Головокружение

      Иногда Ноэль грустит, когда просыпается. Иногда, если сон оказывается настолько реалистичным, что она почти убеждена, что все происходит наяву, а на самом интересном месте приходится открыть глаза и увидеть темный полог над кроватью вместо родного улыбающегося лица. Тогда-то ей и хочется завернуться в одеяло, уткнуться в подушку лицом и пролежать так несколько часов, пока все, что она увидела, окончательно не выветрится из головы. Но она растягивает губы в улыбке и вылезает из постели, чтобы наткнуться на зевающую Цубаки, которая тут же желает ей доброго утра, и в ответ получается только лихорадочно выговорить тоже самое и убежать умываться, чтобы согнать навязчивый румянец с щек.       Ноэль робкая и застенчивая, а еще она очень любит наблюдать. Ей даже нравится быть чем-то вроде тени: так она может смотреть на Цубаки сколько угодно, и никто этого не заметит, даже она сама. И долгое время это доставляет ей настоящее удовольствие, и она не сразу осознает, когда это заканчивается. Заканчивается резко, как обрывается мелодия, если захлопнуть музыкальную шкатулку. Как последний срывающийся с губ вздох в вакууме, после которого не будет больше ничего.       Ей по-прежнему нравится наблюдать, но теперь этого, кажется, недостает: все чаще хочется обнять или прикоснуться, а еще лучше, чтобы Цубаки сама об этом догадалась. Ноэль сама себе боится признаться в смутных чувствах, волнующих ее душу, и нее появляется первый секрет от подруг, ведь раньше она могла поделиться с ними чем угодно. А теперь – не может, особенно, потому что одна из них является частью этого секрета.       Чем дальше, тем тяжелее смотреть на Цубаки прямо и спокойно, слышать, как она разговаривает с другими студентами академии как ни в чем не бывало. Если они остаются наедине, какой-то части Ноэль хочется, чтобы это продолжалось вечно, и чтобы ни одна живая душа не смела нарушать их покоя, а другая часть готова провалиться сквозь землю, сбежать, да что угодно, лишь бы только не чувствовать то, на что она не имеет никакого права.       Абсолютно никакого: потому что Цубаки влюблена в Джина Кисараги. Ноэль убеждена в этом так же сильно, как и в собственных крепнущих с каждым днем чувствах.       Именно тогда она и начинает просыпаться в слезах, увидев очередной сон о недостижимом тепле, бережно лелея в глубине своей души самые отчаянные страхи, пожирающие ее изнутри. Иногда ей кажется, что вся ее жизнь – сплошной лабиринт со стенами из тонкого фарфора: стоит сделать неверное движение, лишний раз пошевелиться, и мир рассыплется в прах, погребая под собой все вокруг и ее саму. И от этого ощущения становится трудно дышать, как будто вместо легких – неповоротливые камни, а в горло словно впиваются тысячи маленьких игл, из-за которых она не может произнести ни единого слова.       Ноэль любит писать стихи. Раньше она была уверена в том, что через несколько лет сможет показать особо удачные варианты Цубаки и Макото, а теперь твердо знает: никто и никогда не прочтет ни строчки. Ей и самой порой становится стыдно за те слова, что ровными мелкими строчками покрывают бумагу, но она не прекращает. Это – и слезы – самый простой способ избавиться от чувств (как ей кажется), которые чем дальше, тем сильнее терзают ее, разрывают что-то внутри, и иногда ей настолько больно, что хочется кричать. Все вокруг видят только приветливый взгляд и робкую улыбку, а Ноэль в это время ощущает, как сердце сдавливает до спазма.       Она больше не пытается ни в чем себя убедить, отговорить себя или заставить. Однажды она просто понимает, что нет ни малейшего смысла бороться с чувствами, захлестывающими все сильнее, и пытается с головой уйти в учебу, чтобы как-то отвлечься. Результат не заставляет себя долго ждать: становится только хуже. Но уже в другом смысле.       Каждый раз, когда у Ноэль мутнеет перед глазами, Цубаки тут же оказывается рядом. Она берет ее за руку, она обнимает, помогает добраться до медпункта или спальни. Она укладывает ее в постель и проводит не один час рядом, взволнованно заглядывая в лицо. И Ноэль вдруг понимает, что приступы не так уж страшны и болезненны, потому что в эти минуты все внимание Цубаки сосредоточено только на ней.       В горле пересохло настолько, что Ноэль не может даже попросить воды. Она лежит в своей постели с закрытыми глазами, и каждая мышца кажется тяжелой и неповоротливой, отчего она вообще не может пошевелиться. Она не знает, сколько прошло времени, не знает, есть ли рядом кто-нибудь, поможет ли ей кто-нибудь. Тело разрывают жар и боль, и ей хочется, чтобы это прекратилось любым способом.       В такие минуты она ощущает себя одинокой. У нее есть две лучшие подруги, есть и простые знакомые из класса, есть те, кто хорошо к ней относятся. Есть родители. Но не способная пошевелиться, мучимая жгучей болью, она вдруг особенно остро чувствует, что нет никакого света в конце тоннеля. И нет никого, кто мог бы облегчить эту боль. У всех есть причины: кто-то далеко, кто-то просто не знает о том, что с ней происходит, а еще у кого-то есть более важные дела. И более близкие, более важные люди, которым тоже может быть плохо.       Ноэль открывает рот, но вместо слов с губ срывается всхлип, и она чувствует, как жжение в глазах постепенно отступает, а по щекам стекают горячие слезы. Она все еще почти не шевелится, но со слезами узел, сковавший сердце, как обычно начинает расслабляться, пока вдруг не происходит кое-что необычное.       Кое-что, из-за чего ее сердце на секунду едва не останавливается.       Ее руки касаются прохладные пальцы, которые она узнает в любом состоянии, даже при смерти или в бреду. Пальцы Цубаки.       – Ноэль, – тихо зовет она, и сердце тут же запускается вновь, бьется куда быстрее, чем прежде, а комок в горле становится еще более ощутимым. Неизвестно почему – от жалости к самой себе, от счастья или от того, что она никак не может поверить. Не может осознать, что происходящее реально.       Цубаки повторяет ее имя, а потом Ноэль ощущает ее пальцы на своей щеке: она стирает ее слезы. От этого прикосновения она вздрагивает, а потом вдруг резко хватает руку Цубаки, не желая, чтобы та отстранялась, но Цубаки, кажется, и не собиралась. И от этого сердце Ноэль бьется еще быстрее, еще беспокойнее.       – Я буду здесь, с тобой, – говорит Цубаки, а Ноэль снова хочется заплакать. Но уже совсем не от боли. И хочется сказать, хочется спросить что-то, но она не может ничего произнести.       Вся пережитая боль, все сомнения моментально разлетаются вдребезги, словно огромная хрустальная ваза, упавшая с высоты нескольких метров. Ноэль дышит судорожно и быстро, как будто она только что вынырнула из глубокого ледяного озера собственных мыслей, которые все это время сдавливали ее. Ей не хочется думать ни о чем, кроме того, что Цубаки сейчас рядом, и что это действительно не сон. И никогда больше им не будет.       – Я тебя не брошу, даже не думай, – голос Цубаки тихий, но твердый и уверенный. – Я всегда буду рядом.       Ноэль осторожно открывает глаза. Напряжение постепенно уходит, и она устремляет взгляд на Цубаки, которая улыбается, склонившись к ней. Они молчат, и пальцы Ноэль все еще сжимают запястье Цубаки, а та не торопится убирать руку, и Ноэль вдруг находит в себе силы улыбнуться. Действительно улыбнуться, а не просто попробовать.