И птицы падают замертво внутри меня...

      Молчи и танцуй. Заткнись и танцуй! Всему кали-юга виной и, сатта массагана, она не оставит здесь камня на камне! Марла обхватила голову руками это все моя вина и взрываются здания, и птицы падают замертво внутри меня ©       You fuck me, then snub me. You love me, you hate me. You show me your sensitive side, then you turn into a total asshole! Is that a pretty accurate description of our relationship, Tyler? © Над головой светит одна-единственная тусклая лампочка, и Сантане кажется, что она путается в этом липком грязноватом мерцании, как муха в паутине. До нее постепенно начинает доходить, что имел в виду Блейн, когда говорил: «Это плохая идея, Лопез. Даже по твоим меркам — плохая». Чирлидерша тогда только фыркнула в ответ, была слишком занята, стараясь придумать прозвище, связанное с бровями Андерсона. Но что-то в его тоне сбило ее с привычного хода мысли… И в конечном итоге она оказывается здесь — в тесном подвальчике, где спертый воздух пахнет пылью и ржавчиной. Причем, оказывается по собственному желанию. У Сантаны слишком громкое дыхание, слишком частое сердцебиение и слишком откровенный наряд. Она вся для этого подвальчика «слишком». Яркое пятно на фотографии цвета сепии, и почему-то сейчас ей не нравится ощущать себя настолько не к месту. Протяжно скрипит дверь, и только усилием воли девушке удается не вздрогнуть. Еще не обернувшись, она уже ощущает на себе чей-то взгляд, патокой облепляющий каждый кусочек тела. Хочется бежать в душ и тереть кожу мочалкой до тех пор, пока хотя бы боль не избавит от этого ощущения. И почему, интересно, ей вдруг неприятно чужое внимание? Потому что «Это плохая идея, Лопез». Потому что Сантана копчиком чувствует, что Блейн-соловей пел правильную песенку, ведя ее сюда. — Ошиблась дверью, милая? Помпонами машут в другом месте. Практически ощущая привкус чужого яда на языке, Лопез понимает, что черта с два уйдет отсюда так просто. Даже если все мероприятие стремительно скатывается с «плохого» к «безумному». Точнее — в таком случае она точно обязана остаться. Если Сантана в чем-то и хороша, так это в двух видах искусства: быть стервой и красиво сходить с ума. И потеснить себя с самосотворенного пьедестала она не позволит никому. Она лениво глядит через плечо на только что вошедшего, но невольно подается всем телом, разворачиваясь к нему. — Зря так вырядилась. Я, как бы сказать, иммунен к подобным вещам, — комментирует он ее спортивный наряд в облипку. Сантана фыркает, отвечая на его насмешку настоящим нескрываемым презрением. — Ну еще бы. Когда в дверь сначала входит лакированный начес — нетрудно догадаться об ориентации его обладателя. Парень качает головой, словно отдавая дань уважения острому язычку соперницы. А у Сантаны кровь пульсирует в ушах, и ей абсолютно плевать, оценил ли этот мальчишка ее сарказм или нет. Смайт ухмыляется и нарочито медленно развязывает галстук. — Запомни первое правило нашего «бойцовского клуба»: женщина, вставшая на ринг, — он расстегивает пуговицы на рубашке, а Сантана старательно делает вид, что не наблюдает сейчас ничего интересного, — …автоматически приобретает статус спарринг-партнера. — Второе правило: потом не разводить сопли, милый, когда спарринг-партнер надерет твою гейскую задницу, — сообщает она, скользя взглядом по его прессу и груди, отмечая мысленно каждую родинку, как будущую болевую точку. — Но тебе я, пожалуй, разрешу поплакать в уголочке, когда все закончится, — не остается в долгу Себастиан. Сантана подходит так близко, что он может видеть ее расширенные зрачки. Она нервно облизывает губы, вызывая у Смайта очень противоречивые позывы, почему-то в первую очередь ему хочется отнюдь не ударить эту девицу. Сантана думает, что в другой жизни их пути вообще не должны пересекаться, но здесь — в этой каморке, где собираются юные придурки, перечитавшие