Не притрахивайся ко мне

— Корица? — неуверенно тянет воздух Тори. — Эм, Лука, — он понижает голос, — теперь еще и корица.       От него только отмахиваются. — О, о! Знаешь, что? — внезапно призывно машет руками Тори. — Давай найдем тебе альфу без обоняния!       В ответ на это второй омега вскидывает левую бровь: — То есть... хм, бету? — усмехается он, доставая из шкафчика тетради.       Тори строит ему гримасу и отворачивается к своему шкафчику, вчитываясь в расписание. Затем вслух проклинает все семейное древо декана вплоть до самых глубоких корней и, демонстративно морщась, откидывает голову назад. Перехватывает длинные рыжие волосы на макушке тонкой черной резинкой: — Дурацкая социология, — громко возмущается он. — Почему я опять забыл про социологию? — все еще ворчит Тори, запихивая в черную сумку учебники. — Стоит только потрудиться над укладкой — и на первой же паре будет какой-нибудь гиперактивный альфа с жестким недотрахом и маниакальным пунктиком насчет длинных волос.       Лука в ответ на это игриво подмигивает и любовно проводит рукой по собственному короткому черному ежику. Уж он о таких проблемах даже не задумывается — хоть что-то в этой прическе является плюсом. — Он только к тебе придирается, — как бы между прочим замечает Лука и, забросив крючок, ждет реакции Тори, потирая острые скулы холодными от мороза пальцами. — Ну да, вдруг он... знаешь, запал на меня? — пищит тут же разомлевший Тори. — А он вообще ничего, и... — ... и у него импотенция не за горами. Что? - усмехается Лука на сердитый взгляд друга. — Ему тридцать два года, Тори, он либо педофил, либо зависающий на тебе маразматик. — Откуда тебе знать? Ты третий день в колледже, - обиженно бурчит в ответ омега, уже избавившийся, впрочем, от своих грез. — Я привык знать все.       Лука захлопывает свой шкафчик и легко закидывает на плечо портфель, кивая головой в направлении аудитории.       Всего за пару дней все уже привыкли их пропускать, чтобы пошептаться за спиной, потыкать пальцем и придумать про них еще тысячу и одну историю. Лука их понимает — всему виной странный, можно сказать порочный омежий феромон. Всему виной сбой в системе. Всему виной он, Лука. Так всегда происходит, когда кто-то чувствует его омежий шлейф. Не то чтобы он был такой уж неприятный, просто... экзотичный. Да. Именно так. «— Твой феромон очень экзотичный, — говорит обычно Тори. — Как тропический коктейль. — Коктейль — это верно сказано, — соглашается Лука. — Учитывая то, сколько запахов в нем намешано».       В его личном омежьем шлейфе и правда творится жуткая неразбериха: малиновый мусс, сосновая ветвь, горячий шоколадный маффин, мороженое со вкусом жвачки, мята и кетчуп, цикорий и майонез на перепелиных яйцах, яичница с салом, жареная курочка и березовый деготь, инжирное варенье и текила. Их много больше, этих запахов. Но проблема в том, что Лука получает их не от альф. Обычно омега при рождении имеет один, два или три запаха, переплетения каких-нибудь сочетающихся ароматов. Побочные же ароматы приобретаются непосредственно от альф, с которыми он связывает даже не свою жизнь, а свое тело. Говоря проще, спит. Желательно с вязкой. В этом мире ценится непорочность. Ценится чистый запах. У Луки же сразу был первый ландыш с семьдесят пятым бензином, серебро и плавленые покрышки, растительное масло и сахарное печенье... и еще с десяток таких ароматов. И с возрастом они не исчезают, а, наоборот, увеличиваются, приумножаясь стократно. — Нет, я серьезно, — объясняет шагающий рядом Тори. - Это было бы круто, если бы мы нашли тебе альфу без обоняния. Да ты только представь, чувак! Нашли бы того, кто не зациклен на нормах общества, не зациклен на чистоте омежьего феромона... — Блестящая идея, — безэмоционально реагирует Лука. — У тебя есть тетрадь с конспектами по экономике? У вас термины дают иначе, чем на лекциях в Манфредовском колледже, и такая трактовка мной быстрее усваивается.       Тори закатывает глаза и сворачивает на боковую лестницу, выложенную мраморными плитами. Аккурат посередине ступеней ползет вверх широкая ковровая красная дорожка, чтобы ученики не разбили что-нибудь по дороге, включая собственные головы.       Они быстро оказываются на нужном этаже. Дверь аудитории заперта. — В общем-то, как и всегда, - хмуро извещает Тори.       Он лезет в свою сумочку за зеркальцем, желая, пока выдалась свободная минутка, повторить ежедневный ритуал: сначала скептически присмотреться к бледной россыпи веснушек, легким налетом приземлившихся на щеки, потом попричитать о нехватке тоналки и собрать раскрошившуюся тушь под глазами. Попеременно Тори успевает еще и разобрать по полочкам все пороки социологии. Слушать его кроме одинокого искусственного фикуса, пригорюнившегося в углу под окном, некому: Лука занят своим, а светлый и просторный коридор пустует.       Оказывается, ненадолго. — Опять ты, — звенит со стороны лестницы, и к ним приближается низкий хрупкий омежка из числа нежных одуванчиков, до которых и дотронуться страшно.       За ним в коридор постепенно начинают прибывать другие альфы, беты и омеги. Очевидно, до этого они собрались все вместе внизу. Может, обсуждали что-то важное. Нльзя быть абсолютно уверенным. — Привет, Мариш, — кивает Лука, занятый поисками планшета в своем бездонном рюкзаке.       Запахи быстро обволакивают помещение. Лука совершенно уверен, что он подцепит абсолютно все ароматы сокурсников-альф. Такова уж неправильная природа его омежьего феромона. Не обязательно дожидаться вязки с альфой, чтобы нести на себе его аромат. Он просто цепляется, как репейник, плотно и навсегда. — Так. Раз вы двое тут, — начинает Мариш, опуская приветствие. – Вы мне сейчас же все объясните.       Лука полувопросительно вскидывает бровь, даже не отвлекаясь от поисков, Тори преувеличенно аккуратно складывает зеркальце и закидывает в рот арбузную жвачку. Видя, что его слова не возымели эффекта, Мариш краснеет от негодования: — Во-первых, я все знаю! — Все? — наигранно изумляется Лука, подпирая чуть заостренный подбородок рукой. Карие глаза блестят темным золотом. — Даже доказательство теоремы Ферма, теорию коллективного разума и смысл жизни?       Тори как-то странно зевает, и Лука готов поклясться, что друг скрывает в своем кулаке смех. Мариш отмахивается от упавшей на лицо светлой пряди: — Остроумно. Я про то, что этот, — тут он многообещающе тычет пальцем в сторону Луки, — оказывается, племянник декана. Скажешь, неправда? — и впивается своими светлыми глазами в темный ежик Луки. — Скажу, — выдержав театральную паузу соглашается Лука. — Потому что это неправда, — и оскаливается в вежливой улыбке. — Я его крестник.       Вокруг шепчутся. Как будто разрастается огромный осиный улей. Отлично. Третий день, и уже столько слухов. Ничем не отличается от средней школы. — Так вот как его взяли! А мы-то думали, такую... — Ну и запашок... — Куда вообще смотрит его отец?       Лука выхватывает из толпы вопрос и охотно отвечает: — Никуда не смотрит, конечно. Он был космонавтом. Закурил в скафандре и задохнулся. Глупая смерть, правда?       Он умеет говорить так, что окружающие не понимают, шутит он, или все эти истории произошли взаправду. Воцаряется трагикомическая пауза. Все сверлят его напряженными взглядами.       Лука берет у усмехающегося Тори жвачку, и она смешивается с его личным феромоном. У него уже был такой аромат, в его шлейфе. Может, зацепил какого-то альфу в метро? Лука растирает свои узкие, но сильные запястья. Достает планшет и запускает игру.       Толпа вновь оживает. Она пульсирует, сочится ложью и догадками, она изгнивает до корня, строя все новые козни и обсуждая его, Луку. Его совсем не омежий темный ежик, овальной формы лицо с квадратными скулами, его несоразмерно широкий рот, его губы — капризно изогнутую верхнюю и четко очерченную нижнюю — и темные, как зола, глаза. Его не совсем удачную фигуру: семьдесят один килограмм костей и мышц, обтянутых тонкой и бледной кожей. Интересно, заметит ли кто-нибудь особую подвижность левой части тела? Более развитую мимику, одинокую ямочку, пульсирующую на виске вену, показывающую напряжение вопреки равнодушно-расслабленному выражению лица. Россыпь родинок, которые есть только слева, идущие вниз от скулы, к шее, на которой при сильно сжатой челюсти, в моменты особого напряжения, выдвигается мышца, делающая лицо как будто хищным. Но только с левой части. Лука умеет поднимать только левую бровь.       Его лицо вовсе не такое уж симпатичное, нет. Просто есть в нем какая-то изюминка.       Лука знает, что он родился левшой, а потом его зачем-то переучили. Он иногда стоит у зеркала и улыбается, напрягает все мышцы, кривляется сам себе. И если бы его лицо разделили и отразили, то на фотографиях появилось два совершенно разных человека. Как будто в нем живут две личности.       На время его оставляют в покое.       На социологии кто-то затрагивает тему животных инстинктов в поведении человека, и один бета, учащийся на адвоката, начинает приводить банальные доводы из уголовной психологии. Потом вспоминает про Руэльский теракт и тщательно описывает поведение альф в мельчайших подробностях. Весь класс гудит об этом половину пары, не обращая внимания на попытки учителя вернуться к теме урока. Всех будоражит история десятилетней давности.       Профессор, наконец, смиряется и решает пройтись по списку, спрашивая мнение у каждого. Очевидно, он мечтает, чтобы все высказались и вернулись к теме занятия. Когда доходит очередь до Луки, он уточняет: — Это же когда группировка из десяти альф захватила частную младшую школу для омег? Ну, я слышал что-то про то, что они насиловали детей по списку в классном журнале. Пока правительство не соизволило, наконец, выполнить требования преступников. По одному в час или вроде того. — Он пожимает плечами. — Фигово, наверное. Учитывая, что половина не выжила, а вторая закончила жизнь самоубийством. Но мое имя всегда стоит последним в списке. Особенность фамилии. Так что мне как-то все равно, — заканчивает он, вызывая возмущение сразу всей аудитории. Кто-то свистит с задних рядов. — Ты знаешь, что тех, кто стоял в конце, они брали с собой на переговоры с полицией? Мальчишек со всей школы, — дрожащим то ли от неожиданности, то ли от недовольства голосом говорит преподаватель. — Именно тех, кто был последним в списке. — В самом деле? — раздраженно уточняет Лукас и крутит в пальцах ручку. — Да, — мрачнеет преподаватель. — Они надевали им на голову пакеты и завязывали у шеи скотчем. И советовали сотрудникам правоохранительных органов поторопиться. Вдохнуть детям давали ровно раз в тридцать пять секунд. Тридцать пять секунд. У детей начиналась паника, они вдыхали, как только на них оказывался пакет, быстро тратили кислород и умирали, Лукас. — Да? А кто-то не вдыхал и не умирал, — разводит руками Лука. — Кому как повезет. — Но разве смотреть на то, как перед тобой унижают и убивают твоих одноклассников... — неуверенно раздается с задних рядов. — Действует на психику. Наверное, тогда было выгодно быть психологом. Думаю, они срубали неплохие деньги. Ну и так далее, — обрубает Лука, не поворачивая голову и на сантиметр. — Так мы вернемся к теме занятия, или как?       Весь курс затихает.       Воцаряется пауза, после которой они все же повторяют сегодняшнюю тему.       Пара сокурсников демонстративно отсаживаются, на что Лука только хмыкает. — Н-нормальный ответ, — напряженно выдает Тори, и они затихают.       Пары до третьей сплетникам, очевидно, хватает обсуждений за спиной.       Потом, на экономике, перед ним садится альфа.       Чтобы понять, что это именно альфа, не приходится даже бросать взгляд на его клыки, но Лука все же замечает, что на правом есть две маленькие черные капли. Сейчас многие инкрустируют их себе. У альф это модно. Придает улыбке какую-то жесткость и мужественность. И этому альфе это идет, идет к его иссиня-черным волосам, к его прическе, так похожей на ту, что хочет себе Лука. Только он бы чуть побольше отпустил на лбу и ставил бы все это гелем, а у висков бы не было так коротко... да и у него самого волосы больше каштановые, нежели черные. Но у альфы волосы стоят от природы. У редких альф такое бывает. Но, судя по его поведению, у него все стоит от природы.       Глаза у него темно-синие, полувопросительные. Взгляд острый и опасный. Его владелец много себе позволяет.       Черты лица жесткие, идеально выверенные. Волевой подбородок, темные губы — нижняя больше верхней — и ямка под ними. Настолько впалые скулы, что кажется, что он просто втягивает щеки или сжимает челюсть. Не может же быть все настолько идеально. Загадочный излом бровей. Модная рубашка с вырезом сзади, показывающая дорожку темной шерсти вдоль позвоночника, идеально топорщащуюся. Символ альфы. Мечта любого стилиста.       Он слишком красив.       Слишком.       Лука не любит красивых людей. Даже больше: он их боится.       Они не чувствуют ограничений. Они привыкли получать то, что хотят. И даже больше. И знаете, что? Им всегда все верят.       У Луки есть брат, он невероятно, скульптурно красив. Его зовут Яр. Когда Лука случайно сломал его наушники, Яр в ответ совсем не случайно сломал ему руку. Или порезал спину ножом? Лука точно не может вспомнить, когда у него появились те рубцы. Просто как будто вылетело из головы. Просто у него был красивый брат, который еще в детстве любил поджигать крылья бабочкам и смотреть, как они пытаются взлететь.       