*****
Я помню наш с ним первый поцелуй на Играх. Странное было ощущение. Я выросла слишком жёсткой, ещё с детства зачерствела душой, закаляя характер ради выживания мамы и Прим. И поэтому меня никогда не занимали мысли о мальчиках: я не только не увлекалась никем, но и не чувствовала в этом нужды. Так что Пит был первым, с кем я целовалась в своей жизни. Что я должна была почувствовать в момент того поцелуя? Волнение? Душевный переворот? Мир должен был открыться для меня по-новому? Конечно, на смертельной арене не до того, но ведь должно же было произойти нечто особенное, всё-таки поцелуй – одно из ярких проявлений любви, тем более, первый. Если не фальшивый, конечно. Со стороны Пита он таким не был. А с моей? Я ощутила только жар губ парня – из-за лихорадки, мучившей его тогда. Потом мы не раз целовались – и на арене, и после, всегда – перед камерами. Пара влюблённых голубков. Был даже настоящий поцелуй, пробудивший во мне неведомую прежде теплоту, и тогда я поймала себя на мысли, что жду следующего поцелуя... И всё-таки что-то не сошлось. Пит так и не увлёк меня. Я продолжала усердно изображать влюблённость там, где чувствовала только сострадание. Настоящее, искреннее, к близкому человеку, с которым не раз стояла на пороге смерти. Моя неподдельная тревога с подачи распорядителей Игр всячески приправлялась «соусом» нашей якобы безумной любви и в таком презентабельном виде скармливалась публике. Если бы мои чувства стали реальными, Тур никогда не тяготил бы меня так. Как и навязываемая Капитолием будущая жизнь с Питом. Но насильно мил не будешь. А если бы Игры не свели нас? Вряд ли я чувствовала бы к мальчишке из пекарни нечто большее, чем признательность за пару обгорелых буханок, спасших мою семью от голодной смерти. Он и сам не знал, насколько значимым оказался его добродушный жест. Может, это моя вина, что не сумела разжечь в себе чувства? И дело в моём жёстком характере? Даже с Гейлом, которому безгранично доверяла, я не теплела сердцем – мы оба были слишком суровы, хотя в лесах нам случалось и посмеяться, особенно прежде. До этих Игр. Только осознав, что могла лишиться и Гейла тоже, я почувствовала, насколько он мне дорог. До боли в сердце. Но Игры воздвигли между нами незримую стену. Гейл теперь пропадал в шахте почти безвылазно и только по воскресеньям мог ходить по лесам со мной. Но не это отдаляло нас. Я чувствовала его молчаливую обиду за всё, что ему пришлось выдержать, просматривая трансляции Игр. Эта ревность была уже не дружеской. Видимо, Гейл понял, что не хочет отдавать меня никому. Он не говорил этого вслух, но сказочка про любовь, кричащая со всех экранов о счастливой паре победителей, крепко достала его. Он вроде бы чувствовал себя не в праве открыто ревновать, мы ведь никогда не были парой, только друзьями. Но его угрюмое молчание и хмурый взгляд явно давали понять: он не может ни забыть, ни смириться с тем, что было на Играх. Мне было больно видеть Гейла таким, ощущать его отчуждённость, с которой он изо всех сил боролся, понимая, что нет моей вины в происходящем. Но он не заводил разговор об этом, а у меня не хватало духу начать самой. Я понемногу теряю его. Да, каждое воскресенье он проводит со мной, но сблизиться не выходит при всём старании обоих. Слишком глубока оказалась рана, нанесённая ему нашими с Питом воркованиями и поцелуями на публику. Само собой, я рассказала ему, как было на самом деле. Гейл всё быстро осознал, но принять и простить это у него пока не выходит. Наверное, нужно время, и если бы нас оставили в покое поле Игр или Тура, он постепенно научился бы справляться с этим. Но в нашем случае время – не лекарь. Оно работает против нас. Чем дальше, тем больше мне придётся изображать счастливую влюблённую в Пита Мелларка, а Гейлу – замыкаться в себе. Выдержать такой груз ему вряд ли по силам. Проще было бы, если бы я, вернувшись, повинилась перед ним, объяснив, что так вышло – полюбила другого. Он простил бы, пусть и не сразу, и отпустил бы меня из своего сердца навсегда. Временная боль, даже сильная, всё-таки не так тяжела, как бесконечная. Но мне не в чем было признаваться, не за что просить прощения. Я просила только понять и поверить мне. И Гейл старался изо всех сил. Он поцеловал меня всего один раз. Не удержав отчаянный порыв души, оборвал меня на полуслове, обхватил ладонями моё лицо и поцеловал. И в этот миг словно оборвалось моё сердце. Я затрепетала, как былинка на ветру. Всплеск чувств был таким мощным, что я растерялась, растворяясь в мягком напоре и тепле его губ, ощущала близость и боль, безумное волнение и тревогу, и что-то ещё... Словно издалека, я услышала его печальный шёпот: – Не удержался. Ну, хотя бы раз... Он ушёл, оставив меня ошеломлённой. Совершенно потерянной. Это был единственный поцелуй, перевернувший мою загрубевшую душу, заставивший её пылать. Впервые я ощутила смутное, но сильное желание чего-то ещё, кроме выживания и защиты семьи. Гейл разрушил преграду, разделявшую нас прежде. Мы больше не могли быть теми друзьями, которыми были, как бы ни старались. Такой поцелуй невозможно стереть из памяти, он остаётся вечной печатью в сердце.*****
Пронзительно гудит сигнал к отправлению, выводящий меня из задумчивости. Встревоженный Пит что-то кричит и машет мне из дальнего вагона. Я через силу поднимаюсь и торопливо иду к поезду. Успею поставить ногу на подножку – состав тащится пока ещё со скоростью улитки. Во мне закипает болезненное отчаяние. Я ненавижу этот поезд, отнимающий у меня настоящую жизнь. Эти платиновые поручни открывают дверь в вечную каторгу. Пара быстрых шагов – и я вскакиваю на ступеньку вагона. Жаль, что нельзя вырвать сердце из груди и вышвырнуть его из окна... Поезд набирает ход, бесполезный ветер треплет мне волосы, осушает слёзы, но ему не вырвать боль из моей души.