Шепот далеких звезд

Исследовательская станция по выявлению обитаемых экзопланет прекратила свое существование на шестидесятый год своей миссии. Это случилось рядом с двойной звездой Гамма Цефея, на которую астрономические институты Солнечной системы возлагали значительные надежды. Приближение к этой планете было осложнено двумя солнцами, огромным количеством планетоидов и сильным гравитационным и неравномерным магнитным полями звезд. Но исследовательская станция была достаточно маневренной, ее навигационный компьютер продвинутым, и она смогла приблизиться к планете в расчетные сроки. Это была двадцать первая экзопланета в исследовательском плане станции из двадцати четырех, и после ста условных дней работы на ее орбите станции предстояло отправиться к следующему объекту, который лежал значительно ближе к Земле, чем эта планета, – станция начинала свой путь домой. Само сближение и выход на околопланетную орбиту для дрейфа рядом с планетой тоже проходили в штатном режиме, исследования велись по многократно опробованной методике, и через сорок пять лет на Земле получат первичные данные визуального наблюдения, отправленные со станции: планета условно обитаема (это с двумя астерисками, что не отрицало существование экзотических форм жизни, но полностью отвергало наличие известных), однозначно относится к термопланетам, диаметр примерно на двадцать процентов меньше, а масса на сорок процентов больше иовианского – Юпитера, иными словами, температура поверхности определяется в 343,15 – 413,15 градусов Кельвина, либо +70 – +140 Цельсия, сильное диффузное магнитное поле, скалистая, преимущественно кремниевая поверхность, плотная метаново-азотная и сильно ионизированная атмосфера, сила тяжести в три с небольшим раза больше земной. Вода на планете существует в небольших количествах и в атмосфере в виде пара, при ближайшем сканировании определяются значительные водоносные горизонты на глубине от двух до сорока километров. Вдобавок к этому элементный состав коры, приблизительные места залегания полезных ископаемых, и прочая, прочая. При более детальном изучении можно было с уверенностью заявить, что признаков жизни не определялось. Точнее, спектрографы, настроенные на определение углеродной, а также условно способные определить экзотические серную и азотную жизни, существование которых допускалось наукой, но ни на одной из двадцати обследованных планет не было подтверждено, ничего такого не определили. Члены экспедиции долго обсуждали возможность кремниевой жизни – планета процентов на семьдесят состояла именно из него и его соединений: просматривали спектрограммы, пытались применить разные методы декодирования, но результаты были не очень обнадеживающими. Визуальное наблюдение было затруднено слоистыми метановыми облаками; многочисленные анализы подтвердили безопасность высылки зондов, что и было проделано. И сама мысль казалась святотатственной: кремниевая жизнь. В ее основе исключительно тугоплавкий элемент, способный на малое количество атомарных связей, очень инертный, тяжелый в сравнении с тем же углеродом. Как представить себе жизнь с ним в качестве строительного камня? Живые компьютеры, что ли, процессоры, шустро семенящие на кварцевых ножках, песчаные человечки? Но ученые на станции охотно принимали любые гипотезы к рассмотрению – даже в том, чтобы выдвинуть, а затем аргументированно опровергнуть их, тоже содержался эвристический элемент, который мог бы затем использоваться в менее фантастических условиях Зонды совершили четыре вылета к планете: первый провел в ее атмосфере что-то около десяти условных часов, второй спустился на поверхность и прошел по ней более сорока километров; третий и четвертый находились рядом с планетой в общей сложности более семидесяти условных часов. Вылазки были признаны успешными, зонды вернулись на станцию, провели необходимое время в стерилизационной камере. За это время добытый материал был изъят из них и доставлен в лаборатории, информация скопирована в базу данных корабля. Через четыре дня вышли из строя компьютеры в лабораториях. Через три с половиной дня отказала система энергообеспечения. Через день прекратили работать генераторы. Исследовательская станция начала падать, но аварийные системы смогли превратить неконтролируемое падение в снижение. Химические двигатели заработали в режиме взлета, и этого хватило, чтобы оказалась возможной ее посадка. Кузов все равно оказался слишком деформированным, но пару люков можно было бы при необходимости открыть – только воздух планеты был абсолютно непригоден для человеческого дыхания. Еще через сутки базу данных корабля полностью уничтожил непонятный вирус. Само по себе событие – просто невероятно, необъяснимо и так далее: компьютерный вирус в сорока пяти световых годах от Земли, но в череде событий на него уже просто не обратили внимания, пытаясь – безуспешно – спасти данные. И выжить. Из тысячи двухсот человек около сорока процентов развили симптомы странного заболевания в первые шестьдесят часов, остальные – так или иначе в течение недели после того, как зонды вернулись на станцию. Симптомы включали: сильный жар, головные и суставные боли, патологическое опухание суставов, критическое снижение зрения и слуха, бред и галлюцинации, обильное кровотечение изо всех физиологических отверстий и даже из пор, рвоту и понос. Поначалу врачи в медблоке пытались как-то фиксировать симптомы, определить болезнь и ее агентов – это у людей на станции, привитых на все случаи жизни, неспособных болеть в принципе, обладавших отличнейшим, здоровейшим генкодом, регулярно проходивших оздоровительные генные терапии; через неделю они сами подыхали в том же медблоке. Исследовательская станция опустилась на огромное плато, двигатели прекратили работать; энергосистема отключилась, а с ней кондиционеры, воздухо– и водоочистители, вся остальная аппаратура жизнеобеспечения. Впрочем, членам экспедиции уже не было до этого никакого дела. Те, кто еще не умерли, доживали последние часы, истекая кровью, захлебываясь собственной рвотой, лежа в лужах своих и чужих мочи и поноса, бредили, видели странные галлюцинации. В секунды просветления кто-то особенно фанатичный, остававшийся исследователем даже на пороге смерти, бормотал версии о пятом–восьмом измерении, антиматерии и нематериальной либо пси-жизни, но просветление заканчивалось, не успев начаться, правильность–ложность этих наблюдений не волновала никого, потому что сам корабль тоже умирал. Навигационной системе еще до падения удалось отправить последний отчет – стандартный сигнал sos, краткое описание ситуации, но даже предположение о возможных причинах катастрофы не удалось сделать – некому; это было последней попыткой связаться с Землей, потому что система захлебнулась в собственных ошибках. После этого – тишина. Станция нагревалась не только под лучами огромного оранжевого солнца, но и от поверхности планеты; температура в ней очень скоро установилась на уровне в восемьдесят девять градусов Цельсия плюс минус одна десятая – эту температуру показывал в одном из жилых помещений единственный на всем корабле градусник, в котором не было ни одной кремниевой детали. В таких условиях трупы людей быстро мумифицировались, что было, в принципе, объяснимо, – и окаменевали. После двух дней на поверхности планеты в живых остался один человек. Ему было двадцать два биологических года, он родился на станции, причем не в последнюю очередь в качестве эксперимента, на ней же получил образование; он в принципе усвоил, что когда станция вернется в Солнечную систему и приблизится к Земле, ему будет около восьмидесяти лет, и не сказать, что его радовал или печалил этот факт: он, конечно, знал, что за планета такая эта Земля, изучил в том числе и ее историю, географию и биологию, но никаких сентиментальных чувств в ее отношении не испытывал. По сути, ему было плевать. Он был зачат в пробирке, формировался в инкубаторе – никто из женщин не рискнул вынашивать его в этих условиях; дата его рождения была формальной, отсчет его жизни велся с момента первого самостоятельного сокращения сердца, и в условиях местного времени само по себе понятие дня рождения было слишком неопределенным, чтобы придавать этому значение. А еще он никогда не покидал пределов станции; был молчаливым наблюдателем, следил за тем, как старшие товарищи исследуют планеты, много раз оказывался в коридорах, которые вели к переходным камерам, а те – к люкам, присутствовал при облачении некоторых из ученых в скафандры, но не более того. Вся сфера его обитания сводилась к станции, все, что было за ее пределами, оставалось для него изображениями на экранах. И он все еще был жив – в этом монстре, который лежал на брюхе на плато огромной планеты, слепой, глухой, мертвый. Этого парня звали – как-то. Он пытался вспомнить свое имя, когда на четвереньках подбирался к люку. В самом этом передвижении не было никакого смысла: в том, чтобы выбраться из станции, стать наконец на поверхность планеты – впервые в жизни. Но в том, чтобы умирать внутри этого мертвого кашалота, который постепенно окаменевал, словно на него посмотрел василиск, он – Адам Раевский – смысла видел еще меньше. Он припоминал с трудом, что атмосфера планеты совершенно непригодна для его дыхания, но и воздух внутри станции становился не менее ядовитым. Так что какая разница, как подыхать. Да еще и эта ужасная сила тяжести, которая тянула его ко дну, усложняла и без того тяжелый путь к люкам. Но он полз. Смотрел на руки, на которых спекалась выступавшая из пор кровь, на ногти, которые отчего-то становились прозрачными, похожими на стекло, думал о том, какого цвета будет атмосфера на этой планете, корчился от изнуряющей боли, которая могла отступить на мгновение, чтобы приняться за него с утроенной силой, удивлялся странному сочетанию звуков «Адам», которое слышал время от времени то грохотавшим где-то над головой, то шелестевшим сзади. Вспоминал, что так звали его. Когда эти коряги на его пути были людьми и чего-то хотели и что-то делали на этом корабле, они обращались к нему именно так. Не самое плохое имя, кажется, так звали кого-то в совершенно далекой и чуждой мифологии незнакомой ему Земли. Время от времени Адаму казалось, что прошло значительно больше пары секунд, которые он позволял себе передохнуть. По крайней мере, тени от глыб рядом с ним оказывались слишком изменившимися, за две секунды они так вырасти или съежиться не могли. Этому, наверное, было объяснение. По привычке, вдолбленной в него воспитателями, Адам пытался определить существенные характеристики, предположить причины явления, но утомлялся. Его куда больше занимал люк, который впервые на его памяти откроется не в космосе, а в атмосфере экзопланеты. В переходной камере он сел на пол и уставился на люк. В принципе, рядом с ним располагались ячейки со скафандрами. Где-то слева были кислородные баллоны. Возникал вопрос: в этом был смысл? Скафандр спасет от жары не более, чем комбинезон, который сейчас на нем, баллонов с воздухом хватит на два часа, а после этого от них никакой пользы не будет, так что есть ли смысл в этих двух часах? Адам все-таки дополз до них – все та же привычка, вдолбленная в него инженерами станции – и покачал головой: все силиконовые изоляционные детали на баллонах, все силиконовые прослойки в шлангах превратились в камень и разорвали покрытие баллонов. Иными словами, он был лишен и этих двух часов. А еще он устал. Проведя напоследок пальцем по шершавым деталям, Адам откинулся назад. Две минуты – и он откроет этот чертов люк и выйдет на эту чертову планету. Кажется, прошло далеко не две минуты. В переходной камере были часы, мониторы, панели, все, что работало в космосе – и умерло рядом с этой планетой. Поэтому невозможно было точно определить, сколько времени прошло. Если судить по телам в коридоре – много: они высыхали, что ли, становились меньше в объемах. Адам попытался рассмотреть нашивки на комбинезонах, но то ли свет был отвратительным, то ли его зрение шалило – нашивки, которые, как он помнил, были темно-желтыми с черными буквами, казались ему серо-зелеными, и он не мог различить ни одной буквы, только зеленоватые пятна. Ему казалось также, что температура внутри станции понизилась или по крайней мере перестала быть невыносимо высокой, а опустилась до умеренно жаркой, но и в этом нельзя было убедиться – вблизи не было ни одного работающего термометра. Адам встал, уперся рукой в стену, другую привычно положил на панель, которая, если бы станция работала, считала бы биометрические показатели и открыла люк или отказала в доступе. Но станция была мертва, в жесте не было смысла, в чем он и убедился. А еще, встав с пола и сделав пять шагов к ней, Адам невероятно устал – и решил постоять немного, чтобы передохнуть. Внутри станции снова было жарко. Изнуряюще жарко и невыносимо душно. Ладонь все еще была прижата к панели, хотя, если Адам не ошибался, а тени не врали, прошло добрых полдня. Он посмотрел на панель – она, как многое в корабле, была сделана из полимера на основе кремния – и точно так же вспенилась, превратилась в пористый камень: процесс, слишком скоротечный, чтобы проходить естественным путем, но его результаты были похожи на деятельность бактерий, когда они, скажем, поглощали органическую массу и выделяли нечто, выглядевшее похожей же пеной, но не камнеподобное. На планете, чья кора большей частью состоит из кремния, а атмосфера из метана, в условиях повышенной температуры и вихревого магнитного поля – неужели есть жизнь? И что это за жизнь? И неужели зонды доставили на станцию именно эту жизнь? И почему Адам все еще жив? И жив ли он? Он открыл люк; кажется, ему потребовалась вечность для этого. Пальцы не слушались. Точнее, все тело отказывалось подчиняться ему. Из-за пелены боли Адам все-таки ощущал и другие, острые и непохожие ее вспышки: когда он заставлял пальцы