Но этот парень даже красивее.       Даже страшнее. — И почему мы еще не знакомы? — с легкой насмешкой интересуется он.       Бархатный, полурасслабленный тон с низкой хрипотцой. Выделяющий рычащие звуки. Слишком идеальный.       Вот черт. — Очевидно, вселенная бережет меня, — бурчит Лука и утыкается в конспект Тори, стараясь разобрать корявый почерк.       Альфа, не дождавшись привычной реакции, уточняет: — Меня зовут Спартак. — Сочувствую, — парирует Лука.       Вена на виске пульсирует все отчетливей. Ну отлично. Главное обойтись без панической атаки. Дыши, Лука, дыши. Он скоро уйдет.       Но альфа только сверлит его взглядом. Вокруг как будто становится еще холодней, чем обычно. Слишком красив. Слишком опасен. — Что тебе нужно? — не выдерживает Лука.       Рука под партой ломает напополам любимый карандаш, и Лука как можно более незаметно прячет обломки в карман. — Просто понять, — Спартак чуть наклоняется, — как на тебе может быть столько запахов? По логике, это даже больше, чем ты прожил, понимаешь? Как можно так стелиться? Как можно стать такой шлюхой? — продолжает вкрадчиво шептать он, а сердце, кажется, начинает пропускать удар за ударом. — Каким образом? — Про групповухи слышал? — сладко отвечает Лука и щелкает короткими, но четко выделяющимися клыками в направлении лица этого урода.       Тот дергается назад, оторопев. — Следующий! — извещает Лука на всю аудиторию.       До конца дня его больше никто не трогает.       После колледжа Лука прячется под одеялом дома и постепенно успокаивается. Детдомовская закалка не проходит зря — либо съедаешь ты, либо съедают тебя. (прим.авт.: закалка у него именно детдомовская, инфа сотка, я читала этот текст до конца. Не мацайте это слово в ПБ, пжалста)       Лука обматывает левую руку полотенцем и пару раз со всей силы бьет стену. Та не отвечает, но смотрит на него, как на полного придурка. И Лука выдыхает: все нормально. Просто в первый день сорвался. С ним бывает.       Он перечитывает еще раз лекции. Выделяет желтым маркером самое важное.       Ерошит волосы.       Папа заходит в комнату под вечер и торжественно объявляет, что совсем скоро прибудет Яр. С визитом.       Лука стонет.       Так вот к чему было то отвратительное предчувствие, преследовавшее его весь день.       Черт.       Черт, черт, черт.       Он заходит в ванную и становится к зеркалу спиной, разглядывая старые шрамы. Они представляют собой два белых креста на правой части спины, едва только затрагивающих позвоночник. Одна из полос идет от плеча до копчика.       Боже, насколько же он неправильный.       Боже, боже, боже.       И омежий феромон, и шрамы, и... психика. У него депрессия, возможно. А возможно, диссоциативное расстройство. Но он вроде не хочет умирать. Он любит жизнь. Так что, как максимум, депрессия. Наверное.       Перед сном, погасив в комнате свет, он долго ворочается и, дождавшись, пока все звуки в доме затихнут, вытаскивает из-под матраса завернутую в белый пакет пачку сигарет, отщелкивает себе одну и отчаянно затягивается, вглядываясь в тихо гаснущий ночной город.       На следующий день Лука просыпается в четыре часа утра и долго не может заснуть: скоро приедет Яр. Лука не звонит Тори и приходит в колледж к пяти утра. Даже солнце еще спит. Бесцельно покружив перед оградой и отморозив себе все, что только можно отморозить, он бредет в кафе и покупает какао в стаканчике. Выходит на улицу и смотрит, как из тонкого отверстия в пластмассовой крышечке вверх стремится тонкая полосочка пара, превращающаяся, однако, на морозе в целое облако.       Зевает и накидывает поверх шапки капюшон с белесым мехом, чувствуя себя исследователем далекого севера. Разве что снега пока особенно нет. Только изморозь и иней на стеклах припаркованных машин.       В домах потихоньку зажигаются окна. — Лукас? — удивленно слышится сбоку, и Лука вздрагивает. — Альфа, которому страшно не повезло с именем? — передразнивает он интонацию Спартака. — И омега, которому страшно не повезло с понятием доступности, — ухмыляется тот.       Спартак стоит в черном пальто, его черные волосы вновь топорщатся, ему тепло и без шапки. Черная обувь вдавливает изморозь в асфальт. Он черный силуэт среди белого мира.       У него чуть приподнятый кончик носа. У Луки же нос попросту вздернут. Тори как-то заявил, что человек, не видевший его носа, никогда не сможет заявлять, что полностью понимает значение слова «курносый». — Так что? — Ухмылка Спартака становится еще шире. — Может, и со мной перепихнешься, м? — Можно всех посмотреть? — придав лицу наиболее сомнительное выражение, отвечает Лука и склоняет голову на бок.       Только бы не заметил, как сильно трясутся его руки. Только бы не заметил...       Ухмылка тотчас же слетает с лица Спартака. Оно искажается.       Он страшно красивый. Страшно. — Ты переспал со всеми с моего курса, дружок, — шипит он. — Со всеми...       Лука отходит на шаг и едва подавляет улыбку. Так запахи уже привязались. А он и не заметил. — Я чувствую на тебе их ароматы, понимаешь? — рычит Спартак, и его глаза загораются — верный признак возбужденности.       Они горят синим. Очень ярко. — Может быть, я до этого трахнулся с кем-то с похожим ароматом? — предлагает компромисс Лука. Со стороны кажется, будто он действительно вспоминает. — А с тобой я точно не спал? — иронизирует он, предполагая, что на нем уже должен был бы отпечататься запах и этого придурка. — Я мог бы и не заметить...       Чем Спартак пахнет? Лука тянет морозный воздух, суживает глаза и смотрит на Спартака. Сладкий изюм. Сладкий тыквенный сок. Сладкий майский мед. Сладкий финик.       Четыре аромата.       Считается, что у альфы должно быть четыре аромата.       Господи.       Слишком идеально.       Указательный палец левой руки начинает настукивать что-то по стакану, и Лука уже не может это контролировать.       Почему так сладко?       Слишком, мать его, сладко. Все же знают, что запах притупляется на морозе. Альфий феромон — не исключение. Тогда почему?       Дыхание учащается.       Он пахнет просто крышесносно. Так сильно, что в горле начинает першить от майского меда. — Эй, парень! Ты забыл сдачу.       Спасение.       Кассир, молодой омега, покрывшийся мурашками, брезгливо отдает ему деньги. Ну конечно. Запахи. Ну конечно. — Спасибо, — искренне заявляет Лука, неуютно царапая изморозь носком оливковых кед.       Он не угадал с погодой. Как всегда. — Просто не давай им вязать себя, парень, — доверительно и как будто сочувствующе шепчет кассир. — Без вязки запах не сохраняется. — Я девственник, — с золотым озорством в глазах отвечает Лука.       Парень качает головой, разворачивается и уходит, осуждающе оглядываясь. Явно видно, что Луке не верят. И ладно.       Он оглядывается по сторонам, ища Спартака, но тот как будто исчезает. Лука пробует свой какао и убеждается, что тот безнадежно холодный. Выкидывает его в мусорку и не решается зайти заказать еще. Смотрит на четкие следы от своих подошв, слышит, как снег хрустит под ногами. Топчется на месте, разглядывая уныло торчащие вдоль проезжей части облысевшие деревья. Направляется к колледжу. Там уже открыто. — Аллилуйя, — восклицает Тори. — Первым матан. Ты же тоже любишь матан, не?       Лука согласно кивает.       Этот день идет хорошо.       До середины второй пары.       Когда Луку осеняет. — А где Спартак?       Тори смотрит на него удивленно, как будто очнувшись ото сна. Он сидит с завязанным хвостом, очевидно, уже предвкушая встречу с «гребаным социологом». Тори прикусывает кончик хвоста, как будто задумываясь, а затем восклицает: — Ну точно же! — Что? — напрягается Лука, закладывая за ухо карандаш — он всегда так делает. — Он типа отпросился. Наверное, что-то со здоровьем, — неуверенно шевелит пальцами Тори.       Что со здоровьем? Спартак был на улице. В одном пальто, не застегнутом на верхнюю пуговицу. Без шарфа и без шапки. С идеально стоящими волосами. Что у него может быть со здоровьем? Запах был ярко выражен. Даже глаза блестели, даже горели синим, и...       Тут Лука охает и ощутимо ударяет себя по лбу. Синие глаза. Запах. Ему не было холодно. Его манера речи. — У него же гон! Слышишь, Тори? У него гон!       Весь день Лука проводит как на иголках.       Он отказал альфе в гон.       Он отказал в гон богатому придурку с манией величия.             Он теперь как красная тряпка для быка.       Боже.       Ему задница.       Вернее, его заднице задница.       Тори так засматривается на социолога, что Лука просто не выдерживает и пишет другу пару забавных записок, где рисует его и профессора в разных позах.       Они так увлечены этой перепиской, что не замечают, как социолог оказывается рядом с ними. — Лукас! — начинает он, но, бросая взгляд на рисунки, осекается. — О, не важно. Даже ничего не говори, — он делает предупредительный жест руками. — И знать не хочу, — быстро проговаривает он, увидев, что Лука открывает рот. — Просто вернись к уроку.       Дальше день проходит без происшествий. Не учитывая того, что Тори все же оставляют после уроков. Лука готов стоически подождать его, но Тори только отмахивается.       Его оставил социолог.       Так что Лука только ерошит волосы и соглашается идти домой самостоятельно. Как оказывается, зря.       Он медленно бредет по холодной улице, стараясь не замечать направленных на него взглядов. Рюкзак, в котором сейчас все конспекты и пустая пачка из-под чипсов со сметаной и зеленью, кажется почему-то тяжелым. Как будто натирает плечо. Лука продевает руку во вторую лямку и принимается за свою любимую игру: он считает фонарные столбы, своих единственных попутчиков, молчаливых уличных стражей.       До дома не далеко, всего сто девяносто семь столбов.       На сто девяносто втором кто-то хватает Луку за руку и увлекает за собой.       Глаза Спартака все так же горят. Слишком ярко. И Лука не выдерживает: — Вот так фонарик. Наверное, удобно ночью книжки читать.       И тут же понимает, что затеял игру с огнем.       Спартак рычит, и его волосы как будто шевелятся, топорщась все ярче и сильнее. Слишком сладкий запах давит на грудь, когда альфа прижимает Луку к стене, зарывается носом в едва выглядывающие из-под шапки волосы. — Так. Все это очень мило, особенно твои рыки, от которых мне кажется, будто ко мне пристроился заводской комбайнер, но я еще не успел перечитать лекции по экономике, так что лучше бы мне...       Альфа впивается в его губы. Слюняво. Без эмоций. Просто кусает. Съедает. Несмотря на то, что Лука сжимает зубы. Кажется, что Спартаку все равно.       Лука вырывается. Во всяком случае, пытается.       В детдоме его не так уж редко зажимали по углам.       Он тяжело всхлипывает, но тут же зажимает губы, подавляя крик.       Спартак срывает с Луки шапку, хватает за волосы на загривке, и омега зло рычит. Его глаза вспыхивают золотом: — Руки убрал. — Тебе не впервой, — хрипит в ответ Спартак и обнажает свои клыки. В несколько раз острее. Длиннее. И опасней.       Прикусывает бледную шею у яремной впадины, оттягивает покрывшуюся мурашками кожу: — Ты весь покрыт родинками. Я уверен, что ты весь покрыт этими гребаными родинками, — жарко шепчет он, и Лука бледнеет.       Сердце колотится так безумно, что земля выскальзывает из-под ног. Небо давит, давит сверху, как будто хочет упасть. Оно упадет. Точно упадет. Начинает тошнить. Ноги примерзают к земле, к стене, как будто иней не хочет отпускать его, цепляется, примораживает. Спартак втаскивает его, полуослепшего, в подъезд.       И тут начинается.       Лука чувствует себя так, будто бы он потерял вес. Он как будто летает. Не управляет своим телом. Он даже не понимает, куда затаскивает его Спартак. — Хватит, — выдавливает он.       Впрочем, это последнее слово, которое он произносит по обращению к Спартаку.       Альфа больше его в несколько раз. Его глаза горят. Он стаскивает с Луки куртку, заламывает его руку до белых пятен перед глазами. Горячий язык скользит по белой коже, по пульсирующей венке на виске, пока альфа разрывает рубашку. Лука закрывает глаза и закатывает зрачки вверх. Не так он себе это представлял. Совсем не так.       Жесткие руки касаются его тела, заползают под распахнутую до середины рубашку, оглаживают сжавшийся тут же пресс, альфа скользит по телу губами. Сжимает клыками кадык, и Лука перестает дышать от страха. Сердце пропускает удар, а по груди разливается пульсирующая боль.       Становится по-настоящему страшно. — Боже, — беззвучно шепчет он и глотает воздух, как выброшенная на берег рыба. — Боже...       Когда Спартак остро закусывает его соски, Лука воет, царапает пол и свободной рукой старается отстраниться. Чертовски больно, тело жжет.       Спартак запускает руку под резинку трусов, и становится действительно противно. Горло сжимает переслащенный мед. Слишком мерзко. Слишком жестоко.       Сердце колотится так, что, кажется, разбивает изнутри грудную клетку.       Виски ломит.       Спартак стаскивает джинсы одним рывком, зажимает руки и обхватывает ртом плоть, облизывает все до последней венки, надавливает языком на головку. И проникает в омегу пальцами, смоченными в слюне.       Лука закусывает губу до крови и старается расслабиться: альф все равно не остановить во время гона.       