Можно, что хочешь, добыть, – и коров, и овец густорунных, Можно купить золотые треноги, коней златогривых, - Жизнь же назад получить невозможно. Гомер
Шерсть была мягкой и белой, словно чьи-то давно поседевшие от горя волосы. Пальцы легко скручивали ее в нить, и та тянулась, тянулась и покорно ложилась кольцами на жужжащее веретено. Насаженная на зубья лопати кудель медленно уменьшалась. Женщина у прялки не следила за руками. Она не спешила. Равнодушно глядя в окно, лишь изредка шевелила губами и бросала задумчивый взгляд в сторону, на большой ткацкий станок. Тот был отодвинут к стене – в полумрак неосвещенной комнаты, и растянутое на нем полотно неоконченного покрывала навязчиво выделялось светлым пятном. Это было уже третье покрывало, рождающееся на станке. Предыдущее, завершенное и снятое с рамы, было неразумно оставлено на столе, и разыгравшаяся кошка опрокинула на него масляный светильник. Пламя в миг пожрало добрую половину работы, и хорошо еще не перекинулось на кстати убранные занавеси. Второе, ажурное и легкое, мастерица уже сама неловко залила густым алым вином. Тревожные потеки на светлой шерсти были дурным знаком, и никто не осудил бы желание начать кропотливый труд заново. Оставалось лишь надеяться, что уж третьему покрывалу не грозит ничего. Разве что вот так неожиданно закончившиеся нитки, что вынудили отодвинуть покуда станок и пересесть к прялке. Продолжая кивать тайным своим мыслям, мастерица по-прежнему беззвучно шептала что-то в полумрак комнаты. Масляный светильник чадил на столе. Веретено жужжало в руках, тонкая седая нить все тянулась и тянулась…***
Она никогда не видала в зеркале лица столь красивого и столь чужого. Мать второй раз в жизни сама убирала ее, выставив прочь шумных девушек. Заплела волосы в две тугие, перевитые шнурами косы, и теперь их тяжесть, умноженная золотыми кольцами зажимов, непривычно давила на грудь. Густые белила умело спрятали несовершенство кожи, а тронувший губы и щеки кармин вернул лицу утраченную было краску. В залитом солнцем покое сильно пахло маслами, притираниями и ароматным дымом, что затягивал нишу с маленькими раскрашенными фигурками. Возле них гирляндой лежали свежие цветы и стояли глиняные плошки – с зерном, с жемчугом и свежими сластями. Из окна доносился запах согретой солнцем земли. В саду без устали щебетали птицы, и мать, привычно вторя им, тоже все время что-то говорила, посмеивалась, спрашивала и себе же отвечала: ее ничто не тревожило. А сама она за это время не проронила ни слова. Глядела в зеркало, ловила в нем нарисованный взгляд пары фигурок в нише, плотнее насаживала на пальцы массивные перстни. И когда все было закончено, она порывисто поднялась с низкого деревянного сиденья и окинула себя внимательным пытливым взглядом, каким прежде окидывала законченную работу: от макушки до расшитой ломаным орнаментом кромки подола. Нарочно просто скроенное платье из дорогого багрянца не скрывало совершенной формы груди и стройности стана, но и не выставляло напоказ излишнюю наготу тела. Достойно. Уместно. В самый раз. Она отвернулась, потянулась за покрывалом. Нет, не за тем, не со станка, то еще ждало нужного мотка ниток на своей раме. Покрывало было другое, многоцветное, перечерченное хитрыми линиями узоров. Вовсе неновое, но набрасывали его лишь раз, а после бережно хранили в сундуке. Когда-то его ткала для себя мать. «На удачу», – сказала она, когда утром вошла в покои дочери и протянула ей сверток. Мягкая теплая ткань зашелестела, и этот тихий звук не заглушил тонкого металлического звона. – Склони-ка голову. Она послушалась. Но чтобы дотянуться, матери все равно пришлось качнуться на носки сандалий. По выбеленному лицу скользнули золотые цепочки с грузиками причудливых подвес, захолодили кожу на щеках, у скул, закачались над плечами. Гибкая лента наборного