Паланика — законы реального мира не действуют. В реальном мире Себастиан Смайт носит дорогую, шитую на заказ форму, трахает таких же обеспеченных мальчиков и тратит на лак для волос больше, чем все Новые Горизонты на пошивку костюмов для выступлений. В реальном мире Сантана Лопез предпочитает девушек с мягкими улыбками, светлыми волосами и запахом медовых хлопьев; там она смотрит в глаза таким как Смайт с одним-единственным желанием — запустить острые ногти в глазницы, выцарапать эти неправдоподобно-зеленые глаза и бросить их трофеем в банку с формалином, не забыв выругаться на родном испанском об испорченном маникюре. Ни Смайт, ни Лопез не могут сказать, где они оказываются — но на реальность это точно непохоже. Они движутся двумя бойцовыми псами, не отводя взглядов друг от друга, не торопясь сближаться. Сантане происходящее напоминает тот идиотский танец в идиотском кружке воздержания, когда между двумя людьми, которые хотят друг друга до зубовного скрежета, оказывается упругий воздушный шар. Вряд ли то, что происходит между ней и Себастьяном можно свести к слову «хочу», хотя напряжение и скачет иглами-искрами; Сантана просто ждет, когда этот гребаный шар уже лопнет в конце концов. Смайт не похож на того, кто вообще слышал слово «воздержание», но и он, вероятно, согласился бы с Лопез и даже первый вынул булавку из галстука. Он практически так и делает, резко сокращая дистанцию между ними, так что у Сантаны дыхание вдруг спирает, а еще она может разглядеть вблизи, что зрачки зеленых глаз действительно наркомански-безумно-возбужденно расширенны. В эти два провала и летит к чертям ее чувство самосохранения. — Можешь ударить меня, — и это должно было прозвучать дерзко, насмешливо, в обычном стиле девчонки с окраин Лаймы. Но почему-то выходит скорее просяще, по-мазохистски просяще. У Себастиана короткий резкий замах, он целится Сантане в лицо, а она даже не пытается уклониться — смотрит на него в упор, не мигая, как будто собирается в последний момент достать пистолет и пустить противнику пулю в лоб. Это, а может и нечто иное, заставляет летящий кулак разжаться в последний момент, вместо удара Сантана получает резкое, ощупывающее прикосновение к собственной щеке. Ее заставляют задрать голову до болезненного напряжения в шейных позвонках, ей не дают отвести взгляд — не дают спастись. Если бы у Сантаны и оставались еще разумные мысли, в этот момент последняя из них с жалобным всхлипом растворяется. Разумность тает от жара, источаемого голой кожей Себастиана; Лопез успевает подумать только о его многочисленных родинках, похожих одновременно на точки ожогов и брызги засохшей крови — такие как Смайт, наверняка, голыми руками вырывают сердца своих жертв, сдавливают их тонкими хищными пальцами и наблюдают за лопающимся под давлением органом. Сердце Сантаны превращается в кровавые ошметки, алую тряпочку, когда дыхание Себастиана касается ее губ и, кажется, хочет заползти внутрь алчным демоном. Смайт наклоняется ниже, все еще тянет ее вверх, и девушка чувствует себя струной, что вот-вот разорвется от напряжения на самой высокой ноте. У нее колет десна, словно на приеме у стоматолога, словно от самого лучшего кокаина, и мучительно хочется, чтобы язык Себастиана коснулся нежной кожицы, успокаивая ее. Но его поцелуи кислотней, чем Сантана привыкла, они жгучие настолько, что у нее резко слезятся глаза, размывая тушь и рисуя траурные подтеки по горящим щекам. Он проникает языком так, что сложно дышать, забирает весь воздух и будто бы грубо подготавливает ее к минету, чуть ли не касаясь небного язычка. Сантана запускает ногти в кожу, пускает реальную кровь и ей рисует узоры от острых-острых ключи до бедренных косточек, выпирающих слишком уязвимо, слишком болезненно для той твари, что сейчас терзает ее рот. «Это была плохая идея, Лопез». Она давится этой мыслью, давится собственным