сгибаться, например, эти вспышки оказывались особенно яркими. И ему казалось, что он слепнет. Глаза высыхали и превращались в сморщенные горошины, которые болтались в полусферах глазниц, трескались и разрывались губы, крошились зубы, спекались десны и язык. Кажется, суставы двигались со скрипом, кости терлись друг о друга, и это ощущение рассыпалось по телу еще одной волной боли. Но Адам все-таки открыл люк. Он задохнулся от испепеляющей жары. Но сделал шаг наружу. На трап. Металл был обжигающе горячим, прожигал кожу сквозь подошвы ботинок. Над головой светило огромное оранжевое солнце – оно занимало, казалось, полнеба, и облака, слоистые сероватые облака обтрепанными лоскутьями висели слева, подрагивая в его лучах. Адам пытался подумать о чем-нибудь, что делало бы его смерть не совсем бесцельной и – благородной, что ли. Чтобы, если есть высшие силы, обитающие в седьмом или двадцать девятом измерении – то, о чем вспоминал время от времени главный навигатор и станционный капеллан, – они отнеслись к нему чуть благосклоннее, когда Адам поступит в их распоряжение. Он ступил на землю. Привычный к тому, чтобы под ногами был плотный и ровный пол, он пошатнулся, ощутив булыжники, рытвины, подвижный грунт. И наконец вдохнул воздух безымянной планеты, азот с метаном, перекись углерода и совсем немного кислорода. В неподвижных, затвердевших легких оказалось совсем немного места для этой смеси. Но и его хватило, чтобы эта агония закончилась, а он потерял сознание и упал на песок – не бесформенным мешком, скорей, каменной статуей. Кажется, в какой-то монографии по неврологии Адам встречал описание последних минут жизни мозга. В зависимости от условий, разумеется, мозг мог вести себя по-разному, нейроны – погибать с различной скоростью и в различных количествах. Во всех случаях, тем не менее, наблюдался один и тот же феномен: нейроны мозга считали своим долгом выстрелить как можно больше импульсов перед тем, как погаснуть навсегда. Виртуальный медицинский двойник, которым обладал каждый работник станции и Адам в том числе и на далекой Земле обладало все больше людей, был хорош, обладал поведением, максимально приближенным к поведению оригинала, хранил в себе информацию обо всех особенностях органического строения, медицинскую историю и даже сведения омиоэлектронном поведении головного мозга; но даже самая сложная его модель не позволяла реконструировать последние минуты человека, оставались только предположения. О том, например, что в мозгу человека одновременно активируются картины из самых разных этапов его жизни; о том, что умирающий может переживать и корректировать многочисленные ситуации, в которых оказывался; о том, что он может и представлять совершенно новые картины в огромных количествах. Примерно это переживал Адам. Он удивлялся тому, что был в состоянии одновременно припоминать бесполезные сведения из неврологии – и представлять себе одна за одной самые разные бытовые картины, переживать одно за одним совершенно незнакомые ощущения. Солнце, кажется, скрылось за горизонтом, и появилось другое, малое. Земля под Адамом начала содрогаться, затем раздались странные незнакомые скрипы и шорохи, которые невозможно было соотнести ни с чем знакомым, и над ним нависла чья-то тень. Две тени, кажется. Малое солнце исчезло, и на жалкие полторы секунды, а может, полтора часа, вокруг утвердилась кромешная тьма. И снова над горизонтом поднималось большое солнце. И на эти ощущения наложилось нечто иное: вполне отчетливое ощущение иного «я», которое находило занятным «я» Адама. Если он умер, то может ли думать? Можно ли назвать процессы, которые происходят в пространстве, включенном в его тело, мышлением? И что есть его тело и пространство, и не заблуждается ли он, считая, что у него есть тело? И кто это – «он»? Все-таки он решил поднять голову. Не получилось. Открыть глаза – смог. Повести ими вправо-влево, чтобы осмотреться – было сложно. Он испытал нечто знакомое, что, кажется, переживал когда-то: тогда это было ощущение, вызванное разлагавшейся плотью, лопавшимися кровеносными сосудами, кожей, которая сочилась лимфой. Боль, вспомнил он. Адам, всплыло в его сознании. Его зовут Адам. Иное «я», наблюдавшее за ним, выказало любопытство. Больше, чем понятие боли, его заинтересовало это «Адам». В сознание словно заглянул вопрос: это – что? Адам непроизвольно отозвался кратким: «Имя». В ответ – все то же любопытство, но усиленное многократно: имя? Что это? Рядом с ним и этим вторым «я» находилось и третье, но воспринималось иначе. Адам попытался подобрать определение и этому ощущению, а в сознание лезли совершенно глупые вещи вроде «сон», «забытье», «медитация», и они все осыпались песком о состояние третьего «я», которое было это, и это, и это, но ничего определенного. И тишина на многие километры. Только Адам и два «я». Эти два «я» были благожелательны. Одно – активно, второе дремало. И ярко светило большое солнце. Адам решил открыть глаза. Перед тем, как свалиться на песок в той, иной жизни, он успел заметить ландшафт, окружавший станцию. И ландшафт был скорей равнинным, с немногочисленными крупными камнями, каменной грядой или чем-то таким. Но ничего похожего на валуны рядом со станцией Адам не заметил. Теперь же – их было два. Один огромный, напоминавший расплывшуюся на песке медузу, второй – сидел. Камень, это определенно был камень, но Адам был уверен, что он именно сидел. Более того: камень смотрел на него. Его форма – нечто, походившее на прямоугольник, выполнявший, кажется, функцию тела, на нем – нечто шарообразное, и оно служило головой. Этот каменьсидел напротив солнца, на Адама падала тень от него, не спасая от жары, но защищая от солнца. Он воспринимался как существо. Как нечто живое. Как то самое бодрствовавшее «я». Если, конечно, понятие бодрствования подходило к каменной статуе. Адам подумал, что нужно было бы сесть. Он попытался поднять голову – безуспешно. Раньше, когда он был внутри станции и жив, временной разрыв между «захотел» и «выполнил» был совершенно незаметен, очевиден только на энцефалограммах, сейчас – простого «захотел» было недостаточно. Требовались огромные усилия, как ему казалось, чтобы приподнять голову хотя бы на несколько сантиметров; а у него не было сил даже на ничтожное движение век. И – это существо, чье каменное тело соотносилось с сознанием второго «я», протянуло к нему странный отросток – похожий на руку, на манипулятор так точно, – который сгибался, как у человека, рядом с ключицей, у плеча и у предплечья; к последнему была прикреплена трехпалая кисть. Ужасная, огромная, с толстыми конусообразными многосоставными пальцами. Бурая. Определенно каменная. Размах пальцев был настолько велик, что они могли без проблем обхватить голову Адама. И эта клешня осторожно вдвинулась под голову Адама и приподняла ее. Если рассуждать логически, то эта клешня осуществила этот нехитрый маневр по примеру экскаватора – размеры скорее всего ограничивали ее ловкость, и на ладони должен был остаться песок, на котором лежал Адам. Соответственно он должен был ощутить этот песок – но нет. Он чувствовал, что это каменное и определенно разумное существо поднимает его, держит на весу, позволяя то ли осмотреться, то ли решить, чего он хочет дальше, с любопытством заглядывает в сознание, – но песка не чувствовал, а равно и жары, которая должна была подбираться к верхней границе коридора, судя по позиции большого солнца над горизонтом, по тому, что и малое солнце было заметно. Сколько она составляет – +140 градусов? Это существо заинтересовалось «жарой», «+140 градусами»; Адам, следивший за ним, удивился, когда оно даже склонило голову к плечу в типично человеческом жесте. Оно было огромным, это существо; если исходить из подобия его строения человеческому, то, судя по длине и толщине рук, по ширине плеч, в нем было не меньше двух с половиной метров роста. Оставалось только предполагать, сколько весит этот камень. И да, отвечая на вопрос этого существа, подумал Адам, он не против того, чтобы сесть. Существо протянуло к нему вторую руку – такую же трехпалую с огромными конусообразными пальцами – аккуратно обхватило тело и потянуло Адама вверх, чтобы он мог сесть. Он отстраненно подумал, что это существо симметрично, как человек, и приготовился к боли. Но ее не было. Адам решил, что заслужил облегченный вздох. Привычно начал втягивать воздух – и ничего. Он опустил голову – и смог сделать это самостоятельно, попытался присмотреться к своей груди, медленно моргнул. Он странно ощущал свое тело – вроде как свое, но при этом совершенно чуждое, которое не реагировало знакомым образом ни на какие раздражители. Веки подчинились требованию закрыть глаза. Жест – более чем привычный, частью физиологичный, частью – психологический: вроде как скрывающий глаза от чего-то неприятного, пытающегося в них заглянуть. Зачем он нужен был Адаму сейчас – чтобы отвлечься на что-то, и при этом чтобы сфокусировать взгляд. Тщетно: Адам продолжал видеть мир расплывчатым, монохромным, бурым, и еще какие-то пятна закрывали часть поля зрения. Эти два существа оставались неопределенными пятнами, у которых более-менее отчетливо угадывались только общие контуры, либо смутное очертание руки – когда первое, сидевшее, подносило ее к Адаму. Он устал. Закрыл глаза. Остался сидеть. Это было неудобно. Хотелось свернуться клубком, спрятать голову, укрыться в надежде, что он проснется в своей каюте, его встретит знакомый виртуальный помощник, и они летят к двадцать второй экзопланете, которой намерены достичь в расчетный срок, а у него всего лишь развилась аллергическая реакция на какой-нибудь из новосозданных протеинов, неведомо как оказавшийся на его коже; в том, чтобы быть полностью лабораторным ребенком, есть свои достоинства, есть и недостатки. ...Родившись и сформировавшись в условиях низкой гравитации, Адам обладал отличной от других пассажиров станции плотностью тканей. Его кости были значительно более тонкими и хрупкими, равно как и стенки сосудов, и мышцы; на станции это было непринципиально, а до Земли, на которую собирались и хотели вернуться все, по крайней мере оставшиеся в живых исследователи, было бесконечно долго: вся жизнь Адама в трехкратном размере. Во многих лабораториях разрабатывались всевозможные технологии, позволившие бы максимально быстро и эффективно пройти реабилитацию, благодаря которой пассажиры станции все-таки смогли бы сойти на Землю, наверняка перепало бы и Адаму. Помимо плотности тканей, его отличало многое другое, та же иммунная система, та же микрофлора кишечника. Если у пришельцев на станции первая изначально была модифицирована, а вторая – принудительно изменена таким образом, чтобы ослабить все патогенные бактерии и тем самым свести риск инфекций на станции к минимуму, то у Адама, зачатого – точнее, созданного – и рожденного на станции, и первое, и второе было развито крайне слабо. В иммунитете как таковом не было нужды, станция была практически стерильной и оставалась таковой; с пищеварением приходилось возиться, но и оно было усовершенствовано таким образом, чтобы упростить процесс и избавиться от необходимости выращивать–имплантировать микрофлору специально для него. У него получалось обходиться, ученые постарались на славу. Случались казусы, например, с искусственными протеинами, от которых остатки иммунной системы взбешивались, но они были слишком редкими, а помощь всегда эффективной, чтобы заморачиваться на этот счет. Адам был вполне доволен своим существованием внутри замкнутого пространства – потому что не знал ничего иного. Он был вполне взрослым и неплохо помнил сближение станции с восемью планетами как минимум; это было интересно – Адам увлеченно следил за путешествиями зондов, приземлением исследовательских челноков; в двух последних экспедициях он был полноценным членом команды и управлял навигационными устройствами на зондах. И разумеется, никому и никогда не пришло бы в голову разрешить ему выход на планету – это оказалось бы смертельным испытанием для Адама; он сам, впрочем, тоже не изъявлял желания. Планеты оставались для него чем-то виртуальным, а единственной реальностью – станция... И когда он засыпал... погружался в летаргический сон... растворялся в странной медитации, у него в голове мерцали эти воспоминания. Искусственная гравитация на станции составляла что-то около сорока процентов эталонной земной; в некоторых отсеках не было и ее – и Адам наслаждался пребыванием в них. На этой планете гравитация составляла три целых и четыре десятых эталонной земной, и, тем не менее, Адам – выходил – из корабля – на своих – ногах. Это невозможно. Нечто, предположительно неизвестный доселе вирус, возможно, относящийся к новой форме жизни, в двести сорок с небольшим часов выкосил весь корабль. Адам – остался – в живых – после – невиданной – немыслимой – эпидемии. Это невозможно. После того, как на станции вышли из строя системы жизнеобеспечения, не осталось живых, установилась температура на пару градусов ниже среднепланетной, то есть что-то около девяноста градусов Цельсия, предположительно внутрь проник ядовитый воздух планетыи не было никакой разницы, оставаться ли внутри или снаружи, Адам – был жив – проведя – значительно больше минуты – под стапятидесятиградусной жарой – и в атмосфере из азота и метана. Это невозможно. Он жив? Самым странным было полностью утерянное ощущение времени. Невозможно было вспомнить, сколько времени Адам провел в корабле после того, как тот упал на поверхность планеты. Может быть, час, скорее всего, несколько дней, не невероятно – недели, а то и месяцы. Перед ним, в тени второго, дремавшего существа, Адам мог провести те же недели, а мог – пару часов, и ему были равно безразличны обе возможности. И как эти два существа оказались здесь? И почему Адама это беспокоит? И что это такое – «Адам»? В следующий раз он вышел из состояния летаргии от