Он прерывисто дышит и всхлипывает только один раз — когда пальцы сменяются чем-то горячим и невероятно твердым. Потом просто замыкается в себе. Все это иллюзия. Боль — иллюзия. Кровь — иллюзия. Страх — иллюзия. Жар — иллюзия.       Холодные пальцы левой руки сжимаются в кулак, дотрагиваясь до собственной горячей ладони. Тело прошибает пот.       Движение, сбитые, неупорядоченные, пробивают насквозь. Левое плечо ударяется обо что-то с каждым толчком.       Все — иллюзия.       Спартак изливается только выйдя из омеги. Тянется к его белым пульсирующим губам, но Лука уворачивается и старается сконцентрироваться на боли в плече, а не на пульсации между ног.       Переворачивается на живот. Опять левое легкое болит. Опять ощущение невесомости. Все окружающие звуки пробиваются как сквозь вату.       Звон. Он задыхается. Пытается встать на локти и падает, потому что пол уворачивается от его тела. Выскальзывает.       Паническая атака.       Снова.       Лука уже не помнит, где находится. Он опирается на дрожащие руки и выгибает спину до хруста в позвонках. Его тошнит. Но не выворачивает. Он захлебывается воздухом. Вокруг все расплывается. И страх. Животный страх сделать что-то плохое, навредить кому-то. Он выгибает спину и рычит, обнажая клыки, ударяет кулаком по полу, не чувствуя боли, мечется то в одну, то в другую сторону, тяжело дышит. Задыхается. Это его личная проблема. Ему страшно дышать. Спина выламывается, кожа как будто выворачивается, а стены сужаются. Сужаются. Давят. Правая часть тела сдает.       Что-то звенит.       Воздуха нет.       Ему нельзя вдыхать. Воздух тяжелый как жидкий свинец.       Он умрет, если вдохнет. Он умрет, если вдохнет. Он умрет, если...       Он чувствует, как что-то тянет его за загривок. — Это в голове. Ты не здесь. Вдыхай. Вдыхай! Вдыхай!       Он не может, его убьет... — Не ври себе! Вдыхай, придурок! Лука! Пожалуйста, вдыхай! Расширяй грудную клетку. Попробуй, блять!       Лука пробует. Неуверенно тянет воздух.       И вдыхает. Он вдыхает! — Ты идиот? — Спартак ощутимо трясет его за плечи. — Лука, ты ебаный кретин! Ты, блять, гон у меня остановил! — его глаза пылают, а клыки, инкрустированные черными каплями, особенно сильно приковывают взгляд. — Ты больной? Даже не в плане твоего кардионевроза. Ты вообще адекватен? Тебе, что, больно было?       Лука тяжело и часто дышит как вытащенный на поверхность утопающий. Неслушающимися пальцами застегивает единственную выжившую в этом неравном бою пуговицу. Затем тянется за трусами и дрожащими руками натягивает их на как будто онемевшие ноги. Потом, закусывая губы, ползет за джинсами: — Да ладно, чувак! Больно было? Себе в задницу запихни шланг потолще и прочувствуй весь спектр моих чувств, — безапелляционно рассуждает Лука. — Ты такой простой, я прямо умиляюсь. — Да откуда в тебе столько сарказма? — вконец теряется Спартак. — Сарказмирую с вероятностью сто к одному, — рычит в ответ Лука. — Спасибо за испорченные выходные, — он застегивает не вовремя заедающую ширинку, — и за походку королевского пингвина. Ты даже хуже, чем воспитанники дома «Малой семьи».       С этими словами он хватает свой рюкзак и покидает как квартиру, так и Спартака.       Он знает, что могло бы быть хуже. Уж поверьте. Он знает.       Откровенно говоря, ему плевать на его первый раз. Точнее, не плевать. Или плевать, но немного в ином смысле.       Да, это был его первый раз. Первый раз, когда он справился с панической атакой.       Победа.       Он идет не в кровать, как привык делать обычно. Он идет в душ.       Спартак не повязал его. Почему? Может, пожалел. Или просто пришел в себя.       Вода смывает лишние мысли, горячит кожу, и он впервые высыпается. Без ударов в стену. Без сигареты. Он впервые живет по-другому после дома «Малой семьи». Без двух лет, которые, как неудачный эскиз, смяли и выкинули из жизни. Он просыпается в семь часов, впервые завтракает дома. Искренне целует папу в такую же холодную, как и у него самого, щеку.       Яр приезжает завтра. Но это будет завтра.       Сегодня Лука живет.       Он звонит Тори, и они заглядывают в парк аттракционов.       В конце дня Лука подводит итоги: он три раза поперхнулся сахарной ватой (Лука не уверен, что ей вообще можно поперхнуться, но он привык бить рекорды), психанул на колесе обозрения и вспомнил тысячу и одну молитву, когда оно, достигнув самой высокой точки, внезапно остановилось. Прокатился на горках столько раз, что Тори почти умолял его прекратить. Потом ему стало плохо в машине. Но он справился с помощью извечного спутника Тори — арбузной жвачки.       И все бы хорошо, кроме одного.       Спартак стоит у его подъезда.       Лука тут же мрачнеет. Он не знает, как разговаривать с этим альфой. — Чувак, я так рад видеть тебя преследующим меня, после того, как ты меня сначала изнасиловал, потом спас от панической атаки, потом обматерил, и, знаешь, потом я забыл тебя как страшный сон. Намек понятен? — он скептически вздергивает бровь.       Странно, что он не чувствует страха. Но он как будто давно научился не чувствовать.       Темно. Фонарные столбы тускло крошат ночь на неравные части. Дом подмигивает окнами. Они стоят напротив друг друга. И рядом с ними стоит только тишина. — Что ты делал в доме «Малой семьи»? — внезапно спрашивает альфа.       Лука идет мимо него, сильно задевая плечом, на котором расплывается огромный синяк. Он ударялся им обо что-то. С каждым толчком альфы. Заходит в сонно мигающий лампой подъезд и чувствует какое-то странное ощущение эфемерности. Его дверь находится на первом этаже. Она приоткрыта.       На пороге чужая синяя сумка.       Лука видел ее уже с десяток раз. Но от этого она не стала ему менее чужой.       Яр.       К Спартаку он выходит порядком взъерошенный. Достает зажигалку, сигарету и присаживается на лавочку. Руки дрожат. — Ты куришь? — оторопело уточняет Спартак. — Чувак, мой брат меня ненавидит. Я тринадцать раз сбегал из детского дома за два года, которые там находился. У меня приступы панических атак, во время которых я боюсь дышать из-за маниакальной мысли, что вдох убьет меня. От меня пахнет сотнями чужих альф, как будто я переспал со всем городом. Это не говоря о том, что ты меня изнасиловал, — Лука горько затягивается. — Но все это просто меркнет и бледнеет перед тем фактом, что я курю, — он хрипло смеется. — Боже, ты безнадежен. Просто не притрахивайся ко мне.       Он забирается на лавочку с ногами, устраивается на ее спинке и расслабленно опирается на колени, выпуская вверх, во тьму, тонкие струйки дыма. Он прислоняет едва видный во тьме тлеющий уголек к синим, дрожащим губам. — Почему ты не идешь домой? — Спартак прислоняется к столбу и засовывает руки в карманы. — Потому что ты оставил мне намного меньше шрамов, чем мой брат. А из двух зол, как говорится... — Почему ты не злишься? — тихо уточняет альфа, разглядывая темную фигуру.       По его голосу нельзя сказать ничего наверняка. Кроме того, наверное, что он растерян. — Почему ты не повязал меня? — парирует омега и запрокидывает голову, выпуская изо рта аккуратные облачка.       В них зажигаются звезды. Маленькие островки надежды среди кромешной тьмы. Души людей. Небо — это надежда. Только почему на небе есть надежда, а на земле — нет?       Он тушит сигарету о скамейку.       Спартак перестает дышать, разглядывая шею Луки. На ней расцветают черными и красными цветами синяки и укусы, кровоподтеки и царапины. На скуле запечатывается жесткий засос.       Тонкие узловатые пальцы Луки перекидывают туда-сюда окурок. — Вязки не было потому, что тебе было противно накладывать свой запах на шлюху вроде меня, — резко отвечает вместо Спартака Лука. — Ты... ты неправильный, — выдыхает альфа. — Где слезы? Где истерики, крики, рыдания? — Где слезы? Чувак, — омега тяжко выпрямляется, содрогнувшись от лизнувшего кожу холода, — ты ждешь от меня истерики? — Лука спрыгивает со скамейки, решительно подходит к альфе и, хотя сам ниже его на полголовы, смотрит на Спартака сверху вниз. — Чувак, меня не сломать. Меня не сломает чужое отношение ко мне. Меня не сломает твой член в моей заднице. Ты меня не сломаешь, — он несильно, но ощутимо толкает Спартака в грудь. — Ты ведь так популярен в колледже! Перед тобой множество омежек раздвинет ножки. Так что... Просто. Не. Притрахивайся. Ко. Мне.       Спартак наклоняется к нему, проверяя реакцию. И Лука уверен, что он выдержит. Что на его лице не дрогнет ни один мускул. Кроме, разве что, маленькой вены на левом виске. — У тебя губы дрожат, — самодовольно ухмыляется Спартак. — Ага. Спасибо за наблюдательность. А еще я до чертиков замерз. Еще какие-нибудь гениальные изречения? — рычит Лука, и левая мышца на его шее выдвигается. — Табаком пахнет. — Ой, да блять, вот ты реально такой... уникальный? — вспыхивает Лука, стуча челюстью.       Лука отворачивается от темного синего взгляда, от густых, хоть и коротких ресниц и проверяет мелочь в карманах.       Затем, подняв ворот, направляется в сторону ближайшего кафе. Спартак, как ни странно, тащится следом.       Лука считает фонарные столбы на своем пути. Он иногда посматривает налево, на частую витиевато изогнутую ограду городского парка. К ней примерзли капли воды, и фонарный свет рассыпается по ней, раздрабливается на мелкие крошки, следующие за Лукой. Тот натягивает шапку пониже и опять засовывает руки в карманы желтой куртки, недостаточно теплой для сегодняшней прогулки.       Спартак следует за ним, как будто наступая след в след.       Как охотник идет за раненным зверем. — Если бы мне нужна была сторожевая собака, я бы сходил в питомник, — не выдерживает Лука у входа в городской паб, но затем отмахивается от собственных мыслей и заходит в тепло.       Шум переговаривающихся людей. Хоккейные матчи на большой плазме в трех залах. Барная стойка с изумрудной подсветкой, следующий по ее нижнему внешнему краю аквариум без воды с силуэтом города. Лука часто рассматривает этот силуэт: там есть маленькие домики, пара церквей, собор и даже что-то вроде музея. И два перрона железнодорожных путей, по которым туда-сюда движется поезд.       И здесь очень, очень тепло.       Кожу тут же начинает жечь, а ноги в ненавистных кедах все еще остаются ледяными. Лука заворачивает в зал для курящих. — Паб? Серьезно? — хмурится Спартак, а Лука уже занимает столик в углу, у окна.       Вокруг клубится сигаретный дым. На черном, выполненном под темный мрамор столике лежит коричневая прошитая папка меню. Лука, даже не раскрывая ее, вскидывает левую бровь: — Итак, ты сел со мной. Чувак, ты прямо обрастешь слухами на глазах, предупреждаю тебя, — он кивает на оглядывающихся посетителей. — Мой запах — это нечто.       Лука морщится и шумно втягивает воздух через плотно сжатые зубы, затем подбирает ноги, поджимает одну из них, а вторую вытягивает под стол, хмуро воззрившись на удивленного таким поведением Спартака: — Что? Надо иногда думать, что и куда пихаешь, любитель метода тыка, — припечатывает откинувший голову назад Лука.       Шея. Худая, сильная. Кажется, что она состоит из кровопотеков и засосов, алых роз, цветущих на ней так ярко. И всюду царапины от клыков. Всюду.       Подходит явно встревоженный официант, который, очевидно, тоже не может оторвать взгляда от этой шеи. Спартак внутренне рычит и, резко раскрыв меню, бросает взгляд на первые попавшиеся строчки: — Два шоколадных фондана и чай с жасмином, — тут Спартак бросает еще один взгляд в сторону взъерошенного парня со стучащими зубами, — нет, два чая. И чай, желательно, как можно быстрее.       Бета, записавший это, хмуро смотрит на них двоих — особенно, на Спартака — и, кивнув, поспешно ретируется. — У меня денег впритык, — предупреждает Лука. — Я заплачу, — неуверенно начинает Спартак, но Лука лишь морщится. — Не надо платить за мое тело. Будем считать, что оно, как бы, бесплатное. А на фондан и чай у меня хватит.       Он снимает с себя куртку и бросает ее рядом.       Коричневый свитер с низким воротом все равно не согревает.       Немного болит голова, поэтому Лука закатывает рукава и массирует пульсирующие виски.       На его сухих сильных запястьях отпечатываются фиолетово-синие браслеты следов. — Господи, Лука, — выдыхает почти парализованный этой картиной Спартак. — Я, я... я раньше никогда... — Приятно знать, что я был первым, кого ты изнасиловал, если ты об этом, — ядовито обрубает Лука. — Что ж, раз мы во всем разобрались, может, ты, наконец, отстанешь? — Лука... — Чувак, если ты хочешь со мной переспать снова, — он пару раз кашляет в кулак, — то это произойдет только при одном условии: если в Африке сейчас выпадет снег.       Альфа стучит по столу пальцами и многозначительно кивает за окно.       Взор залепляют белые хлопья, сквозь них иногда проглядывают фонари. Снегопад. Самый настоящий снегопад. — Мы не в Африке, — ровно отвечает омега, и им приносят чай и фондан.       Лука тут же подвигает продолговатое блюдо к себе. Перед ним небольшой черный кексик с хрустящей корочкой и шоколадом внутри, рядом маленькая аккуратная пиалочка с шариком пломбира. Все украшено лентой горячего шоколада, сахарной пудрой, клубничным вареньем и парой листочков мяты. Холодное с горячим. Вроде бы несочетаемо, но, должно быть, невероятно вкусно. — Прикольно, — оценивает Лука, тыкая кекс ложечкой. — Ты никогда не ел фондан? — в свою очередь удивляется Спартак, и его иронично изломанные брови сдвигаются к переносице. — Конечно, ел, — огрызается омега. — В доме «Малой семьи» только этим и кормят, вместе с фуа-гра, голубыми омарами и соусом из язычков колибри, хули тут!       