стоном, который Себастиан слизывает с губ, как кот молоко, как хищник слизывает кровь. Его пальцы словно идеально подходят под ее ямку на шее, и это пугает, вызывает удушье быстрее, чем сами прикосновения. Буквально на полсекунды Смайт разжимает руки и делает шаг назад. «Расстояние удара», — думает Сантана. Расстояние взгляда. Он обливает Сантану чем-то липким, сладким и токсичным одновременно, наверное, поэтому она не может просто взять и уйти, чувствует себя бумажным бантиком на тонкой нитке, которым играет котенок с насмешливо-злыми глазами. Это хуже ледяного слаша, хуже вынужденных отношений с Карофски и это… накрывает сильнее всего, что ей кода-либо толкали в Лайма-Хайтс. Себастиану Смайту определенно стоит выпускать дурь под собственным брендом, потому что сносить другим крышу у него получается безупречно. Темные волосы Сантаны превращаются в нити марионетки, за которые ее тянут куда-то вниз, за сцену, в яму — и вряд ли оркестровую. Ей остается только наслаждаться падением, кусая свои и чужие губы, с каким-то злорадством понимая: падают-то они вместе. Ладони Смайта прижимаются к телу под тугим черным топом, но и этой близости кажется недостаточно им обоим; Сантану вдруг пронзает мыслью, что если бы Себастиан мог, он бы вспорол ей грудную клетку, не разрывая поцелуя, а она лишь мурчала бы от удовольствия. У происходящего настолько ярко-выраженная горечь безумия, оседающая на небе, что санитарам со смирительными рубашками уже стоит дежурить по ту сторону дверей. Сантана летит на пол, это почти больно с ее то худобой, позвоночник стучит кастаньетами, обозначая переход на следующий уровень. Ее впечатывают так, словно пытаются оставить на бетоне слепок Лопез, словно Себастиану мало ее одной и он жаждет сотворить копию. Его запах ярче запаха хлора и пыли, которые снизу ощущаются сильнее, но Сантана все равно утыкается носом, губами в плечо, вдыхает Себастиана, пробует на вкус и не может насытиться. Его брюки расстегнуть оказывается несложно, снимать их полностью ни у кого из них все равно не хватит терпения, как и возиться с вещами «беру-на-пару-размеров-меньше» Сантаны. Кожа к коже, горячо, влажно, и Лопез чувствует, что не может дышать нормально, дышать воздухом, а не запахом Смайта — она успевает испугаться, что придется учиться этому заново, когда все закончится, она успевает забыть обо всем, когда его член касается ее, еще не проникая полностью. Она чувствует его так, словно внутрь запустили оголенный провод и пустили ток — почти больно, почти страшно, но слишком быстро, чтобы бояться по-настоящему. Себастиан двигается совсем не ритмично, наверное так он имеет своих мальчиков, которых не любит, но которые покорно изгибаются, выстанывая его имя. Сантана не одна из тех далтонских первокурсников с оленьими влажными глазами и неумелыми старательными языками. По-хорошему, у Себастиана вообще не может быть с ней ничего — у него не стоит на женщин. Вот только, ступив на этот импровизированный ринг, Сантана перестала быть женщиной и стала его противником. И пока Смайт вжимает ее в пол, втрахивает так, что боль из копчика стреляет в темечко, оставляет на груди и ребрах собственные метки — глубокие почти до каннибализма укусы, Сантана разукрашивает его спину ногтями, словно рисует языческие узоры, она целует его ключицы так, словно надеется их переломать к чертям. Лампочка над их головой начинает рвано мерцать в тот момент, когда Лопез почти достигает оргазма, а ее напряженные лодыжки превращаются в крест, сведенный над Себастианом. Это безумие, спарринг и фильм ужасов одновременно, и кончает Сантана на хриплом выдохе, так, что опустошенные легкие чуть не прилипают к спине. Себастиан получает свой оргазм почти сразу же, выплескиваясь в нее, и почему-то никого из них даже не смущает мысль о том, что предохранение послано к херам, и закончится все может действительно ужасно, а не как