Черное и белое

Эх, Федька, Федька… В царской опочивальне натоплено и затеплены свечи, а все кажется мало, такая за затворенным окном сырая ноябрьская стынь. Такая стынь, что даже сквозь ставни, приложи к ним ладонь – сквозит через щелочки, лезет вовнутрь. А внутри – хорошо. И печка затоплена жарко, и свечи хорошего воску, ни много, ни мало, в самый раз для уюта. К стенам, к углам уходит теплый сереющий сумрак, а здесь, у стола, золотисто-оранжевый свет, запах воска и длинные тени по стенам. Шахматные фигуры – и те оставляют тени, тени ложатся на клетки, скрадывают их, прямо соблазн – «ошибкою» признать затененную белую клетку черной! Федор проигрывает. Что, понятно, не новость, и уж тем более не досада. Федор смотрит, как зависает над шахматной доской государева рука, узкие долгие пальцы, полусложенные в щепоть. Долгие персты чуть пошевеливаются и вновь замирают, и так же колеблется долгая тень на доске, и алые блики от перстня на миг падают на черное дерево и рыбий зуб. Федор смотрит… Длинные пальцы, помедлив, смыкаются на черной ладье. Государь еще колеблется, в задумчивости постукивает краем фигурки по клетке, и, все-таки, тронул – играй, решительно двигает ладью вперед. Теперь думать Федору, но думать не очень хочется. Он смотрит на государевы руки, только на руки, выше не переводя глаз, и от этого у него тянет внизу живота, и больше всего ему хочется не думать, а поскорее закончить игру, впору думать как ловчей проиграть, поскорее закончить игру и смешать фигуры, и… Но так не годится, надо доиграть, и доиграть честно, государь любит выигрывать, но не любит выигрывать слишком легко, нехорошо не доставить ему этого удовольствия, и Федька честно думает, хотя в животе тянет, и тянет протянуть руку, коснуться царевой руки, долгих узких перстов… Эх, Федька, Федька. Иван смотрит, как Федор, прикусив губу, сосредоточенно думает, сводя черные брови. Как тянется федорова рука, затянутая в черный рукав, как зависает над доской и отдергивается (тронул - играй), не коснувшись коня резного желтоватого рыбьего зуба. И Ивану хочется уже не дожидаться хорошего хода, хочется скорее закончить игру, хоть бы Федька сглупил, что ли, хотя бы и нарочно, скорее закончить игру и смешать фигуры, и черное с черным смешать, бросив на пол одежи одною кучей. Но так не годится, надо все ж доиграть, это в жизни чем легче, тем лучше, в государевых царских делах, что остались там до поры, за затворенными дверями и замкнутыми ставнями, а в игре не нужно ни быстрых, ни легких побед, иначе не стоило бы ее ни начинать, ни заканчивать. И Федор это знает, и думает, прикусив губу. Под столом нога его касается государевой ноги, трется о щиколотку, как, бывает, кот трется о хозяйские ноги, но Федор думает, и рука его застывает над доской, между конем и пешкою, белыми - рыбьего зуба. - А они, бают, забавные… - говорит Иван. Федор вскидывается: - Кто? - Моржи. Бают, тучные вельми, переваливаются, ровно куль с овсом. Но это когда выползают на льдины… а когда в воде – и могучи, и проворны, карбас, - государь с удовольствием выговаривает это вкусное слово, - запросто перевернуть может. А уж если клыками изловчится в борт ударить – насквозь проломит и разнесет в щепы! Федька улыбается, удивленно приподнимает брови: надо же, какие чудеса бывают на белом свете! И Иван улыбается в ответ, и мимолетно вздыхает в душе. За окном – вечерняя тьма и стынь поздней осени, а здесь – уютный круг золотистого света, и вино в оловянных кубках, и шахматы, искусным мастером выточенные из черного дерева и моржового бивня, а там, где-то там в далеких поморских краях, в небывалых полунощных землях, живые неповоротливые бурые моржи, усатые, толстые, похожие на кули с зерном, пыхтя, выползают на белые льдины и с шумом плюхаются обратно в ярко-синее море, что называется Белым, а по-другому – Студеным. И ведь кто-то там был, кто-то все это видел, а кто-то и там живет и всякий день видит все эти чудеса… а он вот, царь и властитель Всея Руси – заперт в этом покое, в четырех стенах между ставнями и дверьми. И не одною боярской изменой, не одними кознями заговорщиков – самим своим царским жребием заперт. Федор со стуком ставит белую пешку, подставляя ее под удар. Но возьми ее сейчас Иван, погонись за легкой добычей – тотчас и шах черному королю. Западня совершенно детская, и Иван в нее, конечно же, не попадается, почти без размышлений уводит своего короля – теперь, Федька, думай! Федька думает, и кудрявая тень федькиной головы причудливо вытянулась по стене, и федорова нога под столом трется об иванову ногу, и Федор думает, и Иван смотрит на него и думает о том, как в конце концов скажет ему: «Раздевайся». И будет смотреть, как неспешно, пядь за пядью, расходятся черные одежды, открывая ландышевую белизну тела, сливочную, перламутровую, будет смотреть, и не торопя, и желая поторопить, пока не обнажится всё до последней пяди, и Федор шагнет к нему, легко переступив ворох черного тряпья – шелковистая теплая белизна и капельку, самую капельку черного. И тогда… …и тогда, уж потом, уж совсем потом, когда вместе свернутся они уютным клубком, укрывшись одним меховым одеялом, и за окном, за закрытыми ставнями будет уныло шуметь серый ноябрьский дождь, а свечи, догорая, затрещат на последнем полувершке, тогда он подумает, что пускай, что не так и плохи затворенные двери и окна.