Леденцы

Футакучи смущён и сконфужен. Ему стыдно стоять перед знакомой железной калиткой, а красные щёки, предательски горящие, только добавляют сомнений. Аонэ, стоящий рядом, смущён, кажется, ещё больше, хотя его обычное лицо-кирпич ничего не выражает, но, приноровившись, его очень легко понять; ну, во всяком случае, у Футакучи более-менее начинает это получаться. Кенджи глубоко и громко вздыхает. Страшно, аж руки дрожат. Он боится, что голос подведёт, что опозорится, но больше, конечно, он боится, что Монивы не окажется дома, что он до сих пор на занятиях в своём университете или уже успел уехать обратно в общежитие. Третий год школы, третий курс университета. Как Монива изменился за это время, помнит ли он вообще о том, что были у него раздражающие младшие, помнит о том, сколько проблем приносил бойцовский-волейбольный клуб Старшей школы Датекогьё? Футакучи страшно думать об этом, но он хочет, жуть как хочет поделиться радостью с бывшим капитаном: они прошли в финал, им осталось одолеть Карасуно, эту мелкую рыжую занозу, этого веснушчатого пинч-сервера, который приносит проблемы, и всё: дальше — вся Япония, национальные дальше! Это ведь так захватывающе — они смогут отыграться, смогут отомстить за то поражение на межшкольных, горькое, обидное, невыносимо-печальное, растоптавшее надежды третьегодок того выпуска. Калитка скрипит, когда Аонэ аккуратно, миллиметрами, тихо и неспешно, словно Канаме, если он дома, услышит, открывает её. Футакучи вздрагивает, и, ему кажется, у него начинают дрожать коленки: а это нормально? Ну, в смысле, два года ведь прошло, конечно, они через посредников переговаривались, пару раз кидали сообщения на телефоны, но не больше. Нормально ли так просто заявиться к человеку, у которого другая жизнь, новая, не связанная с какими-то там наглецами из какой-то там школы прошлого? Футакучи хочется сбежать, но он слышит трель дверного звонка, и как-то панически-виновато смотрит на смущённого Аонэ, который уже стоит около двери. Ему ничего не остаётся, как подойти ближе — идея ведь принадлежала ему. Секунда, две, тридцать. Кенджи слишком расслаблено вздыхает, переставая проигрывать разные варианты развития разговора: Монивы дома нет. Только после облегчение сменяется волной грусти: Монивы дома нет. Он далеко, там, в Токио, в своём университете, с новыми друзьями, новыми кохаями, может быть даже с новыми членами команды по волейболу… - Простите, — замок щёлкает, и раздаётся ленивый, заспанный голос. Аонэ вздрагивает, чуть не отскакивает от двери и как-то неожиданно сильно хватает Футакучи за руку. — У меня заслуженные выходные, так что я планировал их проспа- — дверь открывается, а речь прекращается. Всё ещё заспанный, такой домашний и родной когда-то капитан Датекогьё удивлённо моргает. Потом, протерев глаза, счастливо улыбается. — Аонэ, Футакучи, сколько лет! - Сколько зим, — кивает, смущаясь, нынешний капитан, — мы пройдём?.. - А? — оглядываясь, осознаёт Канаме. - Ох, да, конечно! Заходите, заходите! — приглашая в дом с улыбкой. — Столько не виделись! По Аонэ вижу, с приятными новостями, да? Доносится уже, если Футакучи правильно помнит, с кухни. Вот как он это делает? Читает этот ходячий шкаф, как открытую книгу, может сладить с Сасаей, который тот ещё придурок, даже держал в узде диких первогодок во время своего обучения — вот как это миловидное существо такое проделывает? Уже третьегодки, разувшись, следуют за ушедшим вглубь дома Монивой, находя его, ликует Футакучи, действительно на кухне; он уже вовсю готовится встречать гостей: кружки расставлены, чайник на плите, всякого рода вкусности типа пряников и печенюшек разбросаны по столу в упаковках, а в центре, в стаканчике, стоят неизменные самодельные леденцы — Монива очень любит жжёный сахар. Футакучи