непривычного состояния. После очень долгих сравнений, попыток определить поточней свои ощущения, Адам остановился на одном, которое, как ему казалось, было более-менее достоверным: ему было холодно, и в сложившихся обстоятельствах это как минимум странно. Впрочем, все бесконечные рассуждения, на которые он был спор на пред-предыдущем этапе своей жизни и даже отчасти на этой планете, утомляли Адама неимоверно. Он попытался открыть глаза, и, кажется, у него получилось. Но он не был уверен: все кругом было темно-серым, похожим на то, как если бы съемка велась в полностью темной комнате, и предметы в ней оказывались разных оттенков серого на угольно-черном фоне. Рядом с ним возвышалась огромная гора. Адам удивился: не та ли это медуза, которая раньше определялась как второе разумное существо? В любом случае, сознание этого существа было тусклым, но не закрытым; Адам подумал было поинтересоваться у него чем-нибудь, но холод оказался сильней любопытства, Адам закрыл глаза и погрузился в сон. На его грани он слышал, как медленно поднимается это молчаливое существо, подбирается поближе, опускается. Адаму стало не то чтобы теплей – удобней. Как будто его укутали одеялом, выключили свет и включили ночник. Затем его куда-то несли. Кажется, второе существо. Было блаженно жарко; светило солнце. Похрустывал песок под мерными, медленными и очень тяжелыми шагами. Если бы у Адама билось сердце, то можно было бы попытаться по его пульсу определить скорость этих шагов. Но сердце не билось – оно странно и неравномерно пульсировало. Адам испытывал голод. Его тело болело, мир вокруг медленно ворочался в тошнотворной карусели; Адам не мог определить ни направление, ни цель этого продвижения, а это третье «я» не стремилось открыть свое сознание. И при этом у Адама возникло забавное ощущение: это существо пыталось попробовать «Адам» на вкус. Этот образ – совершенно для него непривычный – висел в воздухе перед этим существом наподобие воздушного шарика, и третье «я» задумчиво трогало его, вращало, словно приценивалось: что с ним делать, проколоть, привязать к руке, выпустить? Съедобно ли оно, нужно ли в хозяйстве, есть ли от него прок? Время от времени носильщик останавливался, опускал Адама на песок, опускался рядом сам. Однажды Адам оказался за стеной из его тела, и с другой стороны его защищала высокая скала. На его недоумение носильщик позволил ему воспользоваться своим сознанием – на пару секунд, не больше: за его спиной поднимался ветер. Будет длиться пару восходов большого солнца, всплыло в сознании Адама. Вдогонку он получил пару картинок того, как это может выглядеть. И ураган действительно начался и действительно длился пару дней; на них сыпались сверху мелкие и покрупней камни; лился дождь, непохожий на водяной. Носильщик Адама дремал, но если прислушаться, в его настроении было что-то недовольное. Похожее на угрюмое бурчание: опять придется шкуру наращивать. Но Адам лежал в уютном месте, ему было сухо, плевать на тишину и на яростный вой ветра, и было бы здорово пожевать что-нибудь,но необязательно – вместо этого можно спать, растворяться во сне, которое приближается к небытию, заглядывать в него и отмахиваться от третьего «я», которое было очень недовольно экспериментами Адама. Затем его снова несли. Адам начал себя ощущать после того сна– ему все меньше понятно было, можно ли применять к своему состоянию «сознание», – когда не только ураган закончился, не только прошло несколько дней, но и его носильщик подлечился. Очевидно, небо порадовало их дождем из какой-то кислоты, и третьему «я» пришлось несладко; и при этом можно сделать вывод, что он обладает завидными способностями регенерации. Тем не менее, Адам по сравнению с ним был, наверное, в лучшей форме. Ему было немного неловко, что пострадавшее существо несет непострадавшее, но едва ли бы он смог самостоятельно проделать даже сотую часть пути, который собирался преодолеть его носильщик. И он снова растворился в небытии. Адам пришел в себя ночью. Справа от него угадывался тусклый закат, возможно, малое солнце еще возвышалось над горизонтом. Место, в котором он находился, было полностью пустынным: сколько бы он ни вслушивался, ни пытался просканировать окрестности, никто не обнаруживался. Голод становился почти невыносимым, Адаму казалось, что его тело скрежещет от необходимости насытиться. Вопрос только, чем. Его унесли прочь от станции, но даже если бы он остался рядом с ней, едва ли бы в ней осталось нечто, хотя бы условно пригодное в пищу. Более того: он оказался на незнакомой планете, которая – само строение, климат, экосфера – была убийственна для человека. Но он пока ощущал себя если не живым, то по крайней мере существующим. О нем худо-бедно заботились у станции, наверняка принесли в иное место с каким-то умыслом. Он открыл глаза. Малое солнце почти исчезло за горизонтом, но сзади за Адамом вставало второе. Забавно это – планета в системе двойной звезды. Не первая из двадцати; кажется, две – или три – планеты назад была еще одна такая, мало этого, у нее оказалось целых два спутника-планетоида. Уравнения для расчета движения этих небесных тел оказывались невероятно сложными, и даже после того, как математики остались худо-бедно удовлетворены расчетами, возроптали физики; станция задержалась у той планеты на дополнительные девяносто шесть часов, выясняя, что да как да почему, чтобы определить состав ее ядра, и выяснить, что и у одного из спутников жидкое ядро. Насколько Адам помнил, эта планета казалась ученым скучной по сравнению с некоторыми другими, расчеты показывали, что она не должна была нести никаких сюрпризов, кроме, разве что, этого странного магнитного поля. И тем более никто не ожидал, что на ней будет обнаружена жизнь. Адам пытался оглядеться. Это было крайне сложно: можно было немного двигать глазами и совсем чуть-чуть поворачивать голову, не более; тело по-прежнему подчинялось ему очень условно, только Адам не отступал. Он смог оглядеться, отметил, что видит куда лучше, и даже мутные пятна исчезли. Все оставалось зеленовато-бурым и монохромным, но предметы окрашивались в оттенки иных цветов и обретали более четкие контуры. Адам изучал невысокую гряду перед собой. Она была сложена из крупных валунов, и будь это на Земле, никто бы не усомнился, что гряда эта – рукотворная. А здесь? С другой стороны, эти двое – два существа – они обладали сознанием, почему бы им не обладать и способностью создавать нечто, похожее на заградительные сооружения? Подумав, Адам решил присмотреться повнимательней к этой гряде. Логика подсказывала, что существа, которые охраняли, помогали, защищали от солнца и дождя, не могли принести его сюда без умысла. Вспомнились отчего-то байки антропологов о том, по каким признакам можно определить доброжелательность общности людей, которую предстояло изучать. Адам вспомнил и о своем пренебрежительном отношении к этим байкам: тогда экспедиция находилась на пути к четырнадцатой, что ли, планете, и только тогда в воде одной из уже изученных была обнаружена цепочка аминокислот, происхождение которой определили как псевдоорганическое. Что имели в виду биологи, не могли объяснить они сами, но они были, наверное, самыми ярыми фанатиками ксеножизни на станции и, соответственно, меньше других готовы были признаться в фиаско экспедиции. В ежесуточном бюллетене станции было объявлено об обнаружении косвенных признаков жизни, а затем последовали бесконечные круглые столы, дискуссии и даже бал. После такой шумихи Адаму было особенно непросто постигать тонкости антропологии, потому что очень хотелось осведомиться у наставников: это с кривой цепочкой аминокислот контакт устанавливать, что ли? Только гряда перед ним имела слишком специфическую полуовальную форму, чтобы можно было сомневаться в ее природном происхождении. Ее камни были сложены плотно друг к другу, а сам Адам лежал перед небольшим сводом, за которым, очевидно, должна была находиться пещера. Которая, предположительно, была целью путешествия третьего «я». Адам медленно закрыл глаза. На него падала тень от гряды, и не то чтобы ему было приятно находиться в ней; более того, из отверстия несло сыростью. Непонятно, была ли это вода или какая-то другая жидкость, но ощущения были не очень комфортными. Он снова открыл глаза и присмотрелся: на камнях росло нечто. Лишайник, похоже. Адам собрался с силами и поднял руку. У него, кажется, получилось; и даже боль, к которой он готовился, оказалась вполне терпимой, она в любом случае оставалась тугой, ноющей, но практически не беспокоила его. Более того, рука подчинялась ему, выполняла простейшие движения, пусть и не так быстро, как Адам привык, но хотя бы поднять ее оказалось возможным. И дотянуться до лишайника тоже. Он был жестким, похожим на губки, которые разводили в тропическом отсеке станции; Адам, поколебавшись, ухватился за отросток и осторожно потянул его. Тот отделился, Адам, помедлив, поднес его ко рту, меланхолично размышляя. Это лишайник. Минимально питательное для него растение. У Адама совершенно неприспособленная для таких опытов пищеварительная система. Он подумал и решился. Закрыл глаза, словно заранее смиряясь с плачевным результатом, и открыл рот. Лишайник был – съедобным. Адам медленно жевал его, уставая от простейшего движения челюстей. Он закрыл на несколько мгновений глаза, словно это должно было сэкономить ему энергию, затем открыл – разницы не было никакой. Он пристальнее рассматривал каменную стену и выступ, на которых росли лишайники. Часть из них была темно-синей, предположил Адам, помня о своем неустойчиво-монохромном зрении, рядом – скорее всего бордовые, возможно, красные. Связано ли это со строением растений, странным преломлением света – или лишайники поглощали разные минералы из почвы? Опасно ли это Адаму, или какая разница? Адам оторвал еще куст. Поднес к лицу – и застыл от ужаса. Рука, державшая этот лишайник, его рука – Адам готов был поклясться в этом на адаптированной Библии, с которой не расставался капеллан, на своем именном жетоне – она была словно грубо вытесана из камня. Он поднес руку – с лишайником – к камню и сравнил. Горная порода была больше похожа на базальт. Его рука – на песчаник. Сероватый песчаник, прошитый неровными темно-серыми жилками. Адам повертел руку перед своим носом: а ногти были стеклянными, по крайней мере прозрачными и поблескивали. Он в задумчивости жевал лишайник и царапал базальт, проверяя прочность ногтей. Затем Адам спал; он решил остановиться на этом слове, хотя подозревал, что оно подходит лишь отчасти, но более точных подобрать не мог. Просыпался, тянулся за лишайником, снова спал. Просыпался, смотрел за тем, насколько вырос лишайник, изучал свои руки и снова спал. Время от времени в его дрему проникало это ощущение чужого сознания: кто-то словно проверял, что за существо лежит здесь, в этом оазисе и заслуживает ли оно внимания. Но никто не тревожил его, не пытался выдернуть из дремы, передвинуть или перенести куда-то еще. И вообще Адам с трудом представлял себе, что за враги могут быть на этой планете у тех странных существ – второго и третьего «я», которые нашли его и спасли. Наверное, только они сами. Кажется, на планете сменились сезоны. Стало заметно холодней, хотя ощущение, которое охватывало Адама, нельзя было соотнести со знакомым по смутным воспоминаниям холодом. Солнце, то большое, то малое, полыхало на небе, время от времени собирались тучи, снова шел дождь, который Адам благоразумно пересидел рядом с лишайником, а затем смотрел и любовался пейзажем: небо казалось фиолетовым, ближе к большому солнцу краснело, и вокруг него образовывался зеленоватый ореол; за солнцем угадывались звезды, но совсем мелкие, пусть и яркие. От поверхности планеты поднимался пар, собирался в облачко в паре десятков сантиметров от почвы, колебался и взлетал вверх неторопливо трепетавшими ленточками. Солнце спускалось к горизонту, и вокруг устанавливалась блаженная, невраждебная тишина. Адам смотрел на небо; солнце садилось, малое – выглядывало из-за горизонта и снова пряталось за ним; небо менялось каждое мгновение, совсем неуловимо, но завораживающе. От зеленовато-фиолетового – к исчерна-бордовому, сгущалось до непроглядно-черного и становилось мутно-синим. Рассветы на этой планете длились бесконечно долго – атмосфера была плотной, пусть и все еще прозрачной, – и Адам замечал их приближение сильно заранее. Выходить из укрытия не хотелось, но было любопытно. И кроме того, он решил, что пора бы попробовать, может ли он ходить. Он попытался встать. Сначала встав на четвереньки, затем сев на корточки, выставив перед собой ногу, оперевшись на нее. Кажется, так было нужно делать. И наклониться вперед, перенести центр тяжести на эту ногу, понадеяться, что она не рассыплется пылью. Он встал. Выпрямился. Замер, глядя перед собой, различая пустыню на километры вперед, различая невысокий горный хребет далеко-далеко, ища хотя бы один знак, который можно было принять за жилище, лес, что угодно, но не удивляясь совершенно, когда убеждался: нигде и ничего. Но солнце оставалось невидимым за горизонтом, а сам закат скрывала стена, выложенная – не без изящества – из округлых, кажется, немного обработанных камней. Адам сделал первый шаг. Он старался ступать как можно медленней: этого требовали чуждые условия на планете, ее утомительная сила тяжести, этого требовало его странное состояние, эта погода, в конце концов. Этого требовало его новое тело. Адам не привык к нему, у него было немного возможностей испытать, как его тело ведет себя в движении, как он сам ощущает его. Опыт ограничивался переменой позы из лежачей в сидячую, скупыми жестами рук, чего было слишком мало, чтобы освоиться в теле. Но первый шаг все-таки оказался успешным, наверное, особой разницы в контроле своих движений в условиях сниженной и повышенной гравитации не было. Адам ошибался: они все-таки