Не бойся

Больше всего ей нравилось, когда он говорил: “Не бойся.” То есть вообще ей многое в нем нравилось. Нравилось, что в его костлявых пальцах, похожих на ивовые прутья, на самом деле столько силы. Нравилось проводить рукой по его затылку и чувствовать под ладонью короткие жесткие волосы. Нравилось, когда он пересказывал новую историю очередного своего любимого сочинителя и объяснял, почему вот здесь автор хотел, чтоб получилось страшно, а получилось смешно. Ей почти все в нем нравилось - кроме разве что готовности бесконечно ковыряться в своих душевных ранах. Но больше всего она любила, когда он говорил: “Не бойся.” Это была целая игра. Она беспокойно оглядывалась, сжималась, передергивала плечами, заводила глаза - она, бесстрашная воительница, чья сабля поразила немало ифритов и дэвов! - и томным голосом произносила: “Мне страшно.” И он обнимал ее за плечи и выдыхал в ухо: “Не бойся.” Король ужасов говорил ей: “Не бойся” - и это было слаще всего на свете. Если бы только он поменьше думал о своих обидах, настоящих и мнимых!.. - Почему бы тебе не успокоиться? - спрашивала она, когда он приходил. В ее покоях ради такого случая царил полумрак. Сама-то она больше любила яркий свет, но для него гасила все лампы и зажигала приятно пахнущие восковые свечи. - Успокоиться?! - шипел он, шагая из угла в угол и истекая желчью. Пламя свечей трепетало на сквозняке, по стенам метались причудливые и жуткие тени. - Ты хочешь, чтобы я успокоился? В то время как эти ублюдки собираются на свои советы и думают, как сжить меня со свету? - Ты мог бы тоже приходить на эти советы, - отвечала она. - Ник ведь предлагал тебе членство, помнишь? Когда все только начиналось. Ты сам не захотел... - Тогда я властвовал над всем миром! Полагаешь, я должен был добровольно уступить твоему Нику часть своих владений? - Ох, - только и говорила она; этот разговор всегда ее печалил. Чтобы сменить тему, она зябко передергивала плечами, закатывала глаза и говорила: - Прикажи своим теням успокоиться, они пугают меня. И тогда он переставал метаться, брал ее за плечи и говорил: - Не бойся. … Время шло, и он заглядывал к ней все реже. Ее это тревожило. Она подозревала, что у себя под землей он собирает войска. - Зачем ты задеваешь Песочника? - спросила она, когда он появился в очередной раз. - Ник чует, что ты что-то замышляешь. Сегодня он говорил, что нам всем нужно держать ухо востро… - А зачем ты ходишь на эти сборища? - ответил он резко. - И с чего мне прислушиваться к твоим словам? Ты ведь на их стороне, не на моей! Вы все против меня! - Я не на их стороне и не на твоей, - сказала она устало. - Я на стороне детей. Детям не пойдет на пользу, если начнется война. - Скажи прямо: детям пойдет на пользу, если в мире не останется страхов! - выплюнул он. Она покачала головой и ответила: - Я так не думаю. Но я думаю о будущем, и мне страшно. - Не бойся, - ответил он после паузы, и она поняла, что он сказал это по привычке. … Когда они виделись в последний раз, он был в ярости. - Новый Хранитель! - цедил он сквозь зубы. В комнате было совсем темно, и он застыл в дальнем углу, слившись с тенями, растворившись в них. - Вас и так было четверо против одного, но Луноликому все мало! - Луноликий же не слепой, - ответила она тихо. - Он видит, что ты готовишься напасть на нас…И потом подожди, может быть, Джек еще и не согласится. Ему вряд ли захочется ходить на собрания. Во тьме блеснули его зубы. - Джек не станет Хранителем, - ответил он. - Я об этом позабочусь. Вы его не получите. Вы ничего больше не получите, Хранители. Ваше время кончилось. - Остановись, - сказала она, глядя в темноту. - Пожалуйста, остановись, я тебя прошу. Обо всем можно договориться, позволь мне стать посредником между тобой и Ником. Не начинай войну. Я сейчас боюсь не за детей. Я