обруча тесно сдавила лоб и виски. – Ты прекрасна, – произнесла, наконец, мать, когда обе они выпрямились и снова посмотрели в зеркало. «Да», – также без слов кивнула она. Червонное золото убора холодно блестело в жаркой меди ее волос. Подобного шума и столпотворения пиршественный зал не видел долгие годы. Да что там годы – века. Как и сам дом, он успел позабыть и беззаботный смех, и громкую музыку, и оглушительный звон кубков с вином. Оно будто нескончаемым потоком лилось из пузатых глиняных кувшинов, и под его плеск в общий гам празднества примешивались хруст бараньих костей, треск пламени в очаге и светильниках и хлесткий стук сандалий. А вместе с ними, конечно, и многочисленные голоса. Гостей было не перечесть. Почти все они расселись за столами, что выставили вдоль покрытых яркими фресками стен, но кто-то беспокойно не сидел на месте, пересаживался, выходил прочь и возвращался один или в компании тех, кто припозднился к началу пиршества. Музыканты играли без устали, блестящие от масла и пота тела танцоров извивались в центре зала, подле бьющегося очага, девушки-прислужницы хихикали и переглядывались с гостями, кокетливо пряча лица и жемчуга улыбок за газовыми прозрачными покрывалами. Иногда, впрочем, делалось тише: когда со своего места поднимался очередной гость, жестом и словом привлекал внимание прочих и, высоко подняв над головой кубок, произносил здравицу хозяйке: – Хвала прекрасной госпоже! Да будет ее дом полной чашей! Да будет у него достойный хозяин! И под общий одобрительный гул и хмельной смех кубки дружно осушались. Так повторялось не по разу. А хозяйка, прекрасная и величественная, сидела во главе поднятого на возвышение стола и с неизменной благосклонной улыбкой принимала заздравные речи и часто подносила к губам свой кубок. И только край его так и не покраснел от кармина. Мать была рядом, по левую руку. Как всегда говорила что-то, подбадривала и быстро находилась с уместным ответом, если дочь не спешила сама разомкнуть уста. Справа же, без охоты приняв на себя бремя и роль хозяина дома, замер старший сын. Он тоже был молчалив и больше смотрел куда-то перед собой, чем по сторонам, и лишь изредка обменивался взглядом с младшим братом: тот был только один, остальные не пришли. Впрочем, хозяйка на этом и не настаивала. Она вообще давно устала настаивать, спорить, доказывать что-то, противоречить. Даже просто слушать чужие надоевшие слова стало не по силам, и она научилась отрешаться от них, глубоко погружаясь в свои помыслы и там обретая желанные тишину и покой. Но все же лучше и надежнее было запереться в комнатах, вытянуться на просторном ложе и надолго спрятаться в снах под теплым покрывалом. Вот только когда она поступила так в последний раз, то беспробудно проспала – проблуждала где-то – пять суток, и когда открыла глаза, оказалось, что мать чуть не лишилась рассудка, а собравшиеся на совет целители чуть не подрались здесь же – возле самого ее ложа. И потому после с новым рвением начались все те утомительные навязчивые разговоры, в которых тон задавала конечно же мать, но вторили ей все: и ясная госпожа владычица, и ее дочери, и подруги, видно, уже бывшие, и прочие благородные девы, которые вдруг участливо наполнили своими голосами пустой гулкий дом. Снова начались речи о том, что вечность – слишком долгий срок, чтобы прожить его в одиночестве, что ожидание уже превратило ее в тень себя, что ей нужно крепкое плечо, а дому, коли она вопреки уговорам захотела в него вернуться, хозяин. Может, они и были правы. В том, что она стала тенью, уж точно. И ей, тени, не доставало ни сил, ни воли, ни желания сызнова спорить, просто говорить и даже хотеть чего-то. Ей сделалось все равно и, должно быть, именно это она тогда же сказала. И потому дальше дело закрутилось без ее участия. Из кладовой, будто невзначай, был