Поле пшеницы под грозовым небом (Wheat Field With Crows)

Прерия простирается вдаль и вдаль, вангоговская смесь желтого, зелени и словно выцветшей на солнце белизны. Здесь, под пустым синим небом, лежит край света: тихий, спокойный, хрупкий мир, готовый исчезнуть от дуновения ветерка; сушь, готовая в момент быть пожранной голодным пламенем; мир слишком просторный, слишком безмятежный, чтобы в нем нашлось место людям. Их жилища — тонкие стены, одна комнатка и двенадцать половиц — совсем не годятся для этого места. Все они — лишь жалкое колебание на границе небытия. Он нашел Йоите, свернувшегося в комок, как сворачивается пергамент, худого и бледного, между густыми зарослями здешней семифутовой травы — и нашел совершенно случайно. Если бы Михару моргнул не вовремя, то совсем бы его проглядел. Несомненно удачная находка пробудила в нем особую, доселе дремавшую осторожность дважды пронзенного и дважды обжегшегося — все шрамы Михару внутри, но это не значит, что он забыл их. Он почти было оставил Йоите и дальше лежать, где лежал. Почти. Но, в конце концов, в телеге нашлось свободное место. Итак, Михару устроил свою спящую принцессу/принца на груду сушеных бобов — и вот мул, взятый напрокат, выдвигается вперед, а Михару подгоняет его сзади. Он привез Йоите в свой не-дворец и уложил туда, где и полагается лежать столь сонным героям — то есть, в постель. А затем впустил мула внутрь на ночь и запер дверь, ибо слышал крики и завывание диких существ — куда менее мирных, чем принято в сказках. Йоите спал сном мертвеца, но на следующее утро проснулся сам, оживляющего поцелуя не потребовалось. И смотрел в пол шесть напряженных часов, пока Михару не принес еды и не сказал, что ему совершенно все равно, человек Йоите или свалился с неба — нужны рабочие руки, чтобы ухаживать за кукурузой. И новое занятие подействовало на Йоите, как искра на сухой валежник: он начал болтать без умолку, заполняя долгое молчание Михару самыми разными вопросами и самыми странными выводами. Наверное, это лучшее лето в жизни Михару — в чем он никогда не сознается. — Зачем ты здесь, Михару? — спрашивает Йоите, сияя наивными синими глазами — он готов верить всему, что ему скажут. — Да просто сбежал ненадолго, — отвечает Михару и, вспоминая человеческое предательство и свое потрясение, с грустным лицом привязывает к балке очередную связку кукурузных початков. — Думаю, однажды мне придется вернуться. Лестница пока при мне. — Раньше у меня было другое имя, — продолжает Йоите, искренне и серьезно. — И я жил в другом месте. Но мне там не нравится, так что не волнуйся, я не хочу возвращаться. Порой Михару задается вопросом, не подменили ли Йоите в колыбели. Может, он на самом деле эльф — есть в нем неясная бесплотность: в тонких тазовых костях, проглядывающих между старыми штанами Михару и самой длинной его фланелевой рубашкой; некая деталь, которую Рокудзё никак не может постичь — словно пытается поймать мотылька в кромешной тьме, а в итоге ловит лишь пыль. — Хорошо, — говорит он, уверенно поднимаясь в дом по деревянным ступенькам и смеясь про себя над волнением Йоите. — Поможешь с заготовкой консервов? Еще один день в позднем июле — слишком прекрасный, чтобы работать, утро после дождя; все вокруг зеленеет, цветет, и Михару достаточно впечатлен, чтобы проворчать определение «мило» — Йоите откладывает бобы на обед, а после в переднике, что Михару дал ему, собирает беспорядочную мозаику из цветов. Фиалки, дикие розы, зверобой и многие другие, чьих названий Михару не знает. — Ты когда-нибудь замечал, какое темное небо посередине? — спрашивает Йоите, но Михару не произносит ни слова, только жует длинный травяной стебель и смотрит на синие танцы в его глазах. Через несколько недель они едят маленькие пирожные с лепестками в тесте, и Михару признает, что засохшие розы придают дому чудесный аромат. Июль липнет к августу, как кукурузная лепешка к сковороде, принося вместе с ним падающие буковые орешки у озера неподалеку и зреющую пшеницу. Погода портится — Михару чувствует это в воздухе, поэтому он берет Йоите на маленькое поле, где выращиваются тыквы. Йоите в восторге от их цвета. — Эта вся в шрамах, — говорит он, указывая на один чрезвычайно невезучий экземпляр. — Прямо как ты и я, а? — Но, может быть, внутри она еще ничего, — откликается Михару, упрямо сопротивляясь подобному сравнению. Йоите умолкает. Он выглядит необъяснимо покинутым, гладкие черные волосы обрамляют осунувшееся лицо. — Все мои шрамы — снаружи, — произносит он, глядя на поле, — потому что внутри — пустота. — Пошли, принесем несколько тыкв домой, — отзывается Михару, задаваясь вопросом, что произойдет, если чувства вырвутся у него из груди. Если он потянется к Йоите