боюсь за тебя! Она ждала, но ответа не было. Тогда она шагнула в тень, увидела пустой угол и поняла, что он ушел. - Я боюсь, - повторила она. Следующей ночью Кромешник напал на ее владения. Больше всего его раздражало, когда она говорила: “Забудь.” Вообще его многое в ней раздражало. Раздражало, что она всегда куда-то спешила и не могла ни минуты усидеть на месте. Раздражала ее склонность умиляться и сюсюкать по самым идиотским поводам. Раздражал беззаботный щебет - она могла болтать часами, и болтала бы, если б ей не нужно было руководить Зубными Крохами. Но сильней всего бесило, когда она говорила ему: “Забудь!” Он рассказывал ей о старых временах, когда люди не знали ничего, кроме него, и не поклонялись никому, кроме него, когда он один карал, и миловал, и властвовал безраздельно. А потом Песочник и те, что пришли позже, отняли у него все - исподволь, трусливо, похищая частицу за частицей людскую веру. Он ей рассказывал, а она говорила: “Хватит об этом думать.” И еще: “Это все давно закончилось.” И, конечно: “Забудь.” Как будто можно было забыть! Проклятые Хранители стремились отобрать те немногие крохи, которыми он еще владел. Они желали править выхолощенным, ненастоящим миром, похожим на аляповатую елочную игрушку Северянина - миром, полностью свободным от страхов и кошмаров. А она говорила: “Не бери в голову.” “Ты только себя накручиваешь.” И, опять же: “Забудь.” Он не собирался ничего забывать. Напротив, он хотел, чтоб и все остальные вспомнили. Когда стало понятно, что именно Фея и ее помощницы лучше всего подходят, чтобы нанести первый удар, он не колебался ни мгновения. В конце концов, она предала его, выбрав сторону Хранителей - значит, он тоже имел право ее предать. Пусть-ка попробует сама не думать о поражении, не накручивать себя и не брать в голову. Он все поставил на карту - и выиграл. План сработал безукоризненно. Хранители пали во прах. Он снова оказался на вершине мира. Падение с этакой высоты было сокрушительным. Он очень долго приходил в себя, восстанавливал то немногое, что осталось в его распоряжении, зализывал раны, но так и не зализал. Горечь поражения, обида и злость разъедали его изнутри и сводили с ума. И еще одиночество. На вершине мира одиночество не казалось проблемой, но у подножья оно было ужасно. Если бы был кто-то, кто мог сказать ему “забудь” и “не бери в голову”, стало бы легче - тогда он злился бы адресно. Но он был один, и это было невыносимо, и ничего не оставалось, кроме как, сцепив зубы, проживать ночь за ночью и работать, работать, работать. ... Они столкнулись в темной детской, над постелью юного Джереми МакЮэна. Под подушкой у Джереми лежал левый верхний клык, гарантия небольшого, но приятного денежного вознаграждения. Однако на днях Джереми тайком от старшего брата посмотрел на его компьютере ужастик “Зубная Фея”, и потому сон его был тревожен. Они стояли в темноте и смотрели друг на друга. Долго. Она заговорила первой. - То, что ты сделал, - начала она, сплетая и расплетая пальцы, - было просто отвратительно. Я никогда... - Забудь, - ответил он легкомысленным тоном. И поморщился. Он заготовил эту реплику давным-давно, предвкушал, как бросит ее в ответ на обвинения - и именно так она и прозвучала: как заготовленная давным-давно и от того особенно жалкая попытка ее задеть. Фея помолчала. Затем улыбнулась - мягкой и чуть грустной улыбкой, которую он хорошо знал и ненавидел, потому что чувствовал в ней жалость. - Я давно уже забыла, - сказала она. - Дело не в этом, Кромешник. - А в чем дело? Она пожала плечами и ответила: - Я боюсь, что однажды ты сделаешь что-то такое... непоправимое. Что я не смогу забыть. Мне страшно, вот в чем дело. Она была очень близко и не отстранилась, когда, помедлив, он протянул руку и опустил ей на плечо. И сказал: - Не бойся.