были. Переставить ногу и перенести на нее центр тяжести – полдела. Оторвать от почвы вторую ногу и удержать равновесие – сложно. Адам упал. Лежа на горячем песке, поглощая волны тепла, приносившие облегчение и бодрость, Адам прислушивался к телу – выискивал повреждения. Все, кажется, было в порядке. Он сел, подумал было скрестить ноги и даже попытался это сделать – безуспешно: что-то здорово изменилось в строении тканей, что не позволяло его суставам быть гибкими, как в воспоминаниях о прежней жизни. А восход завораживал. Все звездные пейзажи, которые Адам видел до этого, были ограничены иллюминаторами с полярными стеклами либо мониторами с обработанным изображением – иначе можно ослепнуть. Станция могла болтаться на орбите рядом с любой из исследуемых планет, и разумеется, астрофизики рассчитывали, как бы выглядели закаты и рассветы на планете – потому что любопытно, потому что познавательно, потому что на станции не было иных развлечений, других хобби, кроме своих профессий. Но никакая из планет и никакая из звезд, а тем более никакая компьютерная модель не оказывалась настолько завораживающей. Адам сидел, подставлял лицо солнцу, лениво думал, на что его лицо похоже теперь – тоже на изъеденную водой и кислотами скалу или оно все-таки выглядит попривычней – и благоговел. Звезда, вокруг которой вращалась эта планета, была гигантской; несмотря на расстояние до нее, она оставалась огромной, когда на нее смотрел маленький человек на большой планете. Кажется, Адам снова погрузился в сон. Это, наверное, было неудивительно: было холодно. То есть если вспоминать условия на станции и те, в которых способен был существовать человек, эта планета оставалась безумно горячей и совершенно непригодной для жизни. За маленьким уточнением: для углеродной жизни. Адам же почти не сомневался, что он не может более считаться ее представителем. И кажется, во время сна к Адаму снова приблизилось какое-то существо. Оно лежало вплотную к нему, закрывая не от солнца, а от ветра, и спало, как и он. Адам попытался обратиться к его сознанию – этот трюк действовал с двумя «я» до этого, наверняка должен подействовать и с ним – и оказался прав. Существо, которое лежало рядом с ним, недовольно отмахнулось, но продолжило спать рядом. Оно было огромным – возвышалось над Адамом на добрый метр. Не очень дружелюбным – отказывалось открываться для контакта. С другой стороны, ему просто могло быть холодно. Затем была песчаная буря, которую Адам слышал и самую малость чувствовал – его охранник колебался под ударами ветра, глухо роптал, в его сознании клубилось недовольство – но он по-прежнему спал. Что было объяснимо: ветер поднял пыль, закрыл солнце, стало холодно. А когда холодно, лучшее, что можно сделать, – это спать. Адам уже усвоил это. Снова было жарко. Адам наслаждался теплом; он встал, сделал шаг, еще один. Выходило вполне неплохо. Он сделал два шага в сторону оазиса, но обернулся, чтобы рассмотреть своего защитника – огромного каменного тролля, лежавшего на боку, втянувшего голову в плечи. Шеи у этого чудовища не было, на лице с трудом угадывались глаза и ноздри и даже щель рта, и он был темно-бурого цвета. Адам долго смотрел на него – зрелище завораживало не меньше, чем восход. Самое интересное: достаточно отойти на десять метров, и это существо не отличить от камня. Но как-то оно подошло к нему, легло, чтобы защитить Адама от ветра и дождя, и зачем-то делало это? А что дождь тоже прошел, можно было определить по эрозии на его теле – сверху заметны были углубления от капель кислоты, которая на этой планете вместо дождя, часть из этих язв уже затянулась более светлым розоватым кварцем. И он молчал. Невозможно было даже определить, молчал он потому, что находил общество Адама утомительным, или потому, что замолчал навсегда. Адам решил дойти до оазиса и набрать немного лишайников – своеобразный жест мира. Возможно, этот тролль порадуется лакомству, может, для них это – лекарство, и Адама именно поэтому донесли сюда. Может... кто его знает. По летней погоде передвигалось значительно легче, чем раньше. Казалось, тело становилось более пластичным, им было проще управлять, передвигаться получалось куда быстрей. И была ощутима разница: зайдя в тень укрытия, в котором рос лишайник, Адам словно застывал. Подойдя к стене, на которой рос лишайник, Адам отчего-то уставился на свои руки. Они потемнели, в них стали заметны жилки, похожие на кварцевые, и, кажется, в темноте навеса можно было заметить, как по ним скользили искры – наглядная петромодельнейроимпульсов. Адам повернул руки ладонями к себе, сжал пальцы, распрямил их. Его руки показались ему отвратительно худыми, сам он – ужасно, противно тощим, особенно по сравнению с огромными, широкими троллями, с которыми он уже познакомился. Самым же странным было даже не это, а комбинезон. Ненужный, отталкивающе грязный, во многих местах продравшийся и прожженный каплями дождя заскорузлый кусок материи, на котором давно запеклись и сварились в кислоте его собственная кровь, рвота и все остальное. Адам поддел рукав и легко прорвал его ногтями. Затем начал сдирать лохмотья комбинезона. Ткань – суперпрочная, термоустойчивая и прочее – поддавалась ногтям Адама с замечательной легкостью. Он методично срывал с себя материю: комбинезон, нижнее белье, которое, оказывается, тоже еще было на нем, истлевшее и истершееся – и размышлял о легкости, с которой его ногти позволяли делать это. И о материи, которая, кажется, была повреждена изнутри от трения о твердую и шершавую кожу Адама. Стекло вместо ногтей. Кремниевые прожилки вместо нервов. Кварцевые вкрапления на месте выеденных кислотным дождем мест на теле того тролля. Вирус, который поразил станцию, определенно был очень странным. Адам долго стоял рядом с поросшей лишайником стеной; то подносил руку к ней и сравнивал, то осматривал свое тело, то снова подносил к стене руку. Стена была куда темней; рука – в тени казалась густого молочно-белого цвета, неожиданно для Адама: когда все кругом бурое, желтое, красноватое, коричневое, насыщенно-синее, увидеть нечто, напоминавшее о белом, было удивительно. Он повернулся к стене и прижал к ней ладонь: камень был прохладным; неизвестно, чего ждал Адам – того, что она заговорит с ним, расступится и впустит куда-то, примет его, позволит раствориться в ней,– не случилось ничего. Он стоял в тени рядом с лишайниковым оазисом, ощущал вялость, стена неприятно охлаждала ладонь; за спиной полыхало солнце, пропекая планету; на земле лежал незнакомый тролль. Он – четвертое существо, считая Адама, охранявшее его, присматривавшее за ним, просто бывшее рядом, потому что так было удобней, никак не отреагировало на Адама, приблизившегося и усевшегося рядом. Оно так и лежало на боку, чуть накренившись вперед, закрыв руками голову. Его можно было осмотреть получше, благо большое солнце светило ярко, и стало достаточно жарко, чтобы чувствовать себя бодрым. Адам подошел к тому месту, где предположительно находилась голова, попытался заглянуть под руку. Странно, но этот тролль никак не воспринимался – ни спавшим, ни бодрствовавшим. Адам осмотрел руку, лежавшую поверх головы – она была четырехпалой, с пальцами, состоявшими из четырех суставов. Это разные племена троллей – по-разному эволюционировавшие индивиды – травма или особенности развития у кого-то из них – или неведомый конструктор развлекался, создавая разные существа? Адам обратился к этому существу, недвижимо лежавшему на земле, но ответа не получил, ни в виде одобрения-неодобрения, ни в виде неопределенного образа, сообщавшего, что с Адамом не хотят общаться. Он сел в нишу, образованную телом и ногами тролля, откинулся на него и замер, глядя на солнце и мерно жуя лишайник. Большое солнце все светило. На него заползала небольшая черная точка – похоже на спутник планеты. Адам растворялся в этом дне, в солнце и бесконечной пустыне перед ним. Он слеп от лучей солнца, терялся во времени, которое здесь, казалось, стояло на одном месте. Он забывал, как его зовут и что произошло неопределенное количество неопределенных единиц времени назад. Он пытался услышать, что говорит ему планета. Наверное, следовало чувствовать что-то вроде ужаса. Только что – но и в другой реальности – неизвестный вирус вчистую выкосил вселенную, с которой раньше идентифицировал себя Адам. Она была ограничена стенами исследовательской станции – огромной, как рассказывали ему взрослые, по земным меркам, как уточняли они. Возможно, она перестала считаться огромной уже три десятилетия назад – то есть те три десятилетия, которые станция провела в космосе. На далекой и незнакомой Земле могло пройти семьдесят лет, могло – два столетия, и на станции не существовало единого мнения на этот счет. Астрофизики на станции спорили с математиками; вторые расписывали километровые формулы, первые – размахивали наблюдениями за звездами. Биологи делились своими наблюдениями, по которым разница между земным, общекосмическим и станционным временем соотносилась в самых разных пропорциях – зависело от близости к той или иной звезде. Адам прожил на станции двадцать два года, которые дробились по традиции на триста шестьдесят пять дней, а те на двадцать четыре часа, а те – на минуты и далее, и были годы и дни с иным количеством единиц, и на станции это казалось верным. Сейчас же, сидя под ослепительно-белым солнцем на полыхающей жаром земле, Адам пытался определить, сколько ему лет. Сколько времени прошло с того злосчастного дня, в который он понял, что единственный жив – пока еще жив – среди высохших и почерневших трупов, в которых невозможно было опознать никого знакомого, даже если бы захотел. Вместо этого он слушал планету. Ему вспоминались рассказы тех людей со станции о планетах–океанах, планетах–полыхающих шарах, планетах–ледяных шарах, планетах, изрытых оспинами кратеров, покрытых неостывающей лавой, высочайшими деревьями, мельчайшей пылью. Ему вспоминались книги, которые он читал: о планетах, которые мыслили, общались с людьми, на них жившими, защищавших или наоборот избавлявшихся от них. Ему хотелось знать, какой из них окажется эта планета. Хотелось верить, что он умер и переместился в иной мир. Возможно, за ним лежал сказочный тролль, охранявший какое-то сокровище, а та гряда – это хребет дракона. Или что-нибудь такое. И солнце пряталось за грядой, которая так и не превратилась в динозавра. Земля перед ним остывала: по крайней мере, марево над ней от испарявшейся влаги – какой-то жидкости, чего угодно, просто жар – исчезало. Адам, кажется, его звали Адам, – погружался в оцепенение. Не то чтобы ему становилось холодно – для этого нужно, чтобы в коже присутствовали и были дееспособны определенные нервные клетки, но двигаться становилось все сложней, и смысл любых движений растворялся в сгущавшемся мраке. Следующий день, когда Адам осознал себя, был блаженно жарким. Адам сидел, подставив лицо солнцу, опершись на валун, держал на весу руку, в которой чернел лишайник. Он задумчиво поднес его ко рту, отщипнул веточку, начал меланхолично жевать. У лишайника был забавный вкус. Очень приятный, слегка солоноватый, не похожий ни на один из знакомых вкусов. Немного неловко стало, когда Адам напомнил себе, что принес, в общем-то, дар безымянному защитнику. Он медленно повернулся и обратился к тому, кто все еще лежал сзади него – на боку, спрятав под руками голову. Этот – это не-существо – не отзывалось. Оно никак не воспринималось. Адам встал, выпрямился, замер, заинтересовавшись тем, как меняется перед ним тень, которую он и этот валун отбрасывали на песок, и рассеянно подумал, что прошло что-то около трех часов, наверное, если судить по угловой скорости и длине тени. Либо что-то около четверти местных суток, и кто его знает, сколько это в стандартных минутах. Адам повернул голову к солнцу – оно было ослепительно ярким, но он был способен смотреть на него – сначала не видя ничего, кроме нещадно-белого света, затем различая саму звезду и корону вспышек, затем – небо и звезды вокруг него. При этом человеку хватило бы нескольких секунд, чтобы зрение изрядно пострадало, Адам же любовался звездным небом и солнцем на нем. Вскоре ему надоело, он начал обходить валун – после бесконечных попыток ухватить хотя бы слабую ответную искру не было сомнений, что сознания в нем больше нет, и он воспринимался как та же лишайниковая стена, как та гряда, как песок под ногами, но не как далекое сознание. Адам, кажется, дотянулся до чего-то такого в противоположной от солнца стороне. И то сознание дремало, упиваясь лучами солнца. Адам в задумчивости поднял руку, провел по неровному контуру камня, бывшего когда-то существом, которое зачем-то пришло и закрыло его от урагана и ливня, зачем-то пробыло долгое время рядом с ним. Оно уже начало погружаться в песок – планетная сила тяжести не допускала ни высоких гор, ни тонких, изящных и высоких растений, не прощала хрупких камней и нежных тканей, не позволила и этому камню лежать поверх слоя песка. С чувством, похожим на благодарность, Адам погладил валун и замер: объединившись с ним таким нехитрым способом, куда отчетливей можно было различить сознания других существ. И одно из них определенно было в достижимом удалении. Странно, но то, другое существо, которое Адам «слышал» где-то вдалеке, воспринимал как разумное, тоже уловило это изменение. Оно словно отозвалось: чем-то, истолкованным Адамом как снисходительное любопытство. Он еще раз посмотрел на валун, подивился тому, что камень как-то резко начал поддаваться местной атмосфере – на нем проступали следы от дождя и воздуха, бывших вне всякого сомнения очень агрессивными. Этот валун был заметно темней сверху и на той стороне, которая пропекалась солнцем и, как показалось Адаму, куда более хрупким на ней. Наверное, ему можно было помочь тогда, когда он только начал растворяться в том странном состоянии, которое Адам для себя