и возьмет его тощие руки в свои. А потом, одним холодным утром, Михару просыпается от звуков кашля Йоите — длинное, словно стебель кукурузы, тело сгибается пополам. И, лежа лицом к стене, Михару осознает, что означает белая прозрачность истерзанной кожи Йоите. Настало утро дня, когда его болтовня, подобная ручейку, замедляется до тонкой струйки, со временем пересыхающей. — Мне послать за доктором? — спрашивает Михару, когда тишина становится невыносимой. — Знаешь, — отвечает Йоите, держа окровавленную после изматывающего кашля тряпицу кончиками пальцев, покрытых синяками, — долгое время я думал, что мы оба уже мертвы. Он умолкает, его тонкие губы порозовели от ранней осенней прохлады — даже несмотря на то, что он завернут в два одеяла. А затем закрывает глаза, отказываясь видеть мир. — Я был так счастлив. И больше не произносит ни слова. Реальность, малейшие признаки того, что ты жив — все это липнет к душе Михару, словно противно-теплая ириска, засасывая его, оставляя клейкий налет внутри, но Йоите — теперь уже скелетообразный, иссиня-бледный — все ближе к финальной черте, колеблясь на краю небытия. Граница между летом и осенью — между Йоите и смертью — толщиной с лист бумаги. Михару бросает пшеницу гнить в поле, тем самым подкармливая немало оленей: он проводит так много времени, присматривая за Йоите, заботясь о нем, что начинает дышать вместе с ним, просыпаться вместе с ним. Время во внешнем мире утрачивает всякий смысл; все, что имеет значение — остаток убывающей жизни Йоите, что покидает его не резкими порывами, а тихими вздохами. Однажды ночью, упав на кровать в полном изнеможении, Михару просыпается от того, что чувствует, как пальцы Йоите с нежностью пробегают по его волосам — мягко и благодарно. — Прощай, Михару, — шепчет Йоите. А потом сказка неожиданно кончается, и Михару остается совершенно один на краю света. Прах к праху. Наконец-то он был готов здесь, на границе всего, потянуться к кому-то, взять за руку — но поймал одну лишь пыль. В тот день шел снег. Все шрамы Михару — внутри, и он уже не уверен, осталось ли в мире что-нибудь, кроме шрамов. Как будто Вселенная обретает точку опоры, когда неделю спустя Тобари приходит за ним, привязав двух лошадей к изгороди, опоясывающей огород. Он с шумом протискивается в дверь, ноги перепачканы талым снегом. — Рокудзё! — зовет он, и звук его голоса, слишком громкий, почти непристойный, нарушает молчание могилы. — Что за черт? Ты все время торчал здесь, играя в ковбоев? Михару зол на то, что Тобари прервал его медленное увядание — так зол, что готов убить его, и именно эта ярость в итоге встряхивает его, пробуждая от мертвой спячки. — Нет… не совсем. Что ты здесь делаешь? — его голос скрипит и хрипит — давно не разговаривал вслух. Он пытается вспомнить, какое ему вообще дело до всей этой чертовщины. — Я тебя искал месяцами. Ты нам нужен, Михару, — беспощадно заявляет Тобари. — Слыхал когда-нибудь такую фразу: «Кому многое дано, с того многое спросится»? Поведение этого человека не только резко фамильярно, но и совершенно неуместно. Здесь он — слишком живой, в этой полной и совершенной ангедонии*, в этой ловушке, куда Михару загнала собственная память, хранящая сотни незаданных вопросов и сотни упущенных возможностей. — Раз или два, — возражает Михару, уже зная, что, в конечном счете, ему придется пойти с Тобари. С Тобари, который сейчас суетится по дому, надеясь по-быстрому приготовить что-нибудь; который доводит его до дикого смеха, перерастающего в болезненные, злые слезы; который совершенно ничего не понимает. В день, когда они уходят, Михару смотрит на выбеленные солнцем, укутанные снегом стены дома, что больше никому не принадлежит — и покидает прерию, возвращаясь к хорошей жизни, к тому, что каждый привык понимать под словом «цивилизация». Михару — правитель будущего, как-никак; и однажды ему придется жениться на принцессе — на настоящей принцессе, не на измученно-тощем подростке, что остался умирать в забвении. Это — не сказка, и он не может сбежать в полотно Ван Гога; и есть только одно место для любви на краю Вселенной — дом, куда ему никогда больше не вернуться. Он закрывает глаза, уничтожая в себе последний образ, а затем выходит. И в доме, собранные в аккуратные связки заботливыми бледными руками, свисают со стропил засохшие розы. ___________________________________________________________________________ Примечания переводчика. "Поле пшеницы под грозовым небом" — картина, написанная Ван Гогом в последнюю неделю его жизни. Оценить мрачные краски полотна можно здесь: http://vangogh-world.ru/land/van-gogh25.php * Ангедония — ненормальное состояние психики, неспособность чувствовать радость, потеря интереса ко всему.