это приметил ещё в первый раз, после первого официального матча в составе команды, когда Сасая беспардонно притащил всю команду к капитану на дом, тогда, так же, в общем-то, как и сейчас, пахло молоком, свежим хлебом и жжёным сахаром, который варился в кастрюльке. Кенджи до сих пор думает, что это крайне мило, хотя и не очень хорошо: много сахара есть — вредно. - Ну, так? — Монива улыбается, разливая кипяток по кружкам. Сахарница и две чайные ложки в ней встаёт перед сидящими игроками. — С чем пришли? Сначала капитан хотел оскорбиться и съязвить — дескать, не могли они соскучиться, что ли, но полузаспанный взгляд Канаме и лёгкая его улыбка напрочь отбили весь настрой. - Мы прошли, — смущённо начинает Аонэ, отводя взгляд, — в финал. Если победим, — снова пауза, теперь уже более долгая, — Карасуно, то поедем, — краска подступает к его щекам, — в Токио. - Ох? — вскакивает с места Монива, а после плюхается обратно, смеясь. — Здорово! Как же здорово-то! Значит, у вас всё в порядке? С Коганегавой? - Он всё ещё неуклюжий баклан, но успехи делает, — недовольно отвечает Футакучи и машинально тянется к леденцу, только потом осознавая и одёргивая себя. Этот жест, видимо, бывший капитан не замечает, так как обращает всё своё внимание к Аонэ. — Значит, если вы победите, — тем временем ведёт диалог Монива, — то поедите в Токио? — кивок. — А значит, я без каких-либо проблем смогу прийти на один-два матча и поддержать вас! Футакучи просыпает сахар, Аонэ обжигается кипятком, заставляя Мониву подскочить к бумажным полотенцам. - Правда?.. — с какой-то немыслимой ранее надеждой переспрашивает Кенджи, всё ещё аккуратно. - Ну да. И мне так легче будет, — кивает Канаме, вытирая руки Таканобу. — Хочу сам посмотреть, интересно ведь, что из себя представляет нынешняя Железная стена, — и улыбается. Футакучи замирает, сердце пропускает удар. Ах, вот оно. То самое, то ненавистное, давно забытое. Чёрт побери, вот оно. Часы над головой мерно отсчитывают минуты, голос Аонэ, редко раздающийся между фразами Монивы, дрожит от смущения. Кенджи стыдно за свои мысли, стыдно за свой румянец, который Монива, ни капли не изменившийся, всё тот же старый-добрый, незаменимый Монива, якобы не замечает. - Футакучи, ну что ты как не родной! Возьми леденец, что ли, а то обижусь, — и капитан сдаётся. Каким бы мягким человеком Канаме ни был, как бы его ни принижали на фоне остальных в их команде, как бы ни поливали грязью, сравнивая с волевыми капитанами Мияги, Кенджи знает точно: Монива — чёрт побери, удивительный. И стать похожим на него не сможет ни сам Футакучи, ни Коганегава, ни кто-либо ещё. Он один такой, единственный. Далёкий. Там, в Токио живущий. Со своей жизнью. - Что ж, бывайте! — Аонэ с благодарностью кивает, сжимая в руках пакетик с леденцами, переданными всем членам клуба, как сказал Канаме, для поднятия настроения. — Буду ждать, надеяться, верить! — шутит Монива, и на душе становится как-то легче. Даже неловкость отходит куда-то на второй план. - М-монива-сан, я!.. — и замолкает. Потому что какой смысл сейчас об этом говорить? Нет, никакого. — С-спасибо за леденцы. Я лично проверю, чтобы они достались каждому. - Всегда ваш, — улыбается Канаме, прикрывая глаза. — В конце концов, я уже мастер в этом деле! Заходите почаще, я тут всю неделю буду, на каникулах. Жду всей гурьбой! — зевая. — А сейчас, я пойду спать, но сначала уберу со стола… или спать… или усну на кухне, — уже за закрытой дверью слышат бормотание бывшего капитана члены команды и непроизвольно улыбаются: Монива действительно ничуть не поменялся за эти два года. Футакучи тяжело вздыхает, поглядывая на пакетик с леденцами в руках Аонэ. У Монивы дома всегда пахнет молоком и жжёным сахаром. Какая жалость, что Кенджи терпеть не может сладкое.