотное тело на её руках — лучшее доказательство того, что Кушель была права, впервые поверив в себя. — Мама любит тебя. Богу — богово, кесарю — кесарево. Ей — счастливого сына.