обозначал как сон, в котором он сам провел неопределимое количество времени. Возможно, он не хотел помощи, а осознанно выбрал небытие. И все-таки, почему он пришел? Почему лег так, чтобы защитить Адама? Это свойственно им всем? И сколько их? Адам снова сел перед валуном, подставил солнцу лицо, откинулся назад и вслушался. Он улавливал чье-то сознание слева от себя, еще одно, похожее на то первое «я», встречавшее его у станции. Еще одно незнакомое «я» значительно дальше. Станция – заколыхалось в его разуме. Что-то такое смутно знакомое. Солнце светило, жгло – утверждающе, наполняя если не счастьем, то наслаждением, позволяя радоваться. Адам растворялся в его лучах, пытался улыбнуться. У него получалось. И снова прошло время. Валун за спиной потемнел еще больше. Кажется, шел дождь – можно было различить вымоины. Кое-где песок был темней; из некоторых углублений поднималась дымка испарявшейся влаги – кислота, не иначе. Руки и ноги Адама стали ощутимо толще, хотя он провел все время рядом с камнем и сидя на земле. Он осторожно положил ладонь на песок, удивился цвету руки – и ног: они потемнели. Ногти поблескивали; Адам задумчиво поточил их о бедро, коснулся кончиками пальцев мест, по которым только что проводил ногтями, прислушался к ощущениям: боли не было. От ногтей не оставалось следов на бедрах, хотя на валуне остались царапины. Адам прислонился к валуну, вслушался: другое сознание все еще находилось где-то там. На северо-востоке, если магнитное поле планеты позволяло такое определение. Адам дошел до оазиса, отщипнул немного лишайника, поколебался, размышляя, следует ли взять немного с собой, застыл на несколько дней, уступив прохладе ниши. Он задумчиво смотрел, как яркий свет сменяется ночью, как прокрадываются лучи малого солнца, сравнивал их спектр, любовался восходом, окрашивавшим песок перед ним в звеняще-фиолетовые, багрово-красные, насыщенно-рубиновые, полыхающе-оранжевые цвета. Смотрел на северо-восток, где должно было сидеть то второе «я», которое отзывалось на любопытство Адама неменьшим любопытством. Расстояние можно измерять в километрах, припоминал Адам. Это – условная единица, состоящая из тысячи других условных единиц. Расстояние можно измерять в днях. Это – условная единица на планете, вращающейся вокруг одинокой звезды. Расстояние можно измерять в камнях, попадающихся на пути: возле каждого можно задержаться надолго, рассматривая, изучая, пытаясь разглядеть в неопределенных контурах еще одно существо. Адам выбрал третью систему отсчета – он не находил нужным измерять ни путь, который прошел, ни тот, который должен был пройти, ни время. Странно и непонятно: действовал ли так путь, солнце или что-то еще, но Адам прибавлял в объемах. Невнятная тревога, что он не сможет обойтись без лишайника, прокравшаяся в сознание где-то на десятый день пути, была вытеснена безразличием; ему на смену пришло легкое удивление, ему – удовлетворение, когда Адам обратил внимание, что его руки стали куда толще. Он любовался ими, крепкими, не то чтобы сильными – пока нет,– но куда более надежными; в солнечном свете они смотрелись особенно хорошо, но и при свете малого солнца выглядели внушительно. Адам провел несколько суток, подставляясь солнцу, следя за импульсами, пробегавшими по жилам в самом верхнем слое его тела, и лениво пытался объяснить себе, что он наблюдает. И снова шел. Второе «я» оставалось на том же месте, то дремало, то следило за Адамом, то отвлекалось на другие «я». Адам учился распознавать их; перенимал у других «я» знания: учился смотреть ночью, устанавливать признаки, указывавшие на грядущий дождь, бывший на этой планете неприятным испытанием, способным разъесть верхний слой его тела, заменивший кожу, и она потом долго восстанавливалась. Пытался пробежать хотя бы пару шагов и стремительно падал оземь, лежал в песке, совершенно обессилев, и угрюмо ворчал. Его тело было совершенно неприспособлено для быстрых движений: импульсы по нему передвигались медленно, усилия для быстрых движений требовались невероятные, соответствующим был расход энергии. Наверное, если как следует подкрепиться лишайником, можно было бы попытаться еще раз. Но зачем? Продвигаясь в направлении, условно определенном как северо-восток, сверяясь со вторым «я», Адам знакомился с планетой. Он убеждался, что, кроме него и троллей, на планете не было живых существ. Вспоминал, что на планетах могут летать птицы – всматривался в горизонт, в небо во всех четырех направлениях, но ничего не видел, кроме облаков. Вспоминал, что в почве могут водиться черви, насекомые и змеи, опускался на четвереньки и застывал на часы, сутки, возможно, недели, пристально изучая небольшой лоскут земли. Снова тщетно. Припоминал сведения о микрожизни, мрачнел, потому что у него не было никаких инструментов для наблюдения за ней. Но все равно устраивался на песке, зачерпывал его в пригоршни и подносил к глазам. Удивлялся тому, что если постепенно всматриваться, то можно изучать форму песчинок – и даже видеть совсем крошечные тени рядом с ними, которые, очевидно, были другими жителями, помимо троллей. На станции их называли вирусами. В одном кратере Адам провел что-то около сорока суток, просто глядя на небо. Кратер был неглубоким; Адам подошел к кромке, чтобы посмотреть вниз, и под его весом реголит обрушился на дно кратера – наверное, был слишком неплотным, ослабевшим после предыдущих оползней. Адама накрыл толстый слой песка, и чтобы выбраться из него, пришлось постараться. Но зато усилия, а возможно, порода вокруг поспособствовали тому, что Адам еще подрос. И кроме того, из кратера открывался прекрасный вид на небо, пусть наслаждение от него и омрачалось невозможностью касаться других «я». Это было хорошее время. Адам изучал небо, подставлял лицо солнцу и размышлял. Все, что он видел до сих пор, свидетельствовало об одном: жизнь, та жизнь, с которой получалось хотя бы немного контактировать – при условии, что это жизнь, конечно – могла существовать только при высоких температурах. Прохладный воздух, облака, скрывавшие солнце, тень замедляли активность его собственного организма и, возможно, приводили к куда более серьезным последствиям. Да будет благословенна память четвертого «я», с которым так и не довелось познакомиться – оно было наглядным примером этой версии. Микрожизнь, которую Адам научился различать в песке, была далека от обильной. В лабораториях станции Адам мог бесконечное количество раз убедиться, что самые разные ткани непременно кишат микрожизнью, тут же ее – редкие экземпляры. Более того, на станции царила критически низкая для местных обитателей температура. И тем не менее станция вымерла, после того как зонды побывали рядом с планетой и вернулись обратно. С чем это может быть связано? А не могли ли зонды подхватить что-то пакостное в атмосфере? Скажем, станция могла спуститься слишком низко, а может, атмосфера была слишком высокой, и в ее верхних слоях обитает нечто, оказавшееся таким опасным? И Адам смотрел в небо, словно пытался разглядеть, что творится высоко-высоко, там, где заканчивается отрава, которая на планете вместо воздуха. И Адам размышлял, что за пакость зонды доставили на станцию, пакость, которая так жутко изменила его. Затем он выбирался из кратера, стоял, вслушиваясь в планету, обращался ко второму «я», спрашивал, ждет ли оно его, с удовлетворением принимал согласный ответ и шел дальше. Спешить было некуда. Сам путь был целью, наверное. Это действительно было то второе «я», более дружелюбное и меньшее по размерам; третье «я», отличавшееся от него, тоже находилось где-то неподалеку, но к контакту не было расположено совершенно. Удивительно, как самые необщительные существа оказывались самыми надежными: второй донес Адама до лишайников, третий защищал его, совсем хилого, от непогоды. Адам приближался ко второму «я» – и замер. Расстояния между ними было – что-то около полудня пути, если не считать оврага, а ответа на вопрос, стоит ли этот путь проделать, Адам не получил. В настроении второго «я» проскользнуло что-то похожее на приглашение. Адам решил приблизиться. Поначалу обогнуть овраг, а затем как пойдет. Второе «я» обращало на него внимание, но только вскользь, мельком и снова переключалось на что-то иное, занимавшее только его. Адам пытался представиться ему, рассказать, кто он и откуда здесь, но в сознании второго «я» не затеплилось ничего, похожего на интерес. Казалось, что такие вещи его не интересовали в принципе. Оказавшись рядом с ним, Адам сел на небольшой камень – предварительно убедившись, что он не обладает сознанием. Проверка была совсем краткой и, наверное, неловкой, но второе «я» повернуло к Адаму голову, склонило ее, посмотрело. Адам развернулся к нему, рассматривая наконец живого тролля. И он почти обрадовался, определив во внимании второго «я» любопытство: он, это существо из камня, обладающее сознанием, словно интересовался, что это такое – «тролль». Объяснить троллю, что такое «тролль» – задача не из простых. Адам вспомнил сказки, в которых тролли действовали – и это тоже заинтересовало второе «я». Оно осторожно касалось сознания Адама, словно предпочитало различить ответ напрямую, а не дожидалось, пока Адам худо-бедно оформит его во что-то внятное. Сказка, любопытствовало оно, нечто придуманное, несуществующее. Образы, нужные кому-то для объяснения чего-то. Понятия, которые нужно представлять, зная, что никогда не встретишь их. Глупейшее занятие – объяснение несуществующего. Второе «я» было согласно с неоформленными мыслями Адама – оно потеряло к сказкам интерес. Адам попытался спросить у второго «я», как его зовут. И не услышал самого ничтожного отклика, никакой реакции, позволившей ему понять, что его вопрос услышан. Второе «я» наблюдало за небом над горизонтом – смотрело на него, недвижимое, неопределяемое, тусклое – и не обращало никакого внимания на Адама. Над горизонтом собрались тучи, поднялся ветер; второе «я» встало, неспешно подняло один камень, поставило поверх груды других камней, стало у ниши и посмотрело на Адама. Он – ощутил приглашение расположиться в нише, решил им воспользоваться, и это вызвало у второго «я» одобрение. Поднялся ветер, затем хлынул ливень; Адам снова лежал за стеной из тролля, и его сознание мерцало – расплывалось в настоящем, растворялось во времени, теряло себя, находило других, дремало. Затем снова светило солнце. Второе «я» недовольно поводило плечами, словно разминало их перед каким-то резким рывком, но едва ли бы за этим последовало что угодно. Оно снова сидело на камне, подставляя лицо солнцу, то ли смотрело, то ли не смотрело на солнце и не обращало внимания на Адама. Он пытался заговорить со вторым «я», чтобы после первой же попытки убедиться в тщетности любых попыток. Голосовые связки, очевидно, окаменели вслед за телом, отказывались вибрировать–производить звуки. Но и немым Адам себя не ощущал. Он мог обращаться ко второму «я», слышать и тянуться к другим сознаниям, обмениваться с ними наблюдениями, замечаниями – странным, непривычным образом: сначала представляя нечто, а затем отправляя образ дрейфовать в нужном направлении. И при этом с другими сознаниями было сложно. Вопросы, которые Адам отправлял им, вызывали у них недоумение – в лучшем случае. Адам не понимал их, они не понимали его. Второе «я», заключенное в теле из зеленоватого камня, днями кряду сидело на огромном валуне и изучало горы на полпути к горизонту. При попытке Адама узнать, как его зовут, оно сначала не отреагировало вообще, затем поинтересовалось: «Что такое «имя»?». При этом не в самом вопросе, а в настроении, с которым он был озвучен, содержалось нечто, делавшее ответ бессмысленным. Имя – Адам. Второе «я» – Адам привычно называл его именно так – поразвлекалось с ним немного, затем потеряло всякий интерес. На этой планете бессмысленно было давать имена чему бы то ни было: на ней существовал песок, много песка, горы, много гор, и ничего более. Адам попытался выяснить, есть ли на планете океаны, но понял нелепость самого вопроса: из-за высокой температуры жидкости испарялись слишком быстро и не успевали побыть ни океанами, ни захудалыми озерами. А вдобавок состав атмосферы, почвы, осадки, которые выпадают, и прочее... Фауна: второе «я» заинтересовалось образами огромных деревьев, стоящих у моря: в памяти Адама, том, что от нее сохранилось, всплывали картинки морских пейзажей. Второе «я» уточнило: лишайник, только огромный? Разве такое может быть? Оно позаимствовало образ, немного развлеклось с ним, представляя огромный лишайник в самых различных образах, и в некоторых Адам угадывал себя, странных птиц, которых, кажется, второе «я» тоже позаимствовало из его памяти, корабли – не космические челноки, а невероятные сказочные каравеллы, поднимавшиеся к облакам и разраставшиеся в огромные острова, а затем и это наскучило ему, и второе «я» снова начало созерцать горы на полпути к горизонту. Адам выплыл из небытия однажды, чтобы увидеть, как второе «я» неторопливо устанавливает огромные камни друг на друга. Они падали, тролль снова устанавливал их друг на друга, и снова. Затем стоял перед ними, подняв руку и уперевшись в камень, словно размышлял о чем-то. Занятие было совершенно бесцельным, и вместе с тем в нем было нечто завораживающее, привлекшее Адама. Второе «я» не удивилось совершенно, когда он взялся помогать. И затем они долго стояли, глядели на колонну из пяти камней, поставленных друг на друга. Адам попытался прикинуть: как возможно определить центры равновесия всех пяти камней, чтобы, поставленные друг на друга, эти валуны не рассыпались в первые мгновения, а устояли хотя бы минуту. По всему выходило: сложно. Но второе «я» просто делало это, словно чувствовало, как подвинуть камень на пару миллиметров, как накренить его, чтобы Адам поставил следующий поверх, чтобы колонна оказывалась устойчивой. В сознании снова замерцали воспоминания о