Фигурки

Ниа любил игрушки. Ниа любил их ломать. Забавные фигурки на шахматной доске преступления, они навсегда выходили из игры, когда преступник уничтожал жертву, а Ниа устранял преступника. Редкой кукле удавалось долететь до корзины с мусором целой. Сломанные руки, ноги, головы – всё это было на несчастных телах и на несчастных фигурках. Расходы на игрушки превращались в длиннющие чеки, но иначе было нельзя: люди выходят из игры – и что, оставлять их деревянные воплощения целыми и невредимыми? Или хуже – использовать повторно? Помилуйте, да это кощунство. Но две фигурки Ниа всё-таки сохранил. Ниа почти вырос и стал почти красавцем. Уже не мальчик, уже и скулы острые обрисовались – но щёчки все ещё соблазнительно пухлые. И волосы уже не растрёпаны, как спросонья, а собраны в короткий хвостик. И лицо вытянулось, и сам подрос, в плечах раздался – а глаза всё те же, неживые, задумчивые. Такие, наверное, у всех из приюта. У всех, избранных на роль наследника великого секретного имени. Эти глаза уже не раз ловили смущенные девичьи взгляды. Ниа изменился – и не изменился совсем. Он уже по-взрослому вёл ответственные переговоры, по-детски собирая во время них домики из карт или выстраивая перед собой парад из маленьких игрушек. Ему безумно шла серая шерстяная пара, безупречно отглаженная и невероятно подходившая под цвет его глаз, и он безумно бестактно снимал ботинки и подминал под себя ноги, удобно устраиваясь в каком-нибудь безумно дорогом кожаном кресле в конференц-зале. Он был холодно-учтив с клиентами и капризно-требователен с коллегами. Характер Ниа, конечно, не был лишён противоречий. Или, возможно, исключений – как угодно. У Ниа было много работы. Честно говоря, он был просто завален запросами и заданиями. Известный случай принёс ему невероятную популярность и обеспечил потребность в новом лучшем детективе. Подумать только: детишки, родившиеся у тех, которые ещё тогда были подростками, уже не знают имени того, кому Ниа обязан своей популярностью. Уже не знают – или не знают ещё. Наверное, родители расскажут им потом, когда карапузы станут постарше. Если захотят, чтобы они знали, что было. Ниа почти позабыл своё главное дело. Но дело не позабыло его. Ниа не любил сны. Не любил настолько, что видел их редко-редко. В его жизни детектива – подумать только, наследника L! – и без того было слишком много чрезвычайно печальных и драматически напряжённых событий. Так какой же недостаток впечатлений он должен был восполнять ночью? Детектив просто хотел отдохнуть. Ниа хотел спать. Ниа сопел. Слабый здоровьем, он часто подхватывал простуду, и это мешало дышать. Влажное дыхание касалось коротких прядок, размётанных по подушке, а кулаки, лежащие рядом, непроизвольно сжимались. Губы были приоткрыты, а под закрытыми веками что-то беспокойно бегало. Длинные белёсые ресницы дрожали в предутренних сумерках. И эти ресницы, эти глаза, вся фигурка, свернувшаяся в постели под тонкой простынёй, ловили очередной – только не женский – взгляд. Ниа видел сон. Он открывает глаза. Они, эти двое, часто мешают ему спать. Перед ним, в ногах кровати, стоит бледнокожий темноволосый парень, смотрит задумчиво, как всегда. Прикладывает к губам палец. Позади него – хмурый тощий блондин, кажется, всегда чем-то недовольный: вон как руки на груди сложил. Они стоят против окна, и бледнеющий небосвод только ярче очерчивает их силуэты. Ниа хочет говорить. Кажется, он предельно спокоен, только уголки губ дрогнули немного. Как на зло, изо рта не вылетает ни звука, и «почему» оборачивается парой немых движений губ. Он не слышит себя. Он не слышит их. Они его понимают. Ни разу, ни в один из своих визитов эти двое не произнесли ни слова. Но они понимают. К чему слова? Ни им, ни ему они не помогут. Да и вообще – зачем всё усложнять? Ниа смотрит на них. Пожалуй, еще пара лет – и он сравнится со старшим по росту, а в глазах появится тот же ядовитый прищур, что у хмурого. Еще пара десятков папок с делами, долгие ночи перед монитором – и позвоночник Ниа станет таким же кривым, как у патлатого. Хотя движения, возможно, будут так же небрежно грациозны, как у блондина. Ниа хочет встать. Они предупреждают желание – подходят к нему. Слабая улыбка освещает серое лицо того, что в белом свитере. Он треплет Ниа по волосам. Тот чувствует прикосновение – не кожей, а, наверное, каждой своей косточкой, клеточкой, нервом. Но не кожей. Обычно Ниа немногословен. Сейчас он беззвучно кричит. Руки не слушаются – да и как они могут подчиняться тому, кому отказал даже голос? А брюнет всё гладит непослушные волосы. Ниа хочет убрать его руку. Ниа больно. Хмурый упирает руки в бока и с недовольной миной наклоняется к детективу. Смотрит на перемену в юноше: от бесстрастия до почти отчаяния. Ниа не меняется в лице: в конце концов, должность не позволяет ему проявлять эмоции: держать марку, сохранять статус, вызывать перед собой почти священный трепет – всё это он умеет. Но тот-то, со