Лука все же поднимает взгляд на снимающего пальто альфу. Эти скулы... острые, в совокупности с впалыми щеками...       Слишком идеально. Слишком.       Лука отрезает кусочек от фондана и кладет его на кончик языка. Тут же добавляет мороженого. Он, как и следовало ожидать, заканчивает нехитрый ужин раньше альфы, достает из кармана деньги и бросает их на стол. Затем встает, берет свою куртку и идет к выходу.       Спартак выбегает за ним и пытается заговорить, отдать деньги, но Лука молчит. Так они доходят до дома. Омега неуверенно замирает перед подъездом и, скрепя сердце, набирает Тори. Тот, сонный и невыспавшийся, соглашается принять друга на пару ночей. Он знает о Яре.       Спартак остается снаружи. Наверное, он уходит. Омега на это надеется.       Лука прокрадывается в квартиру, открывает дверь своим ключом и вытаскивает из комода свой кошелек, отсчитывая деньги на такси, когда на его плечо опускается сильная рука.       Внутри все холодеет. — Я же предупреждал тебя, братец, — тихо проговаривает знакомый голос, привычно выделяющий гласные, вечно скользящий на одной равнодушно-ослабленной интонации.       Лука сглатывает и, досчитав до трех, не давая себе и шанса передумать, резко сгибает правую ногу в колене. И стопой попадает во что-то мягкое, выкручивается и успевает выбежать за дверь, осознавая свою ошибку: колено. Он попал в гребаное колено.       Омега почти перелетает лестничный пролет, больно ударяется стопами, — так сильно, что по телу идут жгучие разряды. И успевает вывалиться во двор почти наполовину, когда крепкие руки хватают его за куртку сзади. — Я же говорил, что будет, если кто-нибудь узнает про наши маленькие секретики, — усмехается Яр.       Лука почти видит золото в глазах брата. Они очень похожи. Но не характером. — Я не говорил, — рычит омега и свободной рукой помогает себе освободиться от куртки, чтобы выбежать во двор в одном свитере со все еще закатанными рукавами.       Его бьет озноб. На адреналине он не чувствует холода и просто бежит, всего один раз споткнувшись. Одного раза достаточно, чтобы его, как нашкодившего котенка, словили за шиворот. — Пусти, — брыкается Лука и получает удар в челюсть и сразу коленом в живот.       Фонари сливаются с ночью. Пульсирующая голова откидывается назад. Он давится воздухом и оседает на колени, а армейский ботинок вновь бьет его в то же место. Начинается тошнота. Сильные руки толкают его на снег и вжимают лицом в асфальт, заставляя давиться грязью и холодом. Земля и небо как будто меняются местами, под свитер набивается снег. Лука пытается встать, пытается опереться на отмороженные руки, но его опять бьют и попадают в солнечное сплетение. Воздух заканчивается, и перед глазами появляются шумы.       Яр наступает на его руку, и омега пытается сконцентрироваться, закусывает снег, тут же становящийся в его зубах красным. — Так вот как ты встречаешь своего брата, — рычит Яр, и его красивое лицо с удивительно правильными, точеными чертами перекашивает злость. — Ублюдок, — хрипит Лука и остро вскрикивает, когда братец сильнее давит на неверно изогнутую руку.       Лука разгребает снег и грязь, стесывает руки в кровь, пытаясь освободиться, когда вдруг давление прекращается. Он тут же встает на четвереньки, хотя его сильно ведет влево, и выплевывает красный снег. Ноги стесаны, одна из штанин разодрана, но он встает на две ноги и чуть не падает, но фокусирует взгляд на двух альфах, стоящих друг против друга. — Отойди, придурок, — спокойно извещает Яр, хотя на его скуле расплывается красным будущий синяк. — Это мой брат. Что хочу, то и делаю! — Посмотрим, — хмуро отвечает Спартак и хрустит костяшками пальцев.       Его глаза загораются синим.       Как они бросаются друг на друга Лука уже не видит. Он заставляет себя подняться, поджать к груди руку, чтобы убежать. Он бежит в снегопад, по дороге вытряхивая снег из-под свитера.       Голова кружится и, пробежав пару дворов, его все же вырывает на какой-то детской площадке у мусорки то ли кровью, то ли фонданом. Потом он устало бредет, два раза падая и со сжатыми зубами поднимаясь. Он уже не чувствует одной руки, а стопы ног как будто что-то покалывает. Рычит и встает еще раз, когда все же добирается до общаги Тори, окровавленный, замерзший до синевы, со старыми засосами и укусами.       Вахтерши нет на месте, и он пролезает под турникетом, предварительно стукнувшись об него головой.       Ему сегодня чертовски везет, потому что он успевает постучаться в дверь Тори прежде, чем упасть в обморок.       А приходит в себя уже на чьей-то кровати, укрытый сразу четырьмя одеялами, с компрессом на голове и нашатырем под носом. Он тяжело вдыхает и дергается, подавляя рвотный спазм. И тут же стонет от жуткой боли.       Тори с раскрасневшимися глазами стоит над ним и тыкает под нос кружку воды: — Боже мой, Лука, боже мой, — шепчет он и неумело поглаживает его по ежику волос. — Если это тот ублюдок, то я его... я его, — он давится своим же всхлипом и закрывает глаза ладонями, чуть не проливая на друга воду. — Попить, — тяжко хрипит Лука, кашлянув и поморщившись от боли.       Тори, хлюпая носом, поспешно подставляет ему кружку. Лука набирает полный рот воды и тут же ее выплевывает, от чего она окрашивается в бордовый: — Не такой горячей... — Лука, она холодная, — надрывно всхлипывает Тори. — Снимай с него обувь, да живее же! — приказывает он кому-то.       Кеды на омеге быстро расшнуровывают и аккуратно стаскивают с ног. Тори заставляет его сделать еще глоток, затем уходит куда-то и возвращается уже с шерстяной тканью. Он снимает с ног друга носки и натирает стопы, хрипло приговаривая: — А все было так хорошо! Парк развлечений! Ты как будто впервые вдохнул за последние дни, — он глотает слезы. — Патрик, снимай с него эти дурацкие штаны. Корт, налей воды, — распоряжается он. — Блин, у тебя кожа синяя и немного даже фиолетовая. Ты чувствуешь боль? — Нет, — выдавливает Лука, и, против воли, вскрикивает: кожу как будто прожигают тысячи игл, голова раскалена до предела. Он пытается отвлечься, разглядывая белый потолок. Свет льется откуда-то справа. — Идиот, — пищит Тори и быстро завязывает собственные волосы в неаккуратный пучок. — Корт, дай таблетку обезболивающего, быстрее!       Лука чувствует, как его освобождают от джинсов. Он хрипит и часто кашляет. — И от кашля что-нибудь! — тут же добавляет Тори. — Как это нет? Патрик, пробегись по комнатам, а? Поспрашивай, пожалуйста. Любые лекарства, что угодно! Корт, помоги мне его усадить.       Мир перемещается, и Лука вновь видит перед собой встревоженное лицо друга.       Ноги Луки погружаются в теплую жидкость, и омега вздрагивает: горячо.       Сознание уплывает.       С него стаскивают мокрый от растопленного снега свитер, раздевают практически до трусов и незнакомый тонкий голос вскрикивает: — Папочки! Кошмар-р, что же с ним! — охает полненький омега.       У него светлые растрепанные волосы.       Это все, что успевает заметить Лука, прежде чем откидывается назад.       В тот вечер в чувство его еще приводят раза два. Потом он, уставший, но уже почти не чувствующий боли благодаря обезболивающему, зарывается в одеяла и, ложась на подушку здоровой щекой, накрывает одной ладонью ухо. Ему хочется спать. И, сквозь бесконечный кашель, он засыпает.       А на следующий день начинается: — Лука, я звоню в скорую. — Нет. Я нормально себя чувствую. — У тебя здорового места нет на теле! Может, вообще бронхит. Я хотя бы врача вызову. — Нет. — Тогда полицию. — Нет! — Участкового? — Нет. — Ты все это так оставишь?       Тишина. — Лука, я звоню... — Если позвонишь, то я свалю. Предупреждаю сразу. — А если я позвоню? — А ты вообще кто? Впрочем, все равно нет. — Кошмар-р. Он больной, — доверительно шепчет Корт Тори. — Ну, это... умом. Того. Тронулся. — Я слышу.       Тишина. — Что? Я слышу, но не отрицаю, — вздыхает Лука и тяжело поднимается, чувствуя, как все тело горит. — Мне нужно закурить. — Нет! — хором отзываются все трое, уставившись на него как на душевнобольного.       Возможно, так и есть.       Лука садится обратно и со скучающим видом осматривается, выискивая стратегические пути к отступлению. Комната с тремя кроватями и раскладушкой, на которой он сейчас ютится, располагает всего двумя окнами. Из них все равно не выпрыгнешь. Даже пожарная лестница проходит по соседней стене. Так что остается просто сидеть и разглядывать крыши домов. Или смотреть телевизор, но от него голова начинает болеть так, что позвонки ломит. Поэтому Лука ерошит ежик своих волос, с трудом отрывает задницу от одеял и шаркает в ванную комнату. Надо сказать, она тут одна на этаж, так что по дороге, в одних шортах Корта, немного великоватых в талии, и собственной майке, с выставленными напоказ краями шрамов на спине и разукрашенной кожей, да и еще переполненным омежим феромоном... он вызывает у всех, мягко говоря, не совсем симпатию.       Можно сказать так: это фурор. Поэтому к раковине его пропускают без очереди.       Лука разглядывает разбитую щеку, осторожно стирает с нее остатки крови холодной водой. Левая рука у него замотана компрессом после легкого обморожения, как и обе ноги. Разбитая губа вроде больше не болит, но становится как будто чужой. Зрачки расширены, затапливают собой радужку: наверное, у него все же сотрясение. Он промывает ладонь правой руки, сбитую об снег и асфальт, и полощет рот ржавой водой. Затем с привычной усмешкой, теперь разве что чуть тянущей влево из-за разбитой губы, хочет вскинуть руки. Однако левая отдает внезапно сильной тянущей болью в предплечье. Омега морщится и ограничивается лишь правой. Все смотрят на него, кто с жалостью и сочувствием, кто с презрением или непониманием, а кто и со страхом. Он пару раз прокручивается на месте, давая любопытным оглядеть себя со всех сторон: — Итак, все насмотрелись? Теперь я хочу в свою комнату.       Омеги тотчас же расступаются в разные стороны, пропуская его и провожая взглядом.       Тори три раза пропускает колледж из-за него. На четвертый же день Лука, уставший от бесконечных порывов лучшего друга и его соратников куда-то там позвонить, о чем-то там порассуждать, как-то там наставить блудного товарища на путь истинный, буквально выпихивает всю компанию в колледж, заявляя, что ему нужно отдохнуть в тишине и торжественно объявляя, что сможет сходить в туалет без посторонней помощи.       Он тут же достает сигарету, которую стрельнул у кого-то еще вчера, и затягивается, облокачиваясь на подоконник. Повязки он снял еще вчера вечером, популярным языком объяснив, где, когда и насколько глубоко он их видел. Чувствительность к коже, слава небесам, вернулась. Остаются лишь легкие подобия синяков с коричневыми точками лопнувших сосудов, которые Тори упрямо продолжает натирать календулой и спиртом.       Иногда к нему приходят другие омеги и приносят малиновое варенье и мед. Один раз какой-то особенно деятельный парень притащил несколько пакетов с лекарством от простуды. Их Лука уже использовал. Кашель у него не уменьшается, все становится только хуже. Они часто сбивают температуру, но Лука упорно сваливает все на приближение течки.       Если он попадет в больницу, маловероятно, что хоть кого-то из персонала не заинтересуют его травмы. — Если кто-то другой придет контролировать твои вредные привычки и натирать тебя, ты согласишься? — спрашивает Тори на следующий день. — Нет, — зло рычит Лука и выпихивает его за порог. — А если тебе станет плохо? — не сдается друг. — Я умру смертью храбрых. Вали в колледж, — шипит Лука и захлопывает дверь. — Отличненько, — напоследок выпаливает обиженный Тори.       Течка приходит неожиданно. И это дико больно. Луку три раза тошнит подавителями, но он снова отщелкивает себе двойную дозу, уже жалея, что вновь выпихнул жителей этой комнаты за дверь.       Общага пустует, поэтому он бредет в душ и, раздетый, садится под ним, сильно сгорбившись. Шипит от боли. Даже не дрочит, потому что это бесполезно. И потому что подавители постепенно начинают действовать, и он расслабленно откидывает голову под спасительные струи воды на грани теплохолодности. Потом натягивает синие шорты и бордовую майку на мокрое тело и бредет обратно.       Его отпускает.       Он сворачивается комком на диване и, сухо кашляя до дрожи в легких, все же засыпает.       Встает он на запах блинчиков. Ну... как «встает». Пытается это сделать, но сердце громко и медленно стучит, а тело не слушается. Горло как будто бы увеличилось в несколько раз от боли. Дыхание хриплое. Он тяжело выдыхает. Он заснул под одеялом и, видимо, у него сильно поднялась температура. Очень сильно. — Только бы не ПА, — шепчет Лука. — Только бы не ПА.       Паническая атака? Может быть. Но лучше бы это был просто озноб.       Страшно.       Он начинает часто дышать. Он не встанет. Он не может двигаться. Волной накатывает паника. Он пытается удержать взгляд на декоративной пальме в углу, но глаза как будто соскакивают в сторону. Вдоль позвоночника все холодеет: это оно. Черт возьми, это оно.       Он дрожит всем телом. Вдох. Надо сделать вдох.       И... он поднимает руку. Все тут же проходит. Он может поднять руку.       Он тяжело встает, чувствуя, как штаны прилипают к заднице, и делает неосторожный шаг. И тут же падает на пол. Все тело саднит. — Лука? — как сквозь пленку доносится до него. — Лука!       