триллер третьесортного пошиба. Смайт скатывается с обмякшей Сантаны, напоследок задевая укус под ее левой грудью, чем вызывает еще один приступ дрожи. Их тела больше не соприкасаются, и когда лампочка над головами гаснет окончательно, словно кто-то задул последнюю свечу, Себастиан и Сантана становятся такими же чужими, какими были друг другу двадцать минут назад. *** Всю следующую неделю Лопез носит исключительно джинсы и рубашки с длинными рукавами, которые застегивает до самой последней пуговички под горлом. Как ни странно, никто кроме Блейна на это не обращает внимания, да и он ограничивается какое-то время настороженными взглядами. Под ними у Сантаны начинают чесаться заживающие отметины, странное дело, внешне они сходят действительно быстро, но она продолжает ощущать эти выкусанные по телу поцелуи, стягивающие кожу при каждом чертовом движении. — И как все прошло… тогда? — размыто интересуется Блейн, когда она обводит ногтями сквозь шелк рубашки гипер-реально чувствующееся клеймо под ребром. Сантана ухмыляется, но взглядами с соловьем предпочитает не встречаться, боясь, что тот опять включит песню «Это была плохая идея», а сил оспаривать это она сейчас не найдет. В последнее время с силами у Лопез настоящие проблемы: она плохо спит, ее мучают заживающие следы на теле и какие-то и вовсе фантомные ощущения неясного происхождения. — Смайт довольно-таки неплох… для такого самодовольного хорька. — Прости, кто? — на лице Блейна отражается легкое пока недоумение, и Сантана повторяет с раздражением: — Себастиан Смайт, высокий, до отвращения лощенный, интересующийся членами, как и большинство жертв обучения в закрытых школах. О том, что Себастиана похоже, не такая уж жертва, по крайней мере, не в озвученном смысле, она благоразумно умалчивает. Однако морщинка между бровей Андерсона делается лишь ощутимей. — С тобой должен был позаниматься Дюваль, на худой конец — Кларингтон. Я не помню в Далтоне никого по фамилии Смайт, и уж тем более не помню его в, — он понижает голос, — бойцовском клубе. — Тогда сходи к медсестре и попроси какие-нибудь пилюли для памяти, — фыркает Сантана. И тогда она еще не видит повода для беспокойств. И правда, о чем ей беспокоится? Разве что ощущения засосов на теле все не проходит, а духи Британи вдруг начинают казаться до тошноты приторными, как и секс с ней. Но это мелочи, и Сантана убеждает себя, распахивая двери Далтона, что ей просто становится скучно жить. Она все еще не слишком волнуется, когда Соловьи в одинаковых блейзерах, с пугающей синхронностью пожимают плечами и говорят, что Себастиан Смайт никогда не учился в академии. Лопез привычно уже фыркает и разворачивается на острых, как отравленные китайские спицы, каблуках, кажется, подпортив Далтону ковровое покрытие. Ей становится не по себе, когда поиск в интернете не дает никакого результата, если не считать одного Себастиана Смайта из Айдахо, но ему пятьдесят три года, последние тридцать из которых он живет с невыразительной женой и двадцаткой лишних килограммов. Для запредельно самовлюбленных персон, как Смайт, такая маскировка — уже откровенный перебор. Сантана чувствует нарастающее напряжение с каждым днем, хотя свои поиски прекращает. Проблемы со сном растут в геометрической прогрессии, все чаще она просто лежит в кровати, чувствуя позвоночником матрас, делающийся вдруг каменно-жестким. Все чаще ей мерещится, что по ночам у окна стоит кто-то долговязый, прячась за шторой, и это не то что бы по-настоящему страшно, потому что, само собой, никого там нет — но для и без того растрепанных нервов все-таки немного чересчур. В очередном приступе раздражения Сантана окончательно рвет и без того ползущие в трясину отношения с Британи, и не чувствует по этому поводу ничего, кроме мрачного облегчения. Когда нарастающее безумие подступает к очередному и, пожалуй, последнему рубежу, Сантана решает, что