книгах, читанных в свое время на станции, в которых рассказывалось о троллях, говорящих на одном языке с камнями. Тот, с которым познакомился Адам, стоящий перед колонной из поставленных друг на друга валунов – схожего коричневого цвета, отличавшихся разве оттенком – от рыжевато-красного до синеватого и формой: вытянутых, треугольных, плоских – на фоне заходящего солнца показался Адаму таким же каменным изваянием. После того, как он отмолчал два дня, не сдвинулся с места, Адаму стало жутко: снова остаться одному, лишиться еще одного знакомого существа. И словно услышав его мысли, второе «я» повернулось к нему и, показалось Адаму, улыбнулось. Адам попытался растянуть в улыбке свой рот: помнил ведь, как оно было когда-то раньше, когда его тело состояло из иных тканей, хрупких и эластичных. Не вышло – не получилось. Лицо отказалось подчиняться. И при этом второе «я» одобрило попытку. Оно относилось к Адаму с терпением, отчасти знакомым ему. В конце концов, на станции было много взрослых и один ребенок – он. Его пытались приобщить к великому делу созидания межгалактической истории: вся станция жила, дышала, мыслила этой миссией; его учили, наставляли, но часто просто терпели. Адам облазил всю станцию, знал бесконечное множество укромных уголков на ней; взрослые относились к этому снисходительно, некоторые прикрикивали, кое-кто терпел рядом, предпочитая не обращать внимания и тихо надеяться, что Адам утратит интерес к скучным взрослым занятиям. Второе «я», рядом с которым обосновался Адам, было, наверное, из последних. Оно оберегало его, защищало от непогод, принимало участие в избранных экспериментах, иногда проявляло интерес, иногда игнорировало – но терпело. Отмалчивалось на вопросы о том, где обитают другие; иногда делилось своими воспоминаниями о каких-то странных временах; иногда объединяло сознания, чтобы дотянуться до других «я». У Адама не уменьшались вопросы, но ответов на них не прибавлялось. Сколько их, этих троллей? На этой планете обладают сознанием только они, или есть другие существа, которые хотя бы условно способны на него? Тот лишайниковый оазис – он единственный, или есть другие? Есть ли другие оазисы, и если есть, то где? Где то третье «я», которое угадывалось где-то далеко на условном юго-востоке, но предпочитало держаться как можно дальше? Они, эти тролли, и Адам с ними за компанию, чем живут, чем питаются, действительно, что ли, солнцем? И почему они оттащили чужака к той скале с лишайником? Чтобы Адам не умер, но почему им было не все равно? И был еще один вопрос, который занимал Адама, овладел им, начал терзать: что за вирус? Настойчивость, с которой он пытался узнать ответ, раздражала второе «я». Оно предпочитало держаться подальше, когда Адам впадал в угрюмо-созерцательное настроение и принимался изучать свои руки, камни рядом с собой, а то и второе «я». Поначалу оно позволяло Адаму такое бесцеремонное обращение, рассчитывая, наверное, найти развлечение и в этом. Но интерес Адама становился навязчивым, и оно отошло далеко, спряталось за грудой камней и угрожающе выпрямлялось, когда Адам приближался к нему. Оно могло весить под тонну, если сравнивать с Адамом –и если он правильно оценивал свои габариты; в Адаме едва ли было два центнера. Дойди дело до поединка, у Адама просто не будет шансов: этой глыбе достаточно просто придавить его, и от Адама останется горстка песка. Пришлось унимать пыл и заниматься собой. И он проводил дни, изучая свое тело: как оно темнеет на солнце, как скользят под верхним, тончайшим слоем электрические импульсы. Как функционируют глаза – практически как камеры: Адам смотрел на звезды и различал их, а затем переводил взгляд на песок и мог разглядеть мельчайшие частицы. По своей прихоти он мог менять цветовую гамму, чтобы различать ультрафиолетовые лучи или даже рентгеновские лучи, которых, кстати, на этой планете было в изобилии; однажды он провел несколько ночей, глядя перед собой широко раскрытыми глазами, следя за тем, как меняется ощущение пустыни, словно пытался увидеть призраков в ней; Адам увидел только, что ночная пустыня была насыщена электрическими разрядами – наверное, ночной ветер приносил не только прохладу, но и ионы из других мест, которых было недостаточно для полноценной молнии, но хватало для отдельных разрядов. Ладонь тоже отзывалась на электрический заряд почвы – легким покалыванием и потрескиванием, которое, вопреки ожиданиям Адама, было едва уловимым и приятно бодрящим. И как бы Адам ни занимал себя, как бы ни уподоблялся тому же второму «я» – или любому другому камню, как бы ни ощущал, что забывает себя – и станцию – и других людей – вопрос «почему?» возвращался к нему. И терзал. И подстегивал заниматься чем-то еще, требовать ответа от второго «я». Неудивительно, но второе «я» не знало ответа. И его совершенно не интересовало, ни почему что-то случилось с Адамом, ни что за станция упала на планету; и даже катастрофа, которая могла что-то разрушить на поверхности, оставляла его абсолютно равнодушным. На настойчивые требования оно, это существо, поделилось несколькими воспоминаниями, которым оно, либо другое «я», обитавшее в этом мире, было очевидцем: небесное тело падает на поверхность, в атмосфере превращается в огненный шар, взрывается; либо врезается в ее поверхность и – взрывается. Любопытным в Адамовой станции был исключительно ее размер – и то, как медленно она спустилась. Но даже это не заинтересовало никого из «я», чтобы следить за этим. И на вопрос, зачем им понадобился Адам, второе «я» не ответило. Оно погрузилось в каменный сон, застыло изваянием и не отзывалось на обращения Адама. Он стоял рядом с каменной фигурой, изучая зачем-то свои ладони. Они были более гладкими, чем остальное тело – благодаря упражнениям с камнями, не иначе: Адам развлекался одно время, бросая их, чтобы определить скорость звука, свои акустические способности и просто смотреть за тем, как камень падает на землю – и ничего, никакого пылевого облачка. Второе «я» присутствовало, но как-то невнятно, оно, вероятно, было до такой степени утомлено обществом Адама, что предпочитало провести бесконечное время в оцепенении, только бы избавиться от навязчивых расспросов. И в любом случае едва ли оно дало бы достойные ответы. Наверное, их следовало искать на станции. Например, прав ли Адам, и не принесли ли зонды из верхних слоев атмосферы странный вирус, который смог выжить в местных условиях, но питаться предпочитает все-таки углеродом? Он стоял рядом со вторым «я» и вслушивался в планету. Глупейшее занятие на гиганте, в десятки тысяч раз превышающем размерами знакомую Адаму станцию. Но его услышали там, внутри и пришли неведомо откуда, и наверняка они, разумные «я», способны обмениваться информацией – как-то. Он прижал ладонь к спине второго «я» и попытался прислушаться к нему – к другим «я» – к планете, определить, куда идти, чтобы добраться до станции – огромного предмета, невозможного на этой планете, который, тем не менее, ни у кого из местных не вызвал ни малейшего удивления. Второе «я» не возражало, позволяло Адаму тянуться к другим «я», чтобы задать им тот же вопрос: где станция? Затем снова была дорога. Бесконечная, нелегкая, непонятная. На планете менялись сезоны; становилось холодней, Адам прятался в укрытии и оставался в нем, пережидая песчаную бурю, бесконечные ливни, проваливаясь в летаргию от холода, выплывая из нее под грохот обвала; он собирался с силами, чтобы выбраться из завала камней, и ему казалось, что прошло два часа, а оказывалось – не менее десяти дней. Планета действительно была огромной. То ли он был в состоянии воспринимать ее магнитные поля – в разных местах разные, зависящие, возможно, не только от двух солнц, но и от ее климата, агрессивной среды, атмосферного электричества, но после долгих дней в пути – как бы не сотен – Адам мог представить себе ее: огромную, вихляющую между двумя солнцами, наклоняющуюся к ним под разными углами, подставляющую разные бока, неожиданно для всех решающую, какой сезон где наступает. Второе «я» оставалось сзади и слева. Слева же угадывалось незнакомое «я». Адам лежал на горячей скале, впитывал в себя блаженный зной, скапливал жизнетворящее тепло большого солнца и знакомился с новым «я». Оно знало о равновесных колоннах, которое возводили Адам и второе «я» на пару, находило их забавными и пока развлекалось тем, что обтачивало небольшие камешки для них – размерами с ладонь Адама; обтачивало пальцами, а чем еще. Адам смотрел на ночное небо, дрейфовал в рассеянное бодрствование, любовался звездами. Водил ладонью над песком, время от времени касался его пальцами, слушал потрескивание – не думал. Все-таки он менялся. Не забывать, что такое «Адам», становилось все труднее. Помнить, что он идет к станции, было проще, хотя удерживать в памяти, зачем, тоже оказывалось непросто. Станция – то место, в котором он провел начальное время своего существования. Станция – то место, на котором он спустился на планету из-за большой звезды. Станция – это объект, который не обнаруживался в сознаниях других «я». Было что-то такое, странные звуки, колебания почвы; затем чье-то сознание, нуждавшееся в помощи, не более того. Что стало с объектом, не волновало никого – для них в станции не было ничего интересного. Изредка сознания Адама касалось внимание второго «я». Просто чтобы проверить, есть ли он еще, существует. Не очень нужная, но в чем-то приятная забота. Адам сомневался, что если с ним случится что-нибудь, к нему на помощь подоспеют другие «я». Для спасательных операций нужно уметь быстро преодолевать значительные расстояния, для чего эта планета была не приспособлена совершенно. Адам мог передвигаться целеустремленно и с относительно постоянной скоростью, спешить – не мог совершенно. Впрочем, торопиться было некуда. Если он правильно помнит начальный период бедствия и если он верно предполагает, что случилось со станцией, едва ли она мало-мальски пригодна для использования. Если у Адама сложилось точное представление о планете, то на ней в принципе не обитает существ, способных нанести ущерб троллям. Разве что вирусы, способные искажать структуру кремниевых волокон. Кажется, прошло не меньше года. Кажется, Адам приблизился к плато, на которое опустился корабль. Оно было похоже на тысячи других, покрыто все тем же песком и валунами. Дойти до него – перебраться через каньон. Или обойти его. Адам сидел на кромке каньона и смотрел в его устье – предположительно. На самом плато возвышалось нечто бесформенное, не имевшее ничего общего со станцией, сохранившейся в памяти Адама. Та была огромной, светлой, просторной, эта – съежившимся, потемневшим нечто, вросшим в плато, занесенным песком. Все-таки он решился подойти поближе; попутно отмечал, как чужеродно она – эта развалина – ощущается. Никакие кратеры, расщелины, даже вулканы, способные в любой момент выбросить огромное облако сажи, не внушали такого отвращения, как это нечто, к которому шел Адам. Его отталкивало – его тянуло; ему не было любопытно, а хотелось знать. Место для посадки было выбрано удачно; скорее всего, компьютеры из последних сил пытались дотянуть станцию до места, которое потенциально могло оказаться центром нового поселения. Это была их ключевая программа, и к ней они обратились, когда остальные оказались переполнены ошибками. Адам приближался к станции, и в его памяти восстанавливались события тех дней – то ли станция так влияла на него, то ли собственное сознание решало откликнуться на ее близость. Тогда, в начале эпидемии он одним из первых ощутил воздействие того вируса – сказалось почти полное отсутствие иммунитета; у него начала идти носом кровь, его поры начали кровоточить. И кровь как-то странно менялась, словно расслаивалась, была прозрачной, а в ней невооруженным глазом были заметны хлопья ржаво-коричневого цвета. Адама разместили в лазарете – этот отсек он знал хорошо, провел в нем немало времени. Его изолировали, и поначалу работники соблюдали все предписания: носили спецзащиту, дезинфицировали все, что возможно, входили в соответствии с процедурой. Затем лазарет как-то вдруг заполнился другими людьми. Адам уже не помнил этот момент: он впадал в забытье, просыпался, блевал, кашлял слизью, обливался потом, да так, что под ним собирались лужи зеленоватого цвета, в которых были различимы все те же ржавые хлопья, и снова плавал в забытьи. Его трясло, а возможно, содрогалась станция, когда запускались двигатели, пытались выровнять ее, когда они сопротивлялись зверскому притяжению планеты, чтобы не допустить слишком жесткой посадки. Возможно, его трясло от озноба – когда в станции начинала подниматься температура, уравниваясь со внешней: климатические установки больше не работали, потому что внутри станции не работало ничего, но во внутренних помещениях еще было относительно прохладно. Адам же, чей организм потерял большую часть жидкости, мерз. Еще, наверное, и по другим причинам, которые позволили ему не умереть, как остальным. Остатки прежней памяти шептали Адаму, что станция обязана быть похожей на широкий цилиндр. То, что он видел перед собой, напоминало медузу. Адам точно помнил, что станция должна быть не менее десятка этажей в высоту, хотя что за понятие такое – «этаж», он помнил с трудом. Кривой блин, лежавший перед ним посередине плато, был выше его раз в семь в лучшем случае. Адам снова пользовался воспоминаниями второго «я» – и третьего, которое не прочь было позаимствовать впечатления, которые собирал Адам за время своего пути, но само категорически отказывалось путешествовать, охотно делилось тем, что узнало тогда. И все равно: даже воспоминания третьего «я», которое помнило станцию уже пострадавшей, расплющившейся, потемневшей, закоптившейся и погасшей, не соответствовало тому заброшенному нечто, которое оглядывал Адам. И воспоминания обоих «я» не помогали ему найти вход, через который он