извлечен давно позабытый ткацкий станок, на столике в комнате кто-то оставил целый ворох причудливых схем и рисунков, а в доме все чаще стали бывать гости и все сильнее досаждали ей беседами, подарками и очевидными намеками. Вскоре об этом говорили во всем городе, в его окрестностях, а наверняка и в землях, лежащих дальше по сторонам света. Кто-то из гостей тогда пошутил, что радостная весть – радостная? весть? – должно быть, дошла даже до мертвых. А она лишь мимолетно улыбнулась и тем же вечером впервые села за станок… – …подношу прекраснейшей госпоже свой дар, – закончил очередную пространную речь очередной захмелевший уже гость, и с тихим стуком положил на стол перед высокой госпожой алую розу. В зале одобрительно загудели и застучали кубками. Хозяйка же вновь ответила на подношение приветливым кивком и, приняв от загодя подоспевшей девушки, уже из своих рук протянула особую, наполненную до краев золотую чашу. Подобной одаривался сегодня каждый, кто хотел показать на пиршестве свое мастерство ли, удаль, красноречие или же просто достаток и щедрость. Осушив все до последней капли, гость с радостным возгласом воздел чашу над головой и, пошатываясь, вернулся на место. А хозяйка же рассмотрела чудесную, словно бы настоящую драгоценную розу, и передала все той же стоящей с подносом девушке. Из-за стола сразу же поднялся новый гость. Приблизился к возвышению и громко хлопнул в ладоши, на его зов в распахнутые двери тотчас вбежала соловая кобыла. По залу вновь пронесся восторженный гомон: слушая короткие резкие команды, лошадь послушно становилась на дыбы, гарцевала, била копытом и бесстрашно прыгала через очаг. В завершении упала на передние ноги и покорно склонила голову, а на стол перед хозяйкой дома легла золоченая узда. Вновь кивок, ответный дар, и еще один ободренный гость вернулся к товарищам. Следом за ним резал на лету газовые покрывала юный кузнец из города, он уступил очередь прибывшему с запада художнику – тот вынес с собой чистый лист и уголь и в несколько движений изобразил дивный портрет прекрасной госпожи. Затем были прославленные золотых дел мастер и певец, безвестный ныряльщик за жемчугом и молчаливый резчик по дереву. Выходили вперед гончары, книжники, ткачи, певцы и заклинатели. Был один путешественник, что принес с собой целый короб восточных диковинок и среди них чудесную дудочку, которой выманивал из плетеной корзины сердитую змею. И даже вытолкнули вперед одного бедного охотника, что недавно приплыл из поросших лесом далеких земель за великим морем и нынче пришел лишь подивиться на невиданное прежде великолепие дома, его прекрасной госпожи и мастерство других гостей. Но и ему пришлось побороть смущение и, не найдя ничего лучше, исполнить незамысловатую, но славную песню своих родных лесов. И его, как и каждого из них, хозяйка отпустила со своими дарами, и каждый ушел обнадеженным. Им, хмельным, было простительно. Но мать то и дело касалась ее ладони и шептала, что негоже уделять больше внимания распахнутым дверям, чем чудесам, что показывают почтенные гости. Молчаливые сыновья сидели с другой стороны и этих слов не слышали, а их взгляды тоже то и дело устремлялись в сторону высоких, оббитых бронзой створок, когда между ними появлялась фигура очередного возвратившегося со двора гостя. А она по-прежнему только улыбалась. Снаружи уже стало темнеть, но пир был в самом разгаре. С дарами и представлениями покончили, и место возле очага вновь заняли неутомимые танцоры и музыканты. Гости говорили все громче и все менее стройно, кто-то уже принялся кидать по столу кубики костей и биться о заклад в счет будущей удачи. Мастера принялись говорить о своих ремеслах, певцы пробовали голос, а охотники и воины, поспорив, направились во двор – выяснять, кто сумеет послать стрелу через большее число ушек выставленных