терять ей нечего. Она возвращается в ту же комнату, где ее реальность дала серьезный сбой, не спрашивая на этот раз разрешения ни у кого, даже Андерсона. Она почти не удивляется, когда в кругу тусклого света (лампочку все-таки сменили. или она вовсе не перегорала?) видит Смайта. Он выглядит почти также: в брюках без ремня, полурасстегнутой рубашке и с ядовитой улыбочкой в качестве аксессуара. — Кто ты? — голос у Лопез внезапно хрипнет, и это как-то постыдно и неприятно. Себастиан поднимается с пола, в очередной раз напоминая, насколько выше нее, никакие каблуки не помогают их уравнять. Он движется как акула вокруг ныряльщика, постепенно сужая круги, и Сантане кажется, что ее жестко наебали, пообещав сначала защитную клетку, а потом выпнув в открытое море в чем мать родила. Она чувствует себя беззащитной настолько, что смотрит прямо в глаза Смайту, отдавая себе отчет, что хуже от этого уже не будет — некуда попросту. У него глаза как мутно-зеленое муранское стекло, в котором каким-то образом отражается тонкая фигурка Сантаны, обнимающая себя руками, словно в попытке согреться. Руки Себастиана на талии ощущаются на удивления органично, хотя они ведь вообще прикасаются друг к другу всего лишь второй раз в жизни. Или все же нет? — Кто ты? — повторяет она, и Смайт смеется звонко-звонко, музыка ветра да и только. — А ты еще не поняла, милая? На Сантане тонкое белое платье, закрывающее тело от шеи до острых коленок и высокие сапоги, закрывающие остальную часть ног, но, ей богу, она никогда не ощущала себя настолько голой, как под этим чуть ли не фосфоресцирующим взглядом. Себастиан досадливо цокает языком в ответ на ее молчание, и от этого звука позвоночник, кажется, может переломиться надвое соломинкой для коктейлей. У него такой взгляд, что Сантана не удивляется, когда у нее во рту оказывается дуло пистолета, напоминающее на вкус кровь, свободу и реверс монеты одновременно. Она думает, что эти привкусы она уже ощущала одновременно — когда прокладывала языком новые маршруты между родинок Смайта. Теперь это кажется еще более странным, но спросить она не может — с пистолетом, который как член в процессе минета, упирается почти до самой глотки, это довольно проблематично. — Я лучше тебя, Сантана. Ты это знаешь, ты видишь это своими бессонными ночами, ты слышишь это в своей голове — и от этого не убежишь. Я живу так, как ты только позволяешь себе лишь мечтать. Не прячусь в тени посредственных певичек, не расстраиваю себя на посредственные романы с глупенькими блондиночками… Он выдыхает ей это в лицо, и Лопез мерещится, что его слова оседают на коже каплями кислоты и прожигают ее до самой кости. У Себастиана неправдоподобно-милая улыбка, нереалистично-огромные зрачки… По правде говоря, самым реальным Сантане сейчас кажется пистолет, врезающийся в небо. — Если бы у меня была опухоль, я назвал бы ее Сантаной, — доверительно говорит Себастиан, наклоняясь еще ближе, хотя секундой ранее это казалось невозможным. — Впрочем, так оно и есть по сути, милая… У него твердая рука, ни капли дрожи не заметно. — Мы были взрывоопасной, но нестабильной смесью, — говорит он, и курок сдвигается на долю миллиметра. Он улыбается так, как будто хочет угостить Сантану коктейлем в каком-то баре, а не застрелить в черт-знает-откуда-взявшемся-в-частной-академии подвале. — Прости, — и что-то в его голосе, крапинках золота в зелени глаз и чуть дернувшемся кадыке и правда смахивает на сожаление, — Я должен уничтожить тебя и создать что-то поприличней. Прикосновение губ Себастиана прожигает лоб, отпечатывается поверх извилин мозга. Сантана видит как трепещут его медные ресницы, и это зрелище мучительно настолько, что пуля уже не пугает. Она не слышит, как Себастиан нажимает на спусковой крючок. Просто он вдруг распахивает глаза, и Сантана мертвой птицей падает в тьму чужих зрачков. Блейн все же оказался прав.