В ожидании чуда

— Руки обожжёшь, — на грани слышимости проворчал Волк, принимая из ладоней Македонского горячую чашку кофе. Тот только отвёл взгляд, улыбнувшись куда-то себе за плечо, и натянул рукава свитера до самых кончиков пальцев. Волк умел быть заботливым и добрым. И нежным. Особенно сильно это ощущение нежности наполняло Македонского, когда он, щурясь от солнца на крыше и уворачиваясь от осторожных пальцев, слушал, как Волк вслух пересчитывал его веснушки. Потом сбивался, тянул к себе и шептал на ухо. О веснушках, о пальцах, о волосах и о том, какое же он, Македонский, чудо. *** Добыть направление в Клетку для двух ходячих не было проблемой. Волк затеял драку, а Македонский искусно симулировал приступ эпилепсии на осмотре у Пауков. И пусть Пауки самодовольно думали, что раскрыли его игру, на самом деле они только сыграли отведённую им роль в этом небольшом спектакле. Собирали их в Клетку, по традиции, всей стаей. Громче всех, как всегда, причитал Табаки, ведь куртка всего одна, а их двое. Волк отшучивался. И игнорировал хмурые взгляды Сфинкса и время от времени легко прикасался пальцами к ладони Македонского. А Македонский просто ждал. Это было самым сложным: ничем не выдать своё ожидание. Ожидание чуда. *** — Губы… красивые, — задыхаясь, шептал Волк прямо в эти самые зацелованные губы. Шептал и улыбался. И Македонский начинал верить, что такие вещи, как чудеса, иногда случаются даже с ним. Он осторожно дёргал Волка за седую прядь, снова тянул к себе и наконец-то не боялся просто жить. Просто быть собой. Делать то, что ему нравится, делать то, что нравится Волку. Раскрываться и принимать, отдавать и получать сторицей в ответ. Возможно, это было счастьем. Сфинкс смотрел неодобрительно. Да что там, Сфинкс прожигал в них взглядом дыры. Но Волк на то и был Волком, чтобы любые дыры от любых взглядов тут же затягивались и залечивались. А Македонскому было слишком хорошо, чтобы принимать это всерьёз, ведь пока рядом был Волк со своей улыбкой, всё было хорошо. А его уверенности хватало на двоих. Хватило бы и на десятерых. Но их было двое. *** Когда за ними закрыли дверь Клетки, Волк снял небрежно сбросил многокилограммовую куртку, тут же мягко уронил на неё Македонского и сам навалился сверху. Македонскому редко приходили в голову всякие романтичные сравнения. Но именно тогда ощущение, возникшее где-то в животе и нарастающее по спирали, назвать иначе, чем бабочками, у него не получилось. И вместе с этими бабочками под спокойным и внимательным взглядом Волка он медленно, но неотвратимо погружался в трясину. Свитер, скользя по коже, то ли щекотал, то ли царапал, так же, как и чужой взгляд. Плечи, ключицы, рёбра. Не хватало воздуха. Перед глазами плясал однообразный узор потолка и стен, в голове осталось на удивление мало мыслей. Связных — ещё меньше. Волк, потемневшая радужка его глаз, непрекращающийся шёпот, будто мантра, в которой всё чаще повторялось «чудо… чудо… чудо», настойчивые касания сильных рук, влажный рот на коже, язык, обводящий пупок, судорожный стон, когда язык опустился ниже. Ему было одновременно хорошо, невообразимо прекрасно и стыдно. Вцепившись пальцами в жёсткие волосы, он ловил голодный, дикий взгляд Волка, и тогда казалось, что этот хищник спрятал клыки и когти и стал почти ручным. Кончая, он чувствовал, как тело свело судорогой настолько, что со стороны это наверняка выглядело, как одержимость. Казалось, ещё секунда, и крылья, прорвав кожу, вырвутся наружу, унося его и Волка как можно выше, к самым облакам. Где-то глубоко кольнуло легко странное предчувствие. Как у сейсмолога перед экранами и датчиками, которые показывают ещё редкие, пока что однобальные толчки. А потом Волк, сыто облизнувшись, с едва ощутимой угрозой в голосе сказал: — А теперь давай поговорим. *** Часто, закрывшись в пустом классе, Волк любил языком обводить его выступающие позвонки, ключицы и, как он говорил, по-птичьи худые плечи. Хотя он сам ограничился бы словом «костлявые». Ещё, ловя ртом воздух после бесконечных поцелуев, он часто повторял, что его, Македонского, точно привезли сюда именно для него. Что таких совпадений просто не бывает. И тогда Македонского заполняло какое-то чувство, которому он не мог подобрать названия, но казалось, что всё действительно наконец-то стало на свои места, что только так и должно быть. Только совсем скоро Македонский понял, что необязательно быть волком, чтобы хотелось выть. *** — Я же не дурак, Македонский, я же чувствую. Волки всегда чувствую такое. Тогда только внутри кольнуло подозрением, обрывая вмиг крылья всем его бабочкам. Но серьёзный и внимательный, такой «свой» Волк не должен быть был пугать. Не так сильно. Нужно было просто успокоиться и объяснить. Что он с самого начала больше всего делал именно для него, как исключение. Что его боль была самая ядовитая, и что от неё распухали руки. И что сейчас от тепла, которое растопило его, тепла, которое давал ему именно Волк, только от этого он ему всё расскажет. Протянет свою боль и самого себя на раскрытых ладонях. Волки чувствуют чужой страх. Прямо на глазах Македонского из поволоки томного спокойствия начала проявляться звериная, волчья сущность. А сам он, уже перепуганный насмерть, затравленно смотрел, как Волк превращается в другого человека. Или в животное. Он смотрел пристально и недоверчиво, но мгновение спустя рот растянулся в плотоядной улыбке. Тогда Македонский понял, как же он ошибся. Его трясло, он ползал на коленях, обхватывал ноги Волка, умолял его забыть, умолял ни о чём не просить. Забивался в угол и скулил, чем раздражал зверя ещё больше. — Я же не так много, не прошу убивать, просто пусть он уйдёт. И мы останемся вдвоём. Хозяевами Дома. Какое-то мгновение Македонский колебался. Что важнее: остаться с Волком или остаться собой? Тем новым собой, которого ему подарил Дом и четвёртая. Именно слово «хозяин» и чужой взгляд, полный холодного любопытства, качнул чашу весов с малодушия на решимость. Из Клетки он вышел выпотрошенным и опустошённым, с разбитыми губами и разрушенной мечтой. Вышел другим Македонским, который уже и сам мог жалить ядом, чтобы снова не стать ручным и бескрылым ангелом на цепи. Вышел с переполнявшим его горьким чувством необратимости. *** Македонский стоял на самом краю покатой крыши и плакал. Он принял решение, а в голове всё равно вместе с разочарованием крутились воспоминания о счастье, которое так и не наступило, о низком и бархатном голосе Волка, его улыбке, губах и языке. О самом нужном и родном в мире шёпоте, о моментах, когда казалось, что именно в ушах находятся все рецепторы удовольствия. Но потом он снова его целовал, и становилось понятно, что рецептором был весь он, главное, чтобы Волк был рядом. Вспоминал непривычно застывшего Волка утром на кровати. Он смотрел и до конца не верил, что это со своим Волком сделал он сам. Несмотря на предательство, разочарование, на счастье, которое оказалось корыстью, нелепостью, он всё равно чувствовал, как его разъедает вина, боль утраты и вновь нахлынувшее одиночество. Македонский вспомнил то время, когда дышал ожиданием чуда. Первого настоящего чуда, которое могло произойти с ним, но так и не случилось. И сделал шаг.