друг за другом кувшинов. Ночь уверенно надвигалась, заполняя собой проем все также распахнутых дверей. Теперь в них почти никто не появлялся: у гостей оставалось все меньше сил, чтобы подняться с лавок, а те, кто вышел во двор с луками, не спешили еще вернуться. Хозяйка опустила голову и устремила затуманившийся взгляд на стол. Здесь, на том самом месте, где все пиршество стоял ее кубок, приметным пятном темнела выщерблина. То ли жучок поел дерево, то ли оно треснуло от старости, а может, кто-то давным-давно в порыве гнева ударил по столешнице чем-то тяжелым. Да вот хотя бы и этим же чеканным кубком, у него как раз было погнуто основание. Хозяйка шевельнула ладонью, на мгновение спрятав отметину, и тотчас поднялась с места. Сыновья разом повторили ее движение. Мать дернулась, попыталась удержать, но получила в ответ лишь сильное и короткое пожатие. Девушки и юноши-прислужники уже вскочили на ноги и склонились в поклонах, гости же по большей части были увлечены застольем и разговорами и ничего не заметили. Кто-то, впрочем, тоже встал и тоже поклонился, за что был удостоен лишним благосклонным кивком. Шум пиршества быстро заглох в переходах дома, и плотные двери покоя отделили хозяйку от покинутого зала. Замерев на пороге, она несколько мгновений постояла, прикрыв глаза, затем тряхнула головой и, не глядя по сторонам, приблизилась к окну, на ходу принявшись распускать косы. Тяжелые золотые украшения одно за другим с глухим стуком ложились на подоконник: массивные кольца, оковы браслетов, нити ожерелья, зажимы для прически, наконец, звенящий подвесами богатый налобный убор. Она сложила все вместе одной золотой грудой, не глядя, отодвинула и отвернулась к окну. Было еще тепло. Пропеченная солнцем почва теперь согревала воздух, цветы и травы благоухали, и аромат благовоний, выветрившийся за день, стал не таким навязчивым, а взгляды фигурок из украшенной ниши теперь терялись в полумраке комнаты. К распахнутым ставням тянула ветви старая олива, и в ее листве все еще устраивались на ночлег мелкие птицы. Порхнула, едва не задев скат крыши, первая летучая мышь. Мирно. Покойно. Никого. Ни тихих слов, ни несмелой осторожной поступи... Она подняла руки и расправила, встряхнула свои наконец-то освобожденные от груза волосы. Голова будто сделалась легче, и в ней медленно отступала тупая боль. Или не отступала – перемещалась, опускалась ниже, к груди, и теперь беспокойным зверем ворочалась там, под сердцем. Глухой, но все же слышный отсюда шум пира снова проникал уши. Позабыв про краску, она с силой мазнула ладонями по лицу, потянувшись, подняла руки, схватилась за ставни и запрокинула голову. Гости продолжали галдеть, в кроне оливы наконец-то утихла возня, и теперь же застрекотала цикада. Ей эхом отвечали со всего сада. А она все стояла, запрокинув голову, пока подведенные распахнутые глаза не перестали блестеть. Когда же это произошло, она обернулась и быстро подошла к ткацкому станку. Полотно на нем по-прежнему светилось в полумраке печальным белым цветом. Узелки переплетений и неброский орнамент казались на первый взгляд аккуратными и ровными. Но лишь на первый. Она протянула руку, погладила осторожно, провела пальцами по натянутым нитям, а затем с силой дернула торчащую поперечину. Та сначала неохотно, потом все быстрее поползла, выбиваясь из ряда и увлекая за собой другие: край почти завершенного покрывала сразу стал никуда не годен. Постыдно было бы, имея чужой высокий пример, показать кому-то столь негодную работу. Перестав осторожничать, мастерица закусила губу и принялась без разбору выдергивать нити – одну за другой. Те трещали, рвались и сыпались к ее ногам. Но это все ничего, пустое. Время было, и достаточно. Ровно столько, сколько понадобится, чтобы соткать покрывало, достойное того, что однажды уже укрывало ее плечи.