Сильные руки подхватывают его, и он вяло отпирается, пока его несут на диван в маленькой гостиной. — Пиздец ты настойчивый, — сквозь зубы замечает Лука и, перекатившись, спрыгивает, становится на ноги и, все еще пошатываясь, бредет к дивану. — Лукас, ты вообще понимаешь, что делаешь? Ты же болен. — А еще у меня течка, чувак, — ухмыляется Лука и тянется к блинам. — А у тебя глаза горят как прожекторы на стадионе, — он закашливается, и на секунду все смазывается.       Спартак проводит ладонью по лицу, как будто желая стереть еги. Но синий огонь в глазах все равно не гаснет: — У тебя такой запах... — Девственный? Да, чувак, во время течки у меня такой запах, — ухмыляется на это Лука. — Присаживайся, поговорим. Только при условии, что после этого ты исчезнешь из моей жизни. Закончишь с попытками выслужиться перед совестью. Я спокойно переведусь в другой колледж. Продолжу страдать от ПА, прятаться от своего брата, и сарказмировать. Как идея? — ухмыляется Лука и, обмакнув блинчик в мед, кусает его. — Что с твоим запахом? — медленно, с расстановкой произносит Спартак. — Что-то типа сбоя программы, — сладко тянет Лука. – Нестабильность железы, отвечающей за точность омежьего феромона. Организм не вырабатывает гормоны-подавители для запахов альф. — То есть, когда мы... ты... — Мой первый раз меня не впечатлил, если ты об этом, — нахально извещает Лука.       Спартак садится на стул и закрывает лицо руками: — Господи, ты же... Как ты можешь после этого всего разговаривать со мной? Как? — Ртом, полагаю, — отрезает Лука и закашливается. — Чувак, я был в доме «Малой семьи» два года. Там альф и омег вместе держат, понимаешь? Вместе. Там я даже воспитателю отсасывал раз семь в месяц, смекаешь? У меня как-то нет понятия «не для тебя моя роза цвела». — Лука...       Мед заставляет горло першить. Опять. А еще он любит финики. Он действительно их любит. — А твой брат? Как вообще ты туда попал? — Была авария. Отец умер. Папа был в коме полгода. Какое-то время нас не помнил. Год восстанавливался опорно-двигательный аппарат. Правая часть тела все время немела. Потом еще пока бумаги собрал, — бесцветно выплевывает Лука. — Родственников у меня не было. Яр, ясное дело, не мог еще оформить опекунство. Да и не стал бы этого делать, я думаю. У нас проблемы с психикой, похоже, семейные, — он коряво усмехается. — Запах классный. У тебя, — внезапно добавляет он.       Спартак сжимает хрустнувшие кулаки и тяжело выдыхает, стараясь дышать сквозь рот: — Очень вовремя. Тори не говорил, что у тебя течка...       Лука хлопает себя по лбу, чувствуя, как пах предательски тянет. Ну конечно! Тори, наконец, нашел желанного помощника. — Он не знал, — спокойно отвечает Лука и встает.       Он подходит к Спартаку и с усмешкой наклоняется над ним, обжигая своим дыханием: — Трудно, наверное, сдерживаться, а? — Лука облизывает разбитые губы. — Тебе всегда было так трудно?       Спартак расширяет глаза, всматриваясь в это лицо, как будто совершенно равнодушное.       Лука следит за каждым движением. За раздувающейся грудью, за ртом, стремящимся словить запах, за побелевшими руками. Он вглядывается в голубые глаза и внезапно садится к Спартаку на колени, елозит задницей по вздувающемуся бугорку на джинсах.       Лука ерошит шерсть на чужом затылке. Он испорчен. Он сломан. Он порочен. Он низок. Он неправильный омега. Он шлюха. Он вжимается в чужой пах мокрыми шортами, и видит, как зрачки альфы расширяются, как тот стонет.       Лука не чувствует удовольствия. Просто ему... скучно?       Спартак красивый и бесполезный, как позолоченный декор. Пусть сделает хотя бы что-нибудь. Пусть поможет хотя бы как-то. Пусть что-нибудь произойдет.       Пожалуйста.       Пусть хотя бы что-нибудь избавит от этих мыслей. — Лукас, — часто выдыхает Спартак, — это все течка. Гормоны, понимаешь? Это как гон... — Я на подавителях, идиот, — шипит Лука и наклоняется к его губам.       Лука целует умело, — уж этому в приюте быстро учат, — и жестко. Он прикусывает мягкие губы, задевает клыками язык и не прекращает движений бедрами. Спартак кладет руку ему на затылок и, наконец, отвечает. Жадно, подминая под себя, не давая отстраниться.       Спартак понимает, что его так никогда не целовали. Остро. Жестко. Больно. Они вдвоем как будто состоят из боли. Они вдвоем отравлены. Распяты. Это так безнадежно и так пугает, что надо сделать хотя бы что-нибудь, чтобы успокоить. Спартак подхватывает его за поясницу и несет в комнату. Лука обвивает его ногами и вылизывает скулы. Его глаза болят. Как же он низок...       Спартак опускает его на кровать и, на секунду отстранившись, каменеет. Они и правда будто распяты. Он еще никогда не видел столько боли и обреченности во взгляде. Лука, словно спохватившись, тут же закрывается, словно заслонкой, и тянется к телу, отчаянно поскуливая.       Спартак глубоко дышит. Он дрожащими руками стягивает с несопротивляющегося Луки майку.       Синяки. Укусы. Царапины. Лопнувшие сосуды. Какое-то страшное сине-фиолетовое месиво с желтыми и черными разводами. — Извини, что сегодня не такой красивый, — спокойно говорит Лука.       Спартак утыкается лбом в дрожащий живот, потому что спину будто пронзили тысячи игл: — Прости. Прости, прости, прости, — шепчет он, проводя по прессу носом. — Прости...       Лука дрожит.       Он чувствует, как Спартак приблизился к соскам, и заранее напрягается, помня, как он больно кусается. Но его губы почти невесомо дотрагиваются до затвердевших горошин, и Лука не может унять дрожь. Ему страшно.       Спартак переворачивает его набок, следит глазами за слабо выделяющейся дорожке шерсти, идущей к шортам, и замечает полоски шрамов: — Откуда?.. — Яр. — Голос звучит все так же равнодушно, хотя тело трясет. — Я его убью, — обещает Спартак.       И проводит по ним языком. По каждой, черт возьми, полосочке. — Прости, — беззвучно шепчет он, касаясь губами ран от собственных клыков.       И Лука не выдерживает. Из его глаза катится слезинка.       Впервые за последние четыре года.       Спартак ложится рядом и притягивает его к себе. Просто обнимает.       Лука тяжело кашляет и не перестает дрожать. Он прижимается к альфе. Ему дико холодно. Господи, как же ему холодно! — У тебя же жар, — хмурится Спартак и приподнимается. — Черт, ты реально просто горишь! Господи, если ты на подавителях... Господи, — он выхватывает из кармана мобильный и набирает номер. — Нет! — шипит Лука и с трудом встает, хотя перед глазами все плывет. — Если ты позвонишь в скорую, то я расскажу им, что ты меня изнасиловал. — Говори, — хмуро соглашается Спартак и начинает диктовать адрес. — Быстрее, пожалуйста, у него еще и течка, не знаю, чем это закончится... — Мне нельзя в больницу, — хрипит Лука и пытается привстать, но руки его не держат. — Что я скажу папе? — тихо всхлипывает он, и вниз скатывается еще одна слеза. Она скользит на ободранную щеку и отрезвляет. Это — последняя вольность, которую он себе позволит.       Спартак уходит и через пару минут возвращается с жаропонижающим. Лука пробует подняться, но у него ничего не выходит. Ему нельзя в скорую. Ему нельзя... — Все будет хорошо. — Спартак почему-то садится на самый край кровати, испуганный будто не меньше, и гладит по каштановому ершику волос. — Все будет хорошо... — Забавно слышать это от насильника, — поперхнувшись кашлем, жестко сообщает Лука. — И как только тебе удается держаться во время моей течки, даже не трахнув меня ни разу?       Спартак бледнеет и убирает руку. Его глаза все еще горят.       Когда приезжает скорая, Лука вцепляется в него, сначала просит не отпускать его, потом шепчет, что боится, потом уверяет, что уже почти здоров, даже угрожает все рассказать, на что Спартак, тихо посмеиваясь, обещает: — Не волнуйся, я сам все расскажу. — Ага, как же, — шипит Лука, когда его заводят в машину скорой помощи. Но в его глазах на секунду зажигается необъяснимая тревога.       В сскорой измеряют температуру, которая достигает сорока одного с половиной. Спрашивают про лекарства, которые он принимал, пытаются справиться с его лихорадкой. И медикаментозно останавливают течку. По приезде в первую городскую больницу его тут же ведут на клинический и биохимический анализ крови. Когда Лука скучающим тоном и безо всякого интереса интересуется, что показали ответы, молоденький врач важно произносит: — Биохимия, слава богу, в порядке. Но вот в клиническом анализе заметно резкое увеличение лейкоцитов, повышение количества палочкоядерных нейтрофилов, и СОЭ. — Я же тут дохуя медик, не волнуйтесь, можете не объяснять, — почему-то раздражается Лука.       Его уверяют, что точнее смогут сказать только после рентгенографии. Очередь туда настолько большая, что молодой специалист, которому передают уже успевшего раздраконить предыдущих врачей Луку, занимает место и уходит с подопечным в другой кабинет.       Луке надевают на палец какой-то специальный датчик, который, как спешно поясняют вокруг, оценивает насыщение кислородом крови в мелких капиллярах. — Все это называется пульсоксиметрией, — на всякий случай проговаривает кто-то. — Чего там соси-симметрией?       Никто не отвечает, впрочем, лица у всех достаточно обеспокоенные. И его тут же заставляют надеть повязку, что довольно странно, учитывая, что она и так есть у всех медицинских работников.       Потом его все же приводят на долгожданный рентген, делают прямую и боковую проекцию, а Лука что-то ворчит под нос, раздражая абсолютно всех, кому посчастливилось встретиться с ним лицом к лицу.       Когда его затаскивают к травматологу, он еще хоть как-то держится, но в кабинете у психолога его нервы начинают сдавать окончательно. Когда его просят кратко рассказать о себе, он заявляет, что обожает нездоровый мазохизм и розги. И ненавидит расспросы о семье и доме. Пожилой альфа еще пытается из него что-то вытащить, но Лука жмурится и только судорожно кашляет время от времени.       Его довольно быстро забирают, а альфа обещает повторить сеанс.       Потом ставят капельницу, определяют в палату, тысячу раз спрашивают по поводу необходимости зафиксировать побои, но Лука только скалится и огрызается. В стерильном помещении все до отвращения белое. Только он чувствует себя здесь лишним. Его одинокий брат по несчастью лежит на соседней койке и, слегка подкашливая, с удивлением разглядывает Луку.       Судя по диагнозу травматолога и еще паре рентгеновских снимков, впечатление он создает воистину угнетающее. Не говоря уже о запахах.       К Луке заходит обаятельный медбрат, в глазах которого плещется сожаление и сочувствие. Он мелодично произносит что-то про успокаивающее, но Лука хватает его своей не по-омежьи сильной рукой за локоть, чем, несомненно, ужасно пугает. Медбрат начинает заикаться и пытается освободиться, но Лука тихо просит: — Не говорите папе. — Извините, молодой человек, но ваши родственники...       Лука шипит: — Я сказал, что им не надо это знать. Значит, им этого знать не надо. — Простите, но это не в правилах нашей больницы, — напуганно бормочет освободившийся от хватки омега.       Лука рычит и резко выдергивает иглу из своей вены, перемахивает стоящую на пути койку и в одних шортах, с босыми ногами выбегает в коридор, не слушая криков медбрата. Лука подбегает к стойке информации и наклоняется к напряженному бете: — Нельзя сообщать моему отцу, что я здесь, — предупреждает он. — Он перенервничает. Ему нельзя. — У вас побои налицо. Вы же понимаете, что... — Может я, блять, БДСМ увлекаюсь, — сорвавшись рычит омега. — Ему знать не надо. Можете, — он сглатывает и замыкается. — Можете позвонить моему брату.       Очевидно, что-то в его глазах ломается. — Хорошо, запишите номер, — после паузы соглашается бета и протягивает парню листок с ручкой. Рядом стоит истеричный медбрат и верещит что-то о том, что ему немедленно следует вернуться в палату.       Лука и возвращается. Ему ставят капельницу в другую руку, пытаются объяснить, что у него девиантное поведение, но омега лишь вытягивает руки с выступающими венами. Через какое-то время приходит старший врач, — его вызвали прямо из дома, — и переводит омегу в отдельную палату, менее просторную, но уютную. Врач долго разговаривает с Лукой о необходимости зафиксировать побои, говорит о том, что в городе не должно быть безнаказанности, что преступник совершит подобное снова. Потом рассказывает о длительности лечения, о разрыве мышечной капсулы на левом плече, о необходимости покупки тренажера. Денег даже по мимолетным подсчетам выходит в три раза больше полугодовой зарплаты Яра, который, собственно, сейчас и обеспечивает семью. Не говоря уже о жалком инвалидном пособии папы. Лука не говорит о том, что, возможно, его брат не станет платить. Он просто молча смотрит в потолок, а, когда врач заканчивает говорить, спрашивает, не найдется ли у него сигаретки. — В вашей медицинской карте зафиксированы частые случаи панических атак, вам не следовало бы курить. Вы ведь не можете не знать, что это усугубляет дело, — хмурится старший врач в ответ. — У вас уже моя медицинская карта? — удивляется Лука, и от долгого молчания собственный голос кажется ему хриплым и чужим. — Сейчас большинство карт дублируется в электронном варианте, — спокойно объясняют ему. — Всего-то и надо, что знать номер полиса. Ваш друг-омега, у которого вы жили, знает ваш номер.       