вывалился наружу. Там должна была возвышаться совсем невысокая гряда, которую второе и третье «я» соорудили, чтобы укрываться от ураганов. Они оба не рисковали искать убежища от местных стихий рядом с металлическим корпусом станции – опасно. Чуждо. Подозрительно. Но гряда давно развалилась; Адам нашел камни, из которых она была сооружена – некоторые разъел дождь, пара камней лопнула, не выдержав испытания кислотой – жарой – снова кислотой – и грозой, которая рядом со станцией бушевала, наверное, на порядок яростней. Адам изучал корпус корабля, пытаясь найти люк – увидел отверстие, подошел к нему, медленно опустился на колено и нагнулся. Верхняя граница люка оказалась вровень с его глазами. Он ли вырос, или станция до такой степени погрузилась в грунт? Адам начал отгребать песок от входа, стараясь не поддаваться тухлому, отвратительному ощущению, которое начало его переполнять. Затем он долго стоял рядом с люком. Спуститься вниз, ступить в корабль – дело нескольких мгновений даже для неповоротливого существа, в которое он превратился. Сделать пару шагов внутрь – решение, принять которое оказалось бесконечно сложно. Словно если отказаться от своей решимости, можно тешиться надеждой, что внутри сохранилось что-то ценное, что позволило бы ему если не обрести дом, то хотя бы вспомнить что-то располагающее. И все-таки он понимал тех «я», которые перестали восприниматься им, словно отгородились глухой стеной от Адама. И он решился. Спустился, замер перед люком, пригнул голову, вошел. Понадобилось несколько секунд, чтобы он начал различать обстановку. Слева – шкафы со скафандрами. Перекосившиеся, покрытые сухой и жесткой пеной. Адам царапнул ее ногтем и отметил, что на нем остались следы. Светлый четырехугольник за спиной – искривившийся люк, через который Адам смог попасть внутрь – казался неестественно ярким, слепил не хуже солнца, но проку от него в темном помещении было немного – только пятно на полу, и в нем виден был неровный, изъеденный, бурый пол. Но тогда, много раньше, на своем пути к этой безымянной планете, станция была иной. По прихоти дизайнеров, но в соответствии со строгими наставлениям психологов пол, стены и потолок были не белыми, но очень светлыми. И они изготавливались настолько прочными, чтобы выдержать более ста условных земных лет. Адам вспоминал светло-зеленые коридоры, оранжевые общие комнаты, теплые голубые каюты со стенами, бархатистыми на ощупь, теплыми и ласковыми;сейчас же все вокруг было темным, пористым, неживым. Адам переходил из помещения в помещение, и в нем все отчетливей проступало убеждение, что примерно так выглядит тлен в представлении этой планеты. Когда он был обычным человеком с телом, состоящим из банальных аминокислот, ему довелось посмотреть немало самых разных фильмов и поиграть во многие игры, благо на борту станции была отличная библиотека, призванная скрасить досуг тысячи двухсот самых разных людей. В этой библиотеке можно было найти фильмы о зомби, ядерном апокалипсисе, катастрофах – о чем угодно; Адаму даже снились кошмары одно время, когда он запоем смотрел фильмы ужасов. Более того, на борту станции было великое множество лабораторий, и в них исследовали и биоматериалы: как те ведут себя в космических лучах, в условиях невесомости, при пониженной температуре; биоматериал спускали на планеты, возвращали и снова изучали. Часто бывало, что условия оказывались настолько неподходящими, что биоматериал вел себя самым неожиданным образом. Да что там: чаны с сине-зелеными водорослями – на их поверхность тоже могла всплывать обильная нездоровая пена, когда владыки лабораторий увлекались экспериментами. Но никогда ничего такого – стены вспенивались, потолки, светильники, полы, мебель – разбухали и отекали, превращались в бесформенные кучи, в которых с трудом можно было различить изначальные очертания. Одна мысль угрюмо вибрировала в голове Адама: он стоял, оглядывая небольшое лобби между двумя отсеками, смотрел на стены со странными потеками, на нечто, бывшее когда-то видеоэкранами, способными служить в качестве компьютерных мониторов, экранами телевизоров, фотокартинами, а теперь – зиявшее внутренностями, с экранным стеклом, частью уничтоженным, частью вытекшим, затем застывшим и тоже вспенившимся, затвердевшим и потемневшим. На полу лежали несколько трупов, куда больше похожих на источенные термитами деревяшки, странно высохшие, уменьшившиеся в объемах раза в три, если не больше, превратившихся в однородную массу, как если бы тот вирус не различал мышцы, кровь и лимфу и кость, с одинаковым удовольствием поглощая все. Вопрос, который забеспокоил Адама: ему небезопасно находиться здесь? А с другой стороны, не плевать ли. Кто он – на безымянной планете, рожденный в космосе, лишенный места рождения, родителей, знакомых, всего, даже имени – зачем оно, если никто не обращается к Адаму по имени? На этой планете существа, зачем-то следившие до определенного времени, чтобы с ним все было в порядке, но не проявлявшие при этом никакого интереса к борьбе Адама за свое место, – они тоже прекрасно обходились без имен вообще. У них в принципе не было слов, чтобы называть что бы то ни было, себя в том числе. Адам медленно оглядывал лобби, поворачивался, смотрел туда-сюда и пытался определить для себя, что делать дальше, как жить, как перейти пропасть, разверзшуюся перед ним – или, быть может, ступить в нее. Под ногой словно что-то вздохнуло – обреченно и устало. Адам испугался – и одновременно удивился, как неторопливо охватывает его испуг. Он поднял ногу, посмотрел на то, что издало звук – он случайно наступил на труп, который раскрошился в пыль под его ступней. Это было совсем не сложно: его ступня по ширине была примерно равна той коряге, в которую превратилось тело,и однозначно весила куда больше. Но злая ирония планеты – растоптал труп когда-то самый беспомощный, возможно, самый легкий пассажир на борту, самый хилый и уязвимый обитатель станции. Только изменившееся зрение позволяло Адаму различать помещения внутри станции. Он узнавал места, в которые входил, лаборатории – удивлялся изменениям, которым они подверглись. Время от времени опускался на колено, всматривался в нашивки на том, что осталось от комбинезонов, чтобы определить имя. Иначе – невозможно; у того, что лежало на полу, совершенно не угадывалось лица. Иногда это получалось; часто приходилось догадываться, потому что вирус, кажется, повреждал и нашивки, но некоторые трупы обретали имена. Некоторые – нет; Адам часто не замечал их на полу в темноте, спотыкался, и они рассыпались пылью. Он проходил помещение за помещением, всматриваясь то в стены, то в прорехи дверей и внутренние окна; то человеческое, что не до конца затвердело в нем, надеялось, что на станции остался еще хотя бы кто-то живой: смог же уцелеть Адам, почему бы не быть и второму счастливцу. Неважно, что прошло очень много времени, и несущественно, сколько его прошло – он уцелел, выжил, неужели он остался один? Адам дошел до лазарета. Он не помнил совершенно, как выбирался оттуда. И сколько времени он провел в нем уже после того, как станция опустилась и вирус методично начал опустошать ее. Но Адам помнил тот бокс, в котором его заперли поначалу, – он находился в отдельном помещении, и сдохнуть бы Адаму в нем, если бы кто-то из медработников не потерял сознание, когда пытался закрыть его. Вот та рама, на которую натянули пленку, чтобы отгородить кровать и Адама: это было ужасно – приходить в себя и понимать, что его изолировали, возможно, беспомощно смотрят, как он умирает, и для того, чтобы как-то смириться со своей смертью, недостаточно понимать, что это единственно возможное решение. Станцию это не спасло, Адама – возможно. Пленка, которую тогда натянули на раму, была, по сути, огромной полимерной молекулой, на которую в особых условиях был нанесен атомарный кремний; эта пленка сама по себе могла гарантировать практически полную изоляцию и была очень прочной. Ни от полимера, ни от кремниевой пленки не осталось ничего, рама обрушилась, от кровати, на которой пытались удержать Адама, уцелело мало чего – все на полу неопрятной кучей. Рядом были боксы, в которых стояли кровати, на них – то, что осталось от людей, первыми развивших симптомы инфекции. В темноте – отвратительное зрелище. Можно было только покачать головой и криво усмехнуться, что солнечный свет в эти помещения не попадет ни при каких обстоятельствах. Но в этом было и нечто неприятное: вне солнца Адам начинал двигаться куда медленней, и соображать со значительным трудом. Он угрюмо подумал, что на этой проклятой станции не сохранилось ничего, что указало бы ему, сколько времени он простоял в оцепенении, глядя на то, что было кроватью. Наконец он решил убраться из лазарета, пойти дальше. По возможности в лабораторию, надеясь, что сохранились хотя бы какие-то материалы, которые могли бы подсказать ему, что случилось – просто чтобы знать. Тщетная надежда, если честно: едва ли кто на станции использовал материальные носители, заметки делали в своих личных или служебных коммах, а для их изготовления использовался кремний, что значило – они безвозвратно утеряны. Но Адам заглядывал в одну лабораторию за другой, все меньше обращая внимания на то, что растаптывал на своем пути. Это все равно давно уже не было людьми. Время от времени он останавливался, мрачно прислушиваясь к себе. На своей шкуре убедившись, что лучше нет для троллей, чем жара и солнце, Адам пытался определить: а он как себя чувствует вдали от солнечного света? Внутри станции было жарко – угнетающе жарко, душно, тесно и мерзко, полиметаллический корпус станции, потемнев по ряду причин, поглощал солнечное излучение куда интенсивней, чем те же камни, чем сами тролли. И Адам ощущал эту гнетущую, парализующую жару, ему казалось, что тонкий слой кожи поверх каменных волокон пересыхает и трескается. Следовало бы прекратить свою одиссею, выйти из прошлого, закрыть в него дверь и больше никогда не возвращаться, но он не мог – искал ответ на неопределенные вопросы, будучи уверенным, что увидев, узнает ответ, а с ним сможет и верно сформулировать вопрос. Бывшие обитатели станции пытались изолировать отсек целиком. Адам долго стоял перед наглухо задраенной дверью, недоумевая: зачем, как? Затем он вспомнил: станция действительно была разделена на сектора; каждый из них был профилирован, но некоторые отсеки имелись в наличии во всех секторах, как то: несколько медотсеков-регенерационных камер, кухня–продовольственный склад, небольшая электростанция. Конструкция станции предполагала и такой вариант, при котором один из отсеков поражается чем-то неожиданным, в таком случае его можно было отделить. Очевидно, они пытались это сделать. Кто знал, что вирус распространится значительно быстрей, чем команда решится отказаться от части своих членов. Кто знал, что вирус окажется куда более всеядным и агрессивным, чем допускали знания исследователей. Дверь, которая в свое время считалась очень надежной, держалась на честном слове. Уплотнения были изъедены вирусом, металл окислился в агрессивной атмосфере, Адаму достаточно было ударить кулаком, чтобы в двери образовалась огромная дыра. Он разодрал ее немного, чтобы пройти; с другой стороны, на это занятие тратилось слишком много времени, и Адам просто сделал шаг вперед, закрыв глаза. Оглядываться на прореху, которую образовало его движение, он не стал. Предположительно, ему еще не раз придется это сделать. Пол под ногами угрожающе продавливался. Адам шел по четвертому уровню. Над ним – жилые помещения, и одно из них – его комната, еще венец служебных, и навигационный купол. В самом его верху сохранялась невесомость; Адам – раньше – проводил в ней часы: невесомость он, в отличие от рожденных на Земле, переносил значительно лучше, чем искусственную гравитацию. Как выяснилось, естественную гравитацию – еще лучше, с поправкой на полную перестройку организма. Но он хотел снова оказаться в навигационном куполе, если возможно, добраться до обзорной платформы. Чем дальше продвигался – тем отчетливее понимал: опасно, – и все равно шел. Здесь он слушал рассказы о земных животных. Здесь – наблюдал опыты микробиологов. Здесь его учили математике. Здесь – он применял знания, чтобы сложить куб из листа полимерной бумаги. Здесь была лаборатория, в которой его зачали. Кстати, запертая изнутри. И семь трупов – они могли думать, что таким образом выживут. Словно на этой планете и на мертвой станции это было возможно. Ни у одного из тех, к кому Адам склонился, не было табличек с именами его биологических родителей. Возможно, они остались в своих комнатах, может, были заключены в одной из лабораторий. Или Адам наступил на них, когда продвигался вперед, это несущественно. Его комната была пуста – кому бы в ней быть, зачем бы посторонним искать убежища в жилой комнате, слабо изолированной от остальных помещений. Адам подошел к кровати, замер у нее. Он совершенно не помнил свою комнату. Совершенно. Зачем странные рисунки на стенах, что за компьютер – куча пены на столе, что он прятал в шкафу. Что успокаивало его в комнате, от чего он искал в ней убежища – ничего не вспоминалось. Она ничем не отличалась от тысяч других помещений, разве что была пуста. Весь прах, который в ней, – исключительно от искусственных материалов, мертвых уже тогда. По последним ступеням, которые должны были привести в навигационный купол, Адам поднимался, не сводя взгляда с неба. Черного, зеленоватого на западе – там, где пряталось большое солнце, – со шлейфом из звезд, тянувшимся за неведомой богиней. Адам поддался оцепенению – ему было холодно, солнце только что скрылось, навигационный купол над головой казался совсем хрупким, во многих местах он уже оплавился и стекал на пол, залив пол застывшей пеной, ржавой крупчатой пылью, похожей на споры; кое-где на полу лежали куски прозрачного пластика, из которого был сделан