шрамом, всё знает, видит, чувствует – иглой проходит через ткань воздуха и прошибает настоящего Ниа. Ниа умеет держать себя в руках. Его немного колотит, но на вид он ничего. Только губы иногда дёргаются, незаметно совсем. Он снизу-вверх, с отчаянным вызовом смотрит на белобрысого. Тот плавно убирает руку со своей талии и щиплет гения за щёку. Странно. Щипок сильный – след будет – разливается по телу невероятным теплом. Будто в летнем море плещешься. Не щеку он ущипнул, а всё живое, что прячется под этой бесчувственной кожей. Ниа никогда не плачет: работа обязывает, да и привык он уже с малолетства взрослые, жестокие задачки решать. Но N, пожалуй, всё-таки не камень. И когда патлатый свободной рукой начинает трепать за волосы и худого, жемчужины слёз начинают бежать по его щекам, совсем не спросив разрешения. Когда блондин начинает неловко отпихиваться, бросая на лохматого раздраженные взгляды, солёные бусинки превращаются во влажные незасыхающие дорожки. Ниа уверен: если бы тощий мог говорить, он бы громко и страшно неприлично возмущался. Ниа становится дурно, когда в его голову забирается эта мысль. Его тело сводит судорогой, брюнет все улыбается, глядя своими пустыми добрыми глазами, тот, что со шрамом, периодически отвешивает невесомые щипки… Они смотрят на него добрым взглядом. Наверное, это враньё: ни один из тех, кто смог бы заглянуть в эти мутные глаза, не отыскал бы там и грамма доброты. Но Ниа знает: он знает их и чувствует, почти осязает чем-то внутренним и всезнающим, совсем не разумом, что в этих глазах – доброта. Ниа скучает. Иногда с этими двумя приходит какой-то странный: в очках здоровых, с красными волосами – видать, крашеный. Ниа помнит его: мелькал в том-самом-деле. Смотрит он на них он так печально, так грустно и не подходит никогда. Опирается на подоконник и наблюдает. И всё тоскливее становится его лицо, особенно когда его взгляд падает на тощего. Ниа всё замечает. На детектива он смотрит задумчиво, будто спросить что-то хочет. Но не говорит и знать ничего тоже не даёт. Иногда Ниа кричит и ему, но странный лишь усмехается. Ниа больно смотреть и на странного. Ниа не любит, когда приходит красный. Красный забирает у него их. Когда солнце озаряет небосвод бледными, робкими, ещё не жёлтыми лучами, странный всё-таки подходит ближе. Патлатый и худой могут делать что угодно – кстати, «что угодно» всегда сердце в комок сжимает. Он останавливает их и берёт за руки. Интересно, красный чувствует их руки по-другому? Ниа наблюдает всегда. Он замечает ещё одну улыбку сутулого – наверное, прощальную. Он ловит тщательно спрятанную тень улыбки и на блондине. Красный не улыбается. Красный разворачивается, ведя их за руки. Повернувшись к юноше спиной, трое идут в сторону окна. Ниа знает: только сейчас он сможет двигаться. Он подрывается с постели, резко садясь, кричит – получается всё так же глухо – и отчаянно тянется следом, хватая воздух руками. А потом – просто ухает в темноту. Ниа не любит рассвет. Рассвет дарит надежду. Надежды – нет. Детектив открывает глаза, глядя в потолок, облизывает губы. Губы почему-то солёные, на подушке мокрые пятна. Он садится, хватаясь рукой за голову и чувствуя себя разбитым и усталым, свешивает ноги, точно попадая в аккуратно поставленные тапочки. Ниа помнит наверняка: он не открывал дверь на лоджию. Из той самой распахнутой двери веет утренней сыростью. Лучи уже начинают желтеть; они смешиваются с синим небом, и оттого воздух становится зёленым. Природа спит, но кричит сверчок – раз, два, три. Издали слышится глухой рёв мотора – ранняя пташка, трудяга какой-нибудь на работу отправляется, наверняка тяжёлую. В небе раскинули крылья мутные облака. Ниа никогда не смотрит на облака. Они всегда вызывают ассоциации, образы, воспоминания – нагло перекапывают его туго набитую память. Они оживляют людей. Иногда. Кровать скрипит голосом больной старухи. Детектив подходит к двери. Снаружи холодно – он не выходит, но и не закрывает дверь. Трогает лёгкие занавески, внимательно рассматривает их, будто ищет следы чьего-то присутствия… Ерунда, ничего. Бывает. Бывает, сны ему всё-таки снятся. Бывает, они хорошие. Ниа медленно идёт вдоль широкого, во всю стену окна. Пальцем ведёт по нежной светлой тюли – и она отвечает юноше гибкой волной. Доходит до стены. На ней висит идеально чистая полка. Очень удобно и удачно – на уровне глаз. Так, ерунда, под мелочи: книжки, пара папок с документами, несколько простых резинок для непослушных волос, плеер, флешки, запонки на случай… Ничего особенного. Первый ясный луч бросает косой взгляд на эту самую полку. Ниа всё стоит – долго стоит. Свет медленно ползёт по дереву, перепрыгивает на книги, подмигивает с металла запонок – и внезапно он освещает два силуэта. Не квадратные, как у папок, и не странно-причудливые, как у прочего барахла перед глазами детектива. А подозрительно похожие на человеческие. Ниа смотрит на полку. Две фигурки он всё-таки сохранил.