Лука впервые улыбается, вспоминая о Тори. Ну да. Тот знает номер полиса, а Лука все еще носит с собой в рюкзаке маленький астматический ингалятор, хотя последний приступ у Тори был три года назад. — Я бы все же подумал над тем, чтобы избавиться от ваших вредных привычек, — напоследок предупреждает доктор. — Как я уже говорил, это только усугубляет вашу проблему. — В моей жизни все происходит именно так, чтобы усугублять проблемы, — скупо отвечает омега и отворачивает голову.       Похоже, он своей несдержанностью только что заслужил дополнительный поход к психологу.       Ему делают два укола в мышечную часть и заставляют выпить чуть ли не с пригоршню таблеток, большинство из которых, как он догадывается, успокаивающие. Затем какой-то альфа осматривает его руки и стопы, подтверждает легкое обморожение и назначает лазеро- и магнитотерапию.       Лука все кивает и кивает, потом отказывается от ужина, хотя за сегодняшний день съел только насильно впихнутую в него ложку овсянки с утра и половину блинчика. Ему меняют капельницу, поправляют одеяло, а на левое плечо накладывают тренер, который бы не позволял высоко поднимать руку. Говорят, что это способствует заживлению мышечной капсулы. На всякий случай оставляют на тумбочке еду: творог с изюмом, отвар шиповника и маленький кусочек шоколада. Лука все же заставляет себя выпить шиповник и вытаскивает из творога две-три изюминки. Вертит в свободной руке шоколад, но все же откладывает его обратно на поднос. Есть вообще не хочется. Затем немного ерзает, стараясь не тревожить руку с капельницей, и устраивается поудобней. Он, наконец, готов спать.       Но тут же в палату заходит медбрат и заставляет его выпить около четверти стакана молока. Вообще, он настаивает на целом стакане, но у Луки так красноречиво вспыхивают глаза, что решение худенького беты тут же меняется.       Это называется второй ужин, и теперь, вроде как, можно отрубаться. Лука на всякий случай еще какое-то время борется со сном, ожидая новых посетителей. Но, не считая дежурного врача, в палату никто так и не заглядывает. Глаза слипаются, так что Лука позволяет себе заснуть.       Разлепляет веки он часов в двенадцать дня. Во всяком случае, солнце светит откуда-то сверху, ближе к середине небосклона. И вены уже болят от капельницы. Лука стонет и приподнимает голову. И видит напротив своей кровати мужчину в форме, восседающего на одном из всего двух стульев. Мужчина — явно бета — довольно кряхтит, вставая, очевидно, из не совсем удобного положения, и протягивает какой-то лист: — Добренькое, вам вот тут только расписаться, и... — Что. Это. Такое? — ледяным голосом спрашивает Лука. — Как же, — неуверенно чешет затылок офицер. — Как же! Это протокол задержания. Просто подписать, что вы согласны с обвинениями. Ваших родственников мы уже поставили в известность, преступник сам явился с повинной, так что... — Чего-о-о? — вскакивает Лука.       Его сердце начинает колотиться, а иголка в вене отдает нестерпимой болью, явно деформировавшись. Но Луке все равно. Он вкрадчиво произносит: — Кому вы сообщили? — Вашему папе, — деловито поправляет бланки в папке бета.       Господи... — Что сообщили? — задыхаясь воздухом, шепчет Лука.       Офицер смотрит на него немигающим взглядом и уже гораздо менее уверенно тычет под нос свои бумажки: — Так об изнасиловании же... — Так и сказали? — Нет, пока просто попросил подъехать на место...       Лука выдыхает и чувствует, как ток, скользивший до этого по позвоночнику, исчезает. Облизывает пересохшие от волнения губы и уточняет: — А где этот, ну... насильник?       Офицер кивает в направлении коридора, очевидно, совсем растерявшись. — Пускай войдет, — железным тоном произносит Лука. — Послушайте, я не уверен, что вам... — Спартак! — выкрикивает Лука, впервые называя этого придурка по имени. — Спартак!!! — еще громче зовет он, и дверь палаты распахивается.       Альфа выглядит уставшим и невыспавшимся. Даже волосы опадают и не стоят прямо, видимо, от большой нагрузки на организм. Под глазами чернеют мешки. Очередная рубашка с разрезом сзади кажется помятой. Поверх нее, на плечи, накинут стерильно белый халат. Спартак встревоженно и вопросительно смотрит через палату. Лука переводит взгляд вниз: — Это еще что за хрень? — Так, это самое, ну, – совсем теряется офицер. – Наручники? — Какого хуя на нем наручники? — как можно более спокойно интересуется Лука. — Снимите их. Немедленно. — Но он же... — Я не буду подписывать этот гребаный протокол, — взрывается Лука. — Снимите их и позовите врача. Быстрее, у меня вена опухла, там воздух, — он демонстрирует действительно вздувшуюся руку.       Офицер, оторопело переводя взгляд на поблескивающую капельницу, тут же подрывается с места и выбегает в коридор. Похоже, что и правда испугался не на шутку. Лука тут же поворачивается к Спартаку, и глаза загораются золотым, а на шее выдвигается мышца. Слышится тихий, утробный рык: — Ты что, совсем охуел? — как можно ровней интересуется Лука. — Кто тебе разрешал? Ты же знаешь, что мой папа был в коме! Ты... ты хоть представляешь, насколько у него сейчас, — он сглатывает. — Насколько у него больное сердце, ублюдок? Да его сейчас любое волнение убить может. — Лука сжимает и разжимает кулаки. — Лука, твоя вена, — тихо произносит Спартак, подпирая стену с таким сосредоточением, будто бы без его поддержки она рухнет.       Лука бросает быстрый взгляд на стремительно растущий волдырь на руке с иглой и хлопает себя по лбу, неверяще качая головой: — Чего ж вы все такие идиоты-то, а? Повертелся, игла вышла из вены, лекарство попало в мышцы. Что за паника? — он многозначительно обводит рукой помещение. — Мы же в больнице. Так что не умру.       Спартак отделяется от стены, но та, к большому удивлению, остается стоять на месте. Он подходит к койке и резко падает на колени, хватаясь руками за голову. — Это еще что за шоу? — вздрагивает Лука. — Боже, ты... твой запах...       Спартак смотрит на него, как на нечто невероятное. Лука, такой худой, бледный Лука, который как будто не умеет паниковать, не умеет плакать... Он и сейчас сверху, даже находясь в больничной койке, с соскользнувшей капельницей, из одних синяков, но все равно не опустивший голову, все равно держащий ситуацию под контролем. — Ты сейчас же заберешь свою писанину у этого чокнутого в погонах, — выравнивает голос Лука. — Что? — бормочет Спартак. — Как же я... Я ведь все уже...       Вбегает доктор, Спартака тут же отодвигают, они склоняются над рукой Луки, извлекают иглу и осторожно разминают мышцы, переставляют капельницу на другую сторону. Просят выпить таблетки. — Отдайте этому придурку его явку с повинной или как там у вас это называется, — тут же ставит ультиматум Лука, кивая на Спартака.       Они спорят еще минут пятнадцать и добиваются хотя бы того, что Спартака освобождают от наручников. «Временно», как выражается офицер, после чего подъезжает папа, бета выходит его встречать, торжественно обещая не рассказывать пока об изнасиловании, и у Луки начинается настоящая паника. Он подтягивает к себе Спартака за ворот рубашки.       Спартак всматривается в карие глаза, в забавные родинки на левой части лица, в нахмуренные брови. Всматривается и мысленно проклинает себя. — Так, значит, озабоченный мудак, целуй меня, — требует Лука, и Спартак давится воздухом.       Ему кажется, что он ослышался.       Тогда Лука самостоятельно прижимается к его губам, скользит языком по нижней, требуя его впустить. Спартак механически отвечает и прижимает за предплечье, задевая ссадину, на что Лука тихо шипит и в отместку сильно кусает чужой язык. Его рука притягивает альфу за полоску темной шерсти на шее, вызывает неконтролируемую дрожь.       Внизу живота начинает тянуть. — Ну офигеть, — открывает рот стоящий в дверях офицер и сминает заявление. — А нельзя в ваших шурах-мурах самим разобраться? — раздраженно добавляет он и уходит, что-то бурча про выплаты и моральные компенсации.       На пороге стоит папа. Лука отрывается от Спартака и пытается закрыть рукой свою щеку, видя дрожащие папины губы. Они почти не похожи: у папы другой изгиб бровей, другая мимика, другой взгляд, даже глаза голубые, а волосы — нежно-русые и длинные, сейчас заплетенные в колосок. Однако у него так же сильно вздернут нос. — Папа, я... — Что же это, — бледнеет папа. — Что же это с тобой?       Он подбегает к сыну и хватает того за подбородок, разворачивая щекой и разбитой губой к свету. — Все нормально, — тихо отпирается Лука, стараясь освободиться. — Ты же рассказал офицеру, кто это сделал? — Я же сказал, что все нормально, это просто несчастный случай, — вырывается Лука и подтягивает к груди колени. — Это Спартак, — кивает на замершего и, кажется, даже побледневшего альфу. — Не обращай внимания на имя. Родители его не любили.       Папа неуверенно кивает и уточняет: — А вы, собственно... — Мой парень, — неожиданно выпаливает Лука и хватает папу за запястье. — Ты не переживай, со мной все нормально. Просто приболел... — У тебя появился парень? — оторопело уточняет тот, очевидно, даже забывая об ушибах, синяках и о болезни. — У меня, скорее, появилась пневмония. Парень возник как осложнение, — даже не врет Лука и делает Спартаку страшные глаза. — Извините, я даже не знаю, как вас... — мямлит тот, оборачиваясь к папе.       Мужчина неуверенно улыбается, и сердце Спартака пронзает внезапная догадка: он никогда не видел улыбки Луки. Никогда. — Просто Влас, ладно?       Голос тихий и покорный, и правая часть лица как будто плохо двигается. Наверное, последствия комы. Но он все равно удивительно красивый своей аккуратностью и мягкостью. Какой-то образец прошлого поколения. Спартак понимает, что Лука вовсе не похож на отца. Что ему пришлось стать вторым альфой в семье, раз уж первый не удался.       Заходит врач и выталкивает их за дверь, настаивая на отдельной беседе с пациентом. Это как раз тот бета, который все еще помнит, что папе Луки нельзя нервничать.       Влас выходит в коридор, неуютно потирает запястье правой руки ладонью левой, — Лука тоже так делает, Спартак видел, — и неуверенно предлагает: — Что ж, может, какао?       Спартак скованно кивает и засовывает руки в карманы джинс, настаивая, что сам заплатит. Пока автомат, шумно фырча, выдает им два пластиковых стакана, они молчат. И с каждой минутой напряжение нарастает. — Знаете, вернее, знаешь, — неуверенно начинает Влас, заставляя вздрогнуть, — Лука очень любит какао. — Он плотно сжимает губы. — И... где вы с ним познакомились? — Мы учимся на одном факультете. Он же перевелся к нам из Манфредовского колледжа, — скомкано отвечает Спартак и скованным жестом предлагает присесть на кресла ожидания.       Сам он какао не любит, но почему-то сейчас пьет. — Спартак, дело в том, что Лукас — очень сложный мальчик, — неуверенно начинает Влас и чуть горбится. — У него было не совсем простое детство. Подожди, — тут же неловко машет рукой он, замечая, что собеседник собирается что-то вставить. — Просто я хочу кое-что сказать, пока вы еще не совсем... пока ваши отношения... пока вы еще не так сильно друг с другом связаны, — поправляется он, запинаясь. — С чего начать-то? Наверное, с дальнего. Когда Луке было девять, школу, в которой он учился... — Влас тяжело выдыхает и прерывает разговор, облизывая губы. — В общем, ты слышал про Руэльский теракт? — Нападение на частную школу омег? Мы даже обсуждали это на социологии, — кивает Спартак, вспоминая противоестественный ответ Луки. — Подождите, а при чем здесь это? — упавшим голосом спрашивает он. — При том, что Лука учился в Руэльской школе. — Влас напряженно дергает нитки в модных джинсах с разрезами вдоль всей ноги. Он достаточно привлекательный для своего возраста. — В общем, в их классе было двадцать четыре человека. Все это происходило, как ты знаешь, в течение двадцати трех часов и пятидесяти трех минут. Легендарные, уже вошедшие в историю цифры, — он сглатывает, и на лбу проступают морщины. — И от участи своих же одноклассников Лукаса отделяло ровно семь минут.       Влас тяжело сжимает кулак и дрожащей рукой подносит ко рту стаканчик с какао: — Если ты не знаешь, у него с того времени часто возникают панические атаки. Он, ну, боится дышать, — как будто пристыженно шепчет Влас. — Он был последним в школьном списке, и эти уроды, эти ублюдки, — и судорожно вдыхает, глаза краснеют. — Извини, я просто... Просто они брали его с собой на переговоры, и... — ... и надевали на голову пакет, давая вдохнуть ровно раз в тридцать пять секунд, — теперь уже и Спартак дышит через раз. «— У детей начиналась паника, они вдыхали, как только на них оказывался пакет, быстро тратили кислород и умирали, Лукас. — Да? А кто-то не вдыхал и не умирал. Кому как повезет».       Именно это Лука сказал тогда, на лекции, равнодушно глядя в глаза социологу. Слишком равнодушно, чтобы в это поверить.       Влас отставляет стаканчик и смахивает слезы: — Ты извини уж, просто ты выглядишь... Ну, знаешь, как такой крутой парень, который часто меняет партнеров. — Влас неуверенно сцепляет хрупкие пальцы в замочек. — И, учитывая особенности запаха Луки... Короче говоря, если ты не настроен серьезно, то не надо, понимаешь? Пусть он и ведет себя как альфа, но он все-таки омега. — Он облизывает губы, как будто собираясь еще что-то сказать, но вместо этого резко встает, засовывая руки в карманы, и, ссутулившись, уходит.       Рядом со Спартаком остается только полупустая чашка с дешевым какао.