купол. Адам вспоминал: толщина купола в отдельных местах приближалась к метру, он ни в коем случае не был однородным, в него были впаяны многочисленные индикаторы, изнутри купол был покрыт слоем полярного стекла, чтобы можно было смотреть на звезды, не повреждая глаз. Ничто из лежащего–висящего–обрушивающегося перед Адамом не было похоже на тот купол. Обзорная площадка на самом его верху не существовала более вообще – лежала уровнем ниже. Адам все стоял, поставив ногу на последнюю ступеньку, но не шевелясь; планета лениво вращалась вокруг большого солнца, подставляя ему тот бок, на котором было расположено плато – с останками станции на нем. И на этом плато царила глухая, угрюмая, неприязненная тишина, словно остальные сознания предпочитали не заглядывать на него. Адам отогревался под солнцем, мысли, образы двигались резвей, и он решил оглядеться. Возможно, в последний раз. Сделал шаг. Посмотрел на останки кресел, опознал капитанское, в котором обивка смешалась с останками капитана. Начал качать головой. Земля могла не помнить об этой станции вообще – на ней наверняка прошло куда больше шестидесяти лет, которые путешествовала станция. По разным подсчетам от семидесяти восьми до двухсот двадцати. Добавить к этому то время, которое Адам провел на этой планете, и выходило, что он давно перестал существовать для Земли – если когда-то начинал. Даже если удалось бы восстановить передатчики, нужно было бы восстанавливать антенны, наводить на Землю, отправлять сообщение – и ждать девяносто лет, надеясь, что он все-таки получит ответ. А получив, поймет? Расшифрует? Обрадуется? Адам все-таки пошел туда, где раньше была обзорная площадка. Наверное, чтобы последний раз посмотреть на небо. Может быть, чтобы попрощаться с упрямой надеждой. Или просто чтобы напомнить себе о своем же прошлом. Он сделал шаг – и провалился. Пол не выдержал – и на четвертом уровне, и на третьем. И над топливным отсеком, куда прямиком угодил Адам, тоже. Было бы в нем горючее, Адам растворился бы в считанные минуты, но химическое топливо в них, наверное, либо испарилось, либо просочилось в почву, либо что-то еще; версия о вирусе, способном пожирать и эту отраву, выглядела неправдоподобной даже для этой планеты. От ядерного, очевидно, тоже мало что осталось, разве что повышенный фон. На планете вроде этой – малая беда. Адам стоял в этой проклятой темноте, в душных, протухших, вонючих недрах станции и готовился к той же судьбе, что и остальные. Он был совершенно один – во всей Вселенной, на сорок пять световых лет в одну сторону и на миллиарды в другую. И даже на этой планете не было слышно никого. Затем он отвел от лица лоскут металла, повернулся в одну, в другую сторону. Платформа под ним прогнулась, но выдержала. Адам сделал шаг, еще один, и еще, разорвал кусок истлевшего металла, оказался на галерее, опоясывавшей реактор. Она выглядела хлипкой, но если идти рядом с колоннами, был шанс все-таки добраться до центрального коридора. В нем можно было осмотреться. Падение было эффектным – с высоты нескольких уровней, ногами вниз, прямиком в технический уровень станции. Добавить к этому силу тяжести на планете и вес, удивительно было, что Адам остался цел, по крайней мере, видимых повреждений не было. Пора было убираться из станции – в ней одолевали отвратительные ощущения, душили умерщвляющая жара и темнота, и эти перегородки кругом, от которых не было проку, но не избавиться никак, они окружали Адама, подступали со всех сторон, сдавливали. И этот риск обрушения – все было дряхлым до такой степени, что Адам начинал сомневаться: действительно ли случились в его жизни двадцать два года на огромной, светлой и просторной, живой исследовательской станции, которая изучала планеты и после этой собиралась возвращаться к Земле? Он подходил к тому же люку, из которого вывалился на планету в свой первый раз, а увидев, не поверил: из этого отверстия можно выйти? Оно казалось ему крохотным. Но Адам упрямо протиснулся в него. И шел. Старался оставить станцию как можно дальше. Подставлял солнцу лицо. Сжимал челюсти в полузабытом жесте – отчаянии. Он был один на этой планете. Почти у края плато он замер, вслушиваясь. Когда-то он смог различить пятое «я», которое никогда не видел, почему бы не попробовать сейчас... или это плато было зачарованным, или из-за станции, которая за его спиной погружалась в песок, никто не желал тянуться к нему. На краю плато стояло существо. Смотрело в противоположную от корабля сторону. Молчало. Не ощущалось. Адам не видел его раньше и не был уверен, что это «я» дотягивалось до него; определить наверняка не получалось, это «я» стояло к нему спиной и отказывалось открываться. Адам подходил ближе, незнакомое «я» удалялось. Оно было огромным, похожим на небольшую гору, у него было колоссальное тело, длинные руки, которыми оно время от времени опиралось о землю, помогая себе, и короткие ноги, но даже несмотря на это, Адам не мог догнать его. Незнакомое, молчаливое «я» неторопливо спускалось с плато; Адаму начинало казаться, что оно специально не торопится, чтобы он не отстал. Это поведение было необычным настолько, что Адам следовал за этим «я», просто чтобы узнать причины. Солнце пряталось за горизонтом, а с ним и бодрящий зной. Обоим – незнакомому «я» и Адаму – становилось сложно передвигаться быстро. Незнакомое «я» замерло и неторопливо опустилось на песок. Адам подошел к нему и сел рядом. И приближаясь, снова смог ощущать иное сознание, принимать в своем иные «я». Незнакомое «я» взяло небольшой камень и покатало его в руках, шлифуя, положило рядом с собой. Взяло еще один, снова покатало его в ладонях, снова отложило. Так что они с Адамом были знакомы. По неозвученному согласию они решили оставить равновесные колонны на день, а ночью просто слушать звезды. Адам не осмеливался допытываться до этого огромного «я», куда оно ведет его. И вообще была ли у их передвижений цель. Они могли проводить бесконечные дни на одном месте, сидя, лежа, обращаясь к другим «я», и Адам, благодаря этому «я», убеждался: троллей куда больше на этой планете, чем пять штук и он. Однажды он спросил своего проводника, все ли они мужчины. Тот долго молчал. К несчастью, собрался ураган; огромное «я» закрывало Адама своим телом, дремало – мерцало сознанием, но все не отвечало. Затем вернулось солнце, и огромное «я» спросило: что такое мужчина? Адам замолчал. Они шли, оставались на одном месте, снова шли, строили колонны; огромное «я» решило возвести стену из черных камней, и Адам следил за ним. Второе «я» одобрительно созерцало это его глазами – место не очень хорошее, часто бывают ураганы, стена на этом месте хорошо, можно укрыться. Адам попытался объяснить пятому «я», что есть мужчина и что женщина. Пятое «я» сосредоточенно изучало его, словно пыталось разглядеть непонятного мужчину. Глупое занятие, и Адам заметил это только под внимательным взглядом пятого «я»: ни у кого из них не было никаких половых отличий. Собственно, у Адама – крохотный рудимент, все более скрывавшийся под кварцевыми волокнами, нараставшими на его теле. «А как же дети?» – спросил Адам. В сознании пятого «я» зазвучало добродушное: вроде тебя? Одна из горных гряд приглянулась пятому «я» и Адаму – и еще одному «я». Все-таки они были любопытными, эти кварцевые создания. Адам предполагал, что на этом плато можно было слышать сигналы радиотелескопа из какой-нибудь далекой галактики. Или с Земли, почему нет? Он улавливал отдельные сочетания радиосигналов, толковал их троллям; они не удивлялись, но им было интересно. Снова пришла зима. Пятое «я» не верило воспоминаниям Адама о земной зиме, он сам не верил. Вспоминал из фильмов и книг: снег, холод, короткие ночи. Шестое «я» лежало на песке и переставало быть «я». Пятое «я» закрывало Адама от непогоды и тихо каялось, что не может сохранить зной. Адам снова тосковал о себе: вспоминал станцию, знакомых людей, себя–человека. Но солнце вернулось, а с ним и зной. Пятое «я» сидело на камне, поднимало то одну руку, то другую, двигалось медленно и натужно. Оно было сонным, недовольным, хотело тепла, дотянуться до других «я», снова идти. Камень, оставшийся от шестого «я», погружался в почву, Адам негодовал, а пятое «я» кротко сообщало: его выбор. В них, в этих телах из кварца, были заключены странные сознания, относившиеся ко всему, как только могут многовековые камни. Они были уверены, что если не они сами, то их планета останется неизменной слишком долго, чтобы обращать внимание на мелочи вроде краткости собственного существования. Ушло «я», знакомое Адаму, но есть другие, или еще придут – как пришел он. Как только они услышали сознание Адама, те первые два «я», которые ждали его у станции? Внутрь они не заходили, потому что само ее присутствие угнетало их до крайности, и выкосивший ее вирус, который оцепенел и испепелился в планетных условиях, вызывал у них неприязнь. В том, чтобы не заходить внутрь, была и толика благородства: любой из них был слишком тяжел, чтобы перекрытия станции могли выдержать его; возможно, они были готовы помочь Адаму выбраться, но это был маловероятный вариант. Что за вирус напал на станцию, они не интересовались, хотя допускали, что над ними в холодных слоях атмосферы может жить эта микроскопическая гадость, любящая особые соединения из кремния, из которых состоят их тела. Но эта гадость может жить только в крайне низких температурах, и поэтому троллям было плевать на нее – им, любящим зной, ничего не угрожало. Попав в оазис углеродной жизни, в совершенно неожиданные для себя условия, обнаружив, что углерод усваивается куда проще, гадость могла мутировать и распространяться с ошеломляющей скоростью. Иммунная система людей могла взбеситься, но противопоставить вирусу не могла ничего – слишком разные эволюционные принципы, слишком мало времени, чтобы изобрести оружие против него. Адаму повезло – у него почти не было иммунитета, а его остатки были раздавлены вирусом, углерод захвачен и заменен кремнием. Остальное – дело планеты. Иными словами, Адам – носитель вируса, и он может быть опасным остальным. Он понял шестое «я», которое просто не захотело быть. Он сам захотел уйти; пятое «я» противилось этому. Адаму было плевать. Его снова несли. К нему обращались самые разные «я», Адам не отвечал. Четвертое «я» тоже перестало быть в свое время. Оно охраняло его у стены с лишайниками, и к ним пятое «я» вернулось. С Адамом. Он растворялся в собственном сознании, слушал чужие, те, которые жили на планете, и другие, обращавшиеся к ним издалека, отказывался от планеты, цеплялся за прошлое. Пятое «я» сидело рядом, шлифовало камешки, выкладывало из них разные фигуры. Глупейшее занятие, когда рядом во второй раз умирает человек. Адам сердился на него. Оно же – ждало. Некоторые камни могут обретать особую структуру. Иногда она усложняется до такой степени, что обретает нечто, похожее на сознание. На планете есть места, в которых случайно создавались условия, наиболее благоприятные для этого, и время от времени сформировавшиеся «я» доставляют туда такие зародыши. Иногда из этого что-то получается. Иногда – нет. Бывает, что одной искры оказывается недостаточно. Пятое «я» обладало очень устойчивой структурой, четвертое – было инертным. Но камень, который оно защищало, когда Адам оправлялся от своих злоключений, был хорош. Пятое «я» развлекалось, следя за попытками Адама дать троллям имена. Оно, например, было большим и любопытным, а еще розоватым, как будто этого мало. Новое «я» пока было лиловым. Решив, что пришло время, пятое «я» отвернуло камень и поднесло новое «я» к стене с лишайником. Кое-что из памяти четвертого «я» сохранилось в нем. Остальным поделятся другие. Затем пятое «я» взяло новое «я» и поднесло к Адаму. Он лежал который день, а может, неделю, не двигаясь, поджав ноги, спрятав под руками голову, отказываясь слушать, тянуться к другим. Пятое «я» положило новое «я» к его груди и село рядом. У них, у этих троллей, были инстинкты, и защита новой жизни – ключевой. И если Адам не принимал участие пятого, старого «я», то новому он не откажет. И оно не ошиблось. Адам носил новое «я» к стене с лишайником, следил за тем, как оно пробует ходить, учил слушать космос. Пятое «я» находилось рядом, затем укрепляло стену в новом кратере, возвращалось. Оно не имело ничего против имени: в конце концов, второе «я» любило грызть желтый кварц, пятое «я» – выкладывать из круглых отшлифованных камней разные фигуры, почему бы у Адама не быть странностям. Новое «я» росло; оно любило слушать звезды – как и Адам. В одну из зим, которую Адам, новое и пятое «я» проводили вместе, Адам услышал сигнал. Земля отвечала на сигнал бедствия станции. Пятое «я» нахмурилось, спросило угрюмо, не собирается ли Адам отвечать. Новое «я» затаилось, но опечалилось. Адам удивился: как он может ответить? Сознание пятого «я», объединившись с другими, показало: может. И этот сигнал они смогли уловить просто потому, что были вместе. Адам невесело подумал: девяносто лет. Сначала сигнал летел к Земле, затем шел от нее обратно. Он содержал утешение, слова поддержки, обычные человеческие глупости. Помочь – не мог. Да и что это – Земля. Новое «я», упрямо растившее себе по пять пальцев на ладони, подносило печалившемуся Адаму разные камешки, выкладывало из них модель Солнечной системы – ждало от него одобрения. Третье «я» с любопытством следило за ним глазами Адама; оно же подсказывало новому «я» иные модели, соседних звезд. Затем Адам лежал на спине, подставляя лицо малому солнцу, и слушал: Земля молчала. Но другие звезды шептали. Новое «я» дремало рядом с ним. Телескопы Земли продолжали исследовать Гамму Цефея. Адам слушал их радиосигналы. Делился их красотой с другими «я». Рядом с ним мерцало сознанием, прижавшись, еще одно «я», развивавшее в себе искру его сознания, – ценнейший дар планеты, на которой, по заверениям земных ученых, невозможна жизнь.