***

      Лука закатывает глаза, когда в палату заглядывает психолог: — Нет, ну вы это серьезно?       Пожилой мужчина, сухонький, с торчащими жидкими волосами и почти зеркальной лысиной на макушке как будто извиняясь пожимает плечами. Взгляд у него тусклый, с трудом пробирающийся из-под нависших век и сильно кустистых бровей. Походка пружинистая и легкая. Движется он забавно. Так что Луке интересно за ним наблюдать. — Итак, Лукас, — улыбается пожилой альфа. — Теперь ты готов со мной разговаривать?       Эту фразу он слышит уже в который раз. Разве что голоса меняются. Но теперь он предпочитает отвечать сразу: — О чем? — он без особого интереса ковыряется ложкой в уже остывшей манной каше. Молоко омега все же выпивает. Половину стакана. — О тебе, — лучисто улыбается старичок и подносит свой стул чуть ближе. — Готов ли я разговаривать? — медленно повторяет омега, точно смакуя эти слова, и отставляет на тумбочку поднос с поздним завтраком.       Он прокашливается и манит психолога к себе: — Знаете...       Он замолкает, и врач, подойдя чуть поближе, хмурится: — Что? — спрашивает он.       Лука продолжает понижать свой тон. — Знаете... — Что? — терпеливо спрашивает альфа и наклоняется к нему так, что Лука может увидеть строчки соединения маски и держащей ее резинки. — Знаете... — Что, Лукас?       Парень чуть приподнимается и шепчет в самое ухо: — Идите нахрен. Со своими вопросами, — довольно добавляет он уже тяжело выдыхающему альфе. — Послушай, я понимаю, что тебе может быть сложно говорить об этом... — У меня нет на вас денег, поэтому отвалите, — мрачно выдает Лука.       Следующие пятнадцать минут он гипнотизирует взглядом белую стену со старыми разводами. Очевидно, зрелище не для слабонервных, так что психолог только качает головой и уходит. Омега искренне надеется, что больше его не увидит.       К нему по очереди заходят, уговаривая поесть. Похоже, они там организовали что-то вроде мини-соревнования. Потому что доводы еще ни разу не повторяются и становятся все более аргументированными. Лука просто смотрит в окно и монотонно повторяет: — Хорошо, спасибо. Нет, я не голоден. Нет, извините.       Это чересчур вежливое «Нет, извините» прямо-таки въедается в голову, и Лука чувствует себя заведенной игрушкой, которая умеет повторять только стандартный набор слов.       Он делает глоток фруктового киселя на второй завтрак. Потом ссадины и ушибы мажут чем-то неприятно пахнущим. Буквально насильно впихивают в него вареное куриное яйцо, заявляя, что таблетки нужно принимать только во время еды. Ставят укол. Бормочут что-то про тяжелое лечение пневмонии и упрямость некоторых больных.       Лука засыпает и приходит в себя только под вечер.       Руки впервые свободны от капельниц. Очевидно, наконец-то наступил долгожданный часовой перерыв. Солнце прощально разливается алым на горизонте. Омега чувствует пот на майке и, не долго думая, избавляется от нее. Потом закутывается в одеяло и сворачивается в позе эмбриона.       Голова его чиста от мыслей. Когда заглядывает папа или кто-то из дежурных врачей, омега притворяется спящим.       Спартак присаживается напротив и ставит на его тумбочку какой-то поднос. Очевидно, с ужином. Или с обедом. По палате быстро распространяется запах перлового супа на мясном бульоне и картофельного пюре с вареной рыбой. — Я не буду это есть, — хрипло предупреждает омега. — А арбуз будешь? Или мандарины? — уточняет Спартак, выкладывая все названное рядом. — Или шоколад? — Ненавижу, когда меня жалеют, — еще мрачнее отвечает Лука.       Альфа вздыхает и выкладывает еще веточку желтого винограда и поздние сладкие груши: — Я не жалею тебя. Я пытаюсь тебя понять.       В темноте Лука видит, как глаза Спартака чуть-чуть подсвечиваются синим. Взгляд концентрируется именно на них, и темная фигура расплывается. На его плече, шее и встопорщенных волосах усаживается почти кровавый закат. Он медленно поднимается вверх, как будто убегая от чего-то, и, наконец, совсем оставляет альфу в тени. А тот даже не меняет позы. — Зачем тебе меня понимать? — выдает омега сквозь кашель. — Чтобы...       Он хочет сказать «помочь», но не может. Он как будто сам себе не верит. И вместо этого, запнувшись, спрашивает: — Почему ты отказался от психолога? — Потому что я сам справляюсь. Я не ты. А ты не то что наш брат, самоломанный, — добавляет омега и тихо усмехается собственному сравнению, однако Спартак, очевидно, так и не узнает цитату (отсылка к произведению «Отцы и дети»).       Не удивительно. Омеге кажется, что, даже вспомни он «Белоснега и семерых гномов», «Кая и Герда» или «Русала» — альфе было бы все равно. Создается впечатление, что литература не является любимым предметом Спартака. В том плане, что он даже ее не читает.       Омега отворачивается к стене и накрывается одеялами, явно демонстрируя, что говорить он сегодня не настроен.       Он лежит и, едва подкашливая, жарко дышит, попеременно закусывая зубами подушку. Это продолжается, пока альфа не уходит.       Лука ворочается, думает о том, что должен был бы ненавидеть его, наверное. Если бы с самого детства в нем не убили бы любые зачатки ненависти. Если бы с самого детства не потушили бы пылающий в то время огонь чувств. Если бы с самого детства не сделали его таким.       Тем не менее, палата все еще пахнет Спартаком. Им пропитан каждый гребаный сантиметр. Внутри все неприятно жжет, как бывает, когда через обломки души, спрятанные за красивыми декорациями, пытается пробиться новое растение. Какая-то похороненная давно эмоция. И Лука не знает, что ему делать.       Он не разбит, не уничтожен морально. Он сам, через боль и усилия, воспитал себя таким, какой он есть теперь. Он сам не дал себе закрыться, сойти с ума, как случалось с другими. Не дал себе умереть внутри и догнивать каждый день. Он видел таких, чей взгляд не выражал ни единой мысли, а ум не цепляла ни одна идея. Они еще ходили, двигались, ели, шутили и смеялись на тренингах, непринужденно болтали с психологом и становились активнее всех на групповом сеансе, а потом приходили домой и грызли себя, пожирали свои лучшие качества дурными мыслями, развивали в себе невольную слабость и бесхарактерность. Эти люди как будто дышали, как будто жили, но на самом же деле... на самом же деле все они были мертвы.       Лука понимает, — он ведь не идиот, — что испытания даются не просто так. И нельзя склонять свою голову. Нельзя сдаваться. Надо ломать себя, снова и снова, огранять характер так, как ювелир ограняет камень. И не сдаваться. Он же не идиот, он понимает...       Становится холодно, и Лука в одних шортах прыгает к белому шкафу у стенки и, схватив оттуда все равно никому не нужное одеяло, несет его к себе, чтобы вновь обернуться в кокон.       Он не позволяет себе думать о плохом. Не позволяет себе умереть.       Альфа еще один раз заглядывает уже позже. Но все же уходит.       А на утро появляется вновь.       На его плече — черный рюкзак. Спартак зовет: — Лука... Лука? Смотри, что у меня есть, — он улыбается и кивает на завтрак.       Омега недоверчиво смотрит на поднос. На нем — белая кружка с кривой надписью «Мне на все наспать» и чуть отбитой в одном месте ручкой. Кружка, которую Луке подарил отец.       Спартак достает из рюкзака свою футболку и кидает ее Луке. Тот почти машинально натягивает ее на испещренное пожелтевшими и почерневшими ссадинами тело. И сразу становится каким-то худым, маленьким и беззащитным, словом, таким, что Спартаку хочется схватить его, прижать, успокоить и защитить от всего мира. Но он одергивает себя, понимая, что в первую очередь защищать придется от себя самого.       Зеленая футболка и правда сидит на омеге балахоном.       Спартак так же молча достает булочку с повидлом и выкладывает ее рядом с кружкой. Лука хмуро следит за ним. Затем недоверчиво протягивает руки к молоку и впервые выпивает сразу все. На булочку же смотрит скептически. Альфа достает свою, абсолютно такую же, демонстративно ее распаковывает и принимается жевать, всем своим видом демонстрируя, насколько ему вкусно.       По палате распространяется сладкий запах.       Лука ведет плечами: — Ладно, это ты хорошо придумал. — И берет булочку.       Спартак на секунду замирает, видя, как на лице парня мелькает тень улыбки, и оно как будто преображается, становится озорным и рабочим, а огонь серьезности, холодности и сарказма затухает. И все словно светлеет, даже ссадины незаметны, незаметны растрескавшиеся губы. Но лишь на секунду. И мимика тут же сковывается обратно. А взгляд становится жестким.       Спартак развлекает его все утро: — А знаешь еще... был у меня друг по баскетбольной команде, который был без ума влюблен в одного парня, — рассказывает он. — Собрались мы на чьем-то дне рождении, и он нас предупредил: «Значит так, ребятки, всеми правдами и неправдами намекать Дэнису, что я одинок». Мы весь вечер трудились над его счастьем. И тут я немного увлекся. Когда он виртуозно открыл шампанское, которое я мучил минут пять, я проронил: «Вот видишь, Дэнис... Годы онанизма сделали его руки крепче, чем сталь!»...       Лука украдкой прячет улыбку, но лицо его озаряется.       Потом приходит психолог, и Лука внезапно сам начинает рассказывать затихшему было Спартаку о чем-то, старательно игнорируя седого альфу: — Ты сам говорил про чувства? Без ощущений и чувств нельзя жить: что будет питать твое тело и душу? Они меняют темы так быстро, что психолог, сделавший для себя какие-то пометки, все же покидает их, и омега вновь замолкает и откидывается на подушку в напряженном молчании. — Никогда бы не подумал, что тебя это так интересует, — удивленно добавляет Спартак в тишину. — Не интересует. Это было нужно мозгоправу, а не мне. Я уже давно знаю, что им нужно, — он задумчиво шевелит пальцами.       Спартак хмурится и неуверенно уточняет: — А сам ты... — Не знаю, — спокойно отвечает Лука и закрывает глаза. — Сам я уже давно ничего не чувствую.       Альфа смотрит на него с мгновение, как будто пытаясь понять, правда ли это. Луку видимо трясет, но вовсе не от холода или жара, а скорее от иного ощущения, на которое он злится, кажется, больше, чем на самого себя. — Запах... приятный, — как можно ровнее добавляет он.       И переворачивается лицом в подушку. — У тебя — тоже, — на грани слышимости отвечает альфа и выходит.       Омега украдкой смотрит в его сторону и пытается не допустить ошибки. Пытается не верить.       Он понимает, что все то, что происходит — по меньшей мере не правильно. Поворачивает голову — и чуть не вскрикивает, потому что в стене ему на секунду показываются искалеченные огнем и пытками лица. Среди них одно совсем миловидное и как будто не покореженное ни временем, ни страхом, ни слезами.       Его звали Шанк, и на следующей неделе ему должно было исполниться девять. На следующей неделе после его смерти. Они с Лукой решили праздновать это вместе. Потому как Луке уже было девять, а Шанку — нет.       До сих пор нет.       Он приходил к нему во сне с таким же искренним недоумением, как будто нетронутый среди прочих искореженных отражений смерти. И удивленно, без злости или страха, как будто все еще не веря в произошедшее, уточнял: «Как же так, Лука? Как же так?». — Как же так? — тихо повторил Лука, смотря на пустую белую стену, и по его щеке скользит непрошенная слеза.       Голову опять сдавливает раскаленным обручем.       Но омега выравнивает дыхание, как будто отмахиваясь от собственных приступов.       Не сегодня.       Врачи разговаривают с ним вполне серьезно: — Вы понимаете, что мы медикаментозно остановили течку? — объясняют они. — Значит, когда вы перестанете принимать цефалоспориновый ряд антибиотиков, она восстановится. — В пятый раз это слышу, — холодно объявляет омега и позволяет сделать себе укол. ***       В университет он возвращается к началу сессии.       Однокурсники провожают его недоуменными взглядами. Ему кажется, будто он даже слышит, как с сухим стуком падают на пол их челюсти. Все так усиленно шепчутся, что, стоит только Луке повернуть голову, как они буквально давятся своими сплетнями и отводят взгляд с таким усердием, как будто и правда всю свою жизнь разглядывали только искусственный фикус. — Пиздец запашок, — отчетливо раздается рядом, и к соседнему шкафу приваливается его сородич — такой же огромный, широкий и тупоголовый. — Откуда такой? — интересуется этот самородок и растягивает по лицу усмешку. — Про новое биологическое оружие слышал? — отбривает его Лука и закидывает на плечо рюкзак, потуже затягивая лямку. — Нет? Свободен, — он собирается было пройти мимо, но «шкафоголовый», очевидно, при всей своей отпечатанной на лице даровитости не понимает тонкого юмора. Он загораживает проход и вновь ухмыляется.       Лука поджимает губы, всем своим видом выказывая глубочайшее отвращение. — И что? Даже не отсосешь? — хмыкает альфа. — Денег не хватит, — ровно отвечает Лука и обходит бугая стороной.       Тот хватает омегу за руку и сильно ее выворачивает. Лука шипит. — Отпусти его, — хмуро раздается рядом, и хватка исчезает.       Омега демонстративно отряхивает кардиган.       Спартак провожает удаляющегося альфу испепеляющим взглядом. Сзади стоит привычная стайка шушукающихся омежек, и все они созерцают это с немым изумлением.       Сегодня Спартак в привычной рубашке вразлет, только теперь в сине-серую клетку. Он выглядит посвежевшим и вновь опасно красивым. Чересчур. — Нам надо поговорить, — коротко замечает Лука и тянет за собой альфу.       Тот кивает. Кто-то из особо чувствительных омег на заднем фоне демонстративно падает в обморок. — Итак, — начинает Лука, припечатывая альфу к стене рядом с дверью, ведущей на запасную лестницу. Спартак много выше его, поэтому Лука вскидывает карие глаза. Альфа неуверенно открывает рот, блеснув инкрустированными черными каплями, и только собирается что-то сказать, когда омега выпаливает: — Пойдешь сегодня вечером ко мне на ужин? — Чего-о? — изумленно отвечает вскинувший густые брови Спартак. — Мы же встречаемся, идиот, — сдержанно объясняет омега и сжимает тонкими пальцами лямку рюкзака. — Если у тебя какие-то там планы на вечер, типа перепихона, то можно завтра. Но это на крайний случай, — припечатывает он и требовательно смотрит на Спартака.       Он вроде как не волнуется, но венка на его левом виске пульсирует. А пальцы до боли крепко сжимают лямку. — Нет у меня никаких...       Лука резким жестом рубит воздух: — Вот и отлично. В семь у моей парадной. Благо, ты уже знаешь, где это, — жестко добавляет он. — Попытайся выдать хоть минимум заинтересованности и не показывай, как тебе плохо и неуютно, и как ты сюда не хотел тащиться, — резюмирует омега и разворачивается на каблуках, собираясь направиться в аудиторию. — Я не против. Правда, — неожиданно даже для себя выдает Спартак на грани слышимости.       Спина Луки каменеет. Он на секунду замирает, но потом, едва заметно тряхнув головой, все же идет на пары.       Припозднившийся Тори пытается его разговорить, но Лука только устало отшучивается.       Перед вечером он как на иголках.       Он сидит на скамейке и курит, когда, наконец, появляется Спартак. В руках альфы — два букета в красивой фольге. Бордовые розы и сиреневые лилии. Сам альфа все еще в черном пальто. На его волосы оседает пушистыми хлопьями снег. Спартак чуть щурится. — Тебе надо меньше курить, — замечает он.       Лука выкидывает окурок и достает тюбик пасты, выдавливает на палец мятную горошину и растирает ее по зубам и деснам. — Жвачка не помогает, — объясняет он. — Давай только сразу условимся: познакомились в колледже. Ты помог мне донести... хм, скажем, учебники до шкафчика. У тебя на то время был заложен нос, так что ты не почувствовал моего феромона... — Не такой он уж у тебя и плохой, — с хрипотцой вставляет альфа. — Плохая попытка, — отрезает омега, хотя в сердце что-то остро и тянуще колет. — Будем считать, что ты влюбился в меня с первого взгляда. Пусть это и сложно, но опустим мою сногсшибательную — в прямом смысле — внешность и свалим все на твою близорукость. Не хмурься, как будто я не знаю, что полюбить меня сложно. Что поделать, если не все здесь — писаные красавцы...       Альфа за один шаг оказывается рядом с омегой и рывком вскидывает его подбородок, впиваясь в капризно изогнутые губы. Лука от неожиданности позволяет чужому языку проникнуть внутрь. Альфа наклоняет голову и жестко прижимает свободной ладонью за загривок, не давая отстраниться. Даже сейчас его кожа ощутимо теплее. Лука не может закрыть глаза от оцепенения, внезапно парализованный. Он разглядывает оказавшегося слишком близко альфу, его короткие, но густые ресницы, едва заметный белесый шрам у самого виска. Сердце колотится. Клыки прикусывают язык, и омега словно просыпается и начинает неуверенно отвечать. Он чувствует, как его вздернутый нос щекочет чужую щеку, даже собирается было поднять руки, но тут же отдергивает себя, разом освободившись от странного влечения. Резко отпихивает от себя Спартака.       Тот распахивает загоревшиеся глаза и пытается поймать взгляд Луки, но парень отворачивается в сторону, тяжело дыша. Всего через мгновение он вновь встречается с альфой взглядом, но уже напрочь стерев с лица все эмоции. — Неплохо, — холодно резюмирует он. — Изобразишь такую же страсть на ужине — и все поверят.       Спартак молчит.       Они натягивают на лица улыбки перед самой дверью, и начинается сущий ад. Яр сквозь стиснутые зубы приглашает их к столу. Атмосфера лишь слегка разряжается после вручения цветов. — Так на каком курсе учится твой парень? — деланно вежливо интересуется Яр, накладывая себе салат. — На четвертом, — предупреждает ответ Луки Спартак. — Серьезно? — удивленным шепотом уточняет омега чуть позже, утащив Спартака в коридор. — Ты же был на моей паре! — Ну не мог же я не узнать про странного омегу с переполненным феромоном, который категорично высказался на социологии и нашумел на весь универ, — неуверенно объясняется альфа.       Они стоят, почти вплотную прижатые друг к другу, в узком полузатененном коридоре. Омега вдыхает приятный запах и чувствует, как начинают дрожать колени.       Лука сдержанно кивает, стараясь отстраниться: — Так тебе... — Двадцать три. — Тогда сразу по неясностям. Фамилия какая? — почти с формальной отстраненностью интересуется Лука немного осипшим голосом.       Странно задавать такие вопросы после того, что произошло между ними.       Они возвращаются к десерту. — Хорошо, что Лукаса, наконец, выписали, — говорит Спартак, разливая шампанское. — Остались только счета, — утомленно отвечает заметно расслабившийся Влас, но тут же округляет глаза, понимая, что сболтнул лишнее. — Я оплачу, — заявляет альфа. — Мы не нуждаемся, — зло рычит Яр. — Лукас нуждается, — сдержанно отвечает Спартак. — Будь любезен, подай масло.       Яр, скрипя зубами, выполняет просьбу нежеланного гостя. — Я не нуждаюсь, — отрезает Лука, уже провожая альфу до двери. — Я же сказал, если ты считаешь, что обязан... — Я просто так хочу, Лука, — отрезает Спартак и целомудренно целует омегу в губы, замечая, что за ними пристально наблюдает темноволосый Яр.       От этого, казалось бы, легкого поцелуя по телу почему-то проходит сгусток электричества, застревая внизу живота.       В общем, ужин заканчивается весьма и весьма благополучно. После ухода Спартака папа долго плачет на плече у Луки и говорит о том, что ему жаль, что отец так и не дожил до этого момента.       Вечером в комнату Луки заходит Яр. Он прислоняется к дверному косяку плечом и долго смотрит на омегу, уставившегося на него с не меньшим вызовом. Карие глаза, вздернутый нос, более подвижная левая часть лица...       Они такие похожие. Но такие разные. — Я завтра уезжаю, — спокойно и чуть хрипловато произносит Яр. — Думаю лечиться, — внезапно добавляет он. — Ты знаешь, со мной бывает... — Знаю, — медленно вторит ему омега, и шрамы на спине как будто опаляет. — Но тебя же поставят на учет. Лишат наследства.       Альфа с усмешкой обводит руками комнату с драными обоями: — Я бы пережил. Но я собираюсь обращаться к частным врачам, Лукас, — ухмыляется он.       Лука немного расслабляется, еще не зная, на что рассчитывать. Он, преодолевая оцепенение, медленно встает и подходит к брату. Их глаза на секунду вспыхивают золотом. Альфа осторожно обнимает омегу, неуверенно, впервые за последние два года, и тут же отстраняется. Его глаза блестят, как и глаза Луки.       Яр единственный из семьи называет его Лукасом. Раньше так делал еще и отец. — У нас одиночество, наверное, семейное, — бормочет омега и поднимает вверх покрасневшие глаза. — А как же, — соглашается Яр. — Мы построили вокруг себя ледяную стену. Только знаешь, что, Лукас? Я не боюсь оставлять тебя одного. Теперь не боюсь. — Почему? — сипло шепчет Лука.       Яр странно и чуть приглушенно смеется. — Потому что не знаю, что происходит, но я чувствую, что твоя стена падает.

***

      А на следующее утро Спартак вылавливает омегу в университете и коротко проговаривает: — После твоих пар поедем ко мне. Знакомиться с моими родителями. — Зачем? — оторопело уточняет Лукас. — Ну... — альфа явно смущается и неопределенно пожимает плечами. — Мы же вроде встречаемся.       Этот вечер дается им куда как тяжелее.       Спартак оказывается обладателем не только чрезмерной красоты, но и чрезмерных денег. Его ухоженный папа, обернутый в чистый черный шелковый костюм, держащий за руку немного скучающего отца чуть ли не во фраке, только презрительно вздергивает острый нос. Лука чувствует себя заблудившимся гадким утенком, которому не суждено стать лебедем. В старом зеленом свитере с оленями, оливковых штанах и оливковых же кедах он боится наступить на какой-нибудь коврик чуть ли не эпохи палеозоя. За столом он ничего не ест.       Потом начинается перестрелка терминами, когда они выходят в галерею с точными репродукциями известных работ. — Мане? — Моне. — Сандро Ботичелли? — Тициан.       Родители украдкой хмурятся. — Скажите, когда вы собираетесь выходить замуж? — Я сам по гороскопу — Рыба, для заключения счастливого брака мне надо найти представителя следующих знаков Зодиака — Рака, Скорпиона, Близнеца, Льва или Овна, — насмешливо занудствует Лука. — Вы, стало быть, верите в астрологию? — Недальновидно верить во что-то, что отрицает мою веру. — А вы... — Язычник. Как можно не быть язычником, когда земля стоит на трех волках? — почти в открытую смеется парень, пока родители Спартака стараются не морщиться.       Альфа подхватывает омегу под руку и уводит в сторону. Они опять стоят в коридоре, только уже в светлом и просторном. Омега вдыхает сладкий запах и закусывает губу с внутренней стороны. — Что ты тут устроил? — удивленно говорит Спартак, и в его голосе отчего-то даже нет злобы, только в уголках глаз замирает улыбка.       Лука пытается отвернуться, но альфа сжимает его скулы. — Что, понравилось пользоваться силой? — выплевывает омега. — С тобой иначе никак, — бормочет альфа и осекается, заметив легкую боль в глазах омеги. — Я не это... Лука, послушай, да что не так? — Что не так? — тупо повторяет парень. — Ну как сказать. Тебе все равно рано или поздно надоест эта игра. Так что не надо... так, — комкает он конец фразы.       «Не дари мне надежду!» — мысленно просит он. — Поставишь мне метку? — внезапно уточняет Спартак и оттягивает ворот рубашки, дотрагиваясь пальцами до бледной шеи.       Лука вздрагивает как от пощечины. — Ты заигрался, — холодно чеканит он.       Омега с силой отпихивает от себя замершего альфу и почти бегом направляется к выходу. По дороге сдергивает с вешалки куртку и, чуть повозившись с мудреным замком, распахивает дубовую дверь. В лицо сухой ветер бросает горсть снега, а Лука выпрыгивает на крыльцо.       Глаза горят. — Лука, стой, пожалуйста, — просит Спартак, догоняя его и дергая за плечо.       Тот вырывается, почти жестко, почти бездумно. — Лукас! — рычит альфа и сжимает его плечи. — Да прекрати ты быть таким роботом! Бездушный кусок... — он осекается, потому что разворачивает омегу к себе. Он осекается, потому что Лука плачет.       Его слезы замерзают на морозе, куртка распахнута, хотя он быстро мерзнет. Омега закусывает губу, но глаза у него красные, и в них плещется почти океан боли, наконец готовый выплеснуться наружу. — Это не игра, — шепчет Лука. — Зачем ты со мной играешь? — Это не игра, это реальный шанс! — вспыхивает альфа, тяжело сглатывая и едва удерживаясь, чтобы не прижать омегу к груди. Потому что Лука не котенок — он вырвется. — Я посоветовался с врачами. Они сказали, что может быть... может быть... — ... это восстановит мой феромон, — мрачно проговаривает омега. — А они говорили, что это произойдет лишь в тридцати процентах вероятности? — Говорили. Но а вдруг, Лука! — жарко восклицает альфа посиневшими на морозе губами. — А вдруг нет? Откажешься от своих слов? Сведешь метку? — бесцветно спрашивает парень, и альфа внезапно замечает, что губы у Лукаса искусаны почти в кровь.       Стена трескается. Падает. Разве он сможет пережить ее падение в одиночку? Омега отчаянно всхлипывает и переводит взгляд на инкрустированные каплями клыки. Он боится прочесть все по глазам.       Альфа прижимается к левому виску Лукаса с пульсирующей венкой, притягивает его, дрожащего и теплого, к груди и тихо, жарко шепчет: — Я знаю, ты можешь не согласиться. Даже было бы странно, если бы ты согласился. Выбор за тобой. Я понимаю, что легче всего будет сделать так, как ты привык делать, чтобы потом в одиночестве восстановить твой панцирь, защищающий тебя от внешнего мира. Да, ты скорее всего не согласишься, — он кусает губы. — Но просто чтобы ты знал. Я всегда буду чувствовать только ландыш, Лука.