Я, наверно, ничто без грима. Я умру, если маску снять. (с) Милена Гореликова
Согласно неписаному правилу концерты бывают тяжелыми или крайне тяжелыми. Сегодняшний явно относился ко второй группе: финальная песня вытащила из меня все нервы, пересчитала ребра над диафрагмой, пробрала буквально насквозь. Чуть живой, сглатывая ком в горле, ничего не видя за пеленой перед мокрыми глазами, я высоко поднял руку и, выдавив из себя подобие благодарной улыбки, попрощался со зрителями. Как же хорошо, что за кулисы я ухожу всегда самым первым. Мне не ново после выступления запираться в гримерке, ребята, к счастью, за столько лет совместной работы привыкли к этому и не задают дурацких вопросов, в душу не лезут. Мол, нужно тебе побыть одному – валяй, найдем где перебеситься. Да, меня окружают поистине золотые люди... вот бы еще приучить их не устраивать здесь бардак. Перешагнув через порог, я первым же делом цепляюсь ногой за вешалку и сворачиваю ее вместе с многочисленным барахлом. Едва не падаю следом. Тянет выругаться, но некогда: подступающий приступ толкает по разбросанным шмоткам к спасительному дивану, старому другу, немому и единственному свидетелю моих постыдных истерик. Пара нетвердых шагов на автомате до того, как без сил рухнуть, отпустить тормоза... Снова. За эту слабость я сам себя ненавижу, раз за разом клянясь, будто покончу с мерзкой привычкой, но стоит завершить концерт лирической вещью – и все, ничего не могу поделать с собой. Я психопат. Пора признать это. Пока слезы, жестоко разъедая белки, медленно, но верно заканчиваются, я смутно припоминаю: припадки-то с недавних пор участились. Что это: старость? измотанность? стресс? прогрессирующее психическое расстройство?.. Спохватившись, еле уламываю себя прекратить: дай мне волю – еще не того от страха насочиняю! А было б куда полезнее поскорей успокоиться. Неудобно уткнувшись лбом в сырую выцветшую обивку, я пытаюсь собраться с мыслями, но они, как на грех, живут собственной жизнью. Может, хватит уже?! Хватит играть эту несуразную, тупую, никому не нужную роль?! Почему я плачу? Под софитами на сцене перед аудиторией и здесь, спрятавшись от людей, нещадно терзаю сердце, убиваюсь из-за страданий, переживаемых героями моих печальных стихов, пропускаю вновь и вновь через себя их незавидные судьбы, трагедии, горести, проблемы. И вроде бы так и надо: любому артисту дорого умение натурально вживаться в образ, – но в минуты пьяного утешения, когда выплаканные слезы вымывают в груди приятную пустоту, я с ужасом понимаю, что... меня нет. Есть личности, о которых я пишу песни, чьи маски послушно примеряю, выступая от их лица, но я сам как таковой как бы не существую, бесследно растворяясь в отыгранных мной ролях. Гара. Есть только Гара – неординарный вокалист, позер и эксцентрик, трагик и лицедей. Человек, потерявший себя, – эдакое ничто без грима. В поисках оправдания я наскоро вспоминаю своих коллег, но их примеры почему-то отчаянно не работают, мне становится только хуже. Зачем обманываться? Когда Дайске плакал на сцене, зал рыдал вместе с ним – мои же слушатели плачут с моим героем. Не со мной. Ведь меня нет и, что еще страшнее, никогда не было. Наверно, со стороны я напоминаю сейчас старую тряпичную куклу, которой поиграли да и забросили в коробку к другим, таким же бездушным, безвольным, беспомощным. Нитки, швы, строчки... засаленная грязная ткань... выгоревшие пуговицы... даже сердце за столько лет латаное-перелатанное. Зачем это, если... От резкого стука в дверь я болезненно вздрагиваю, мысли рушатся, как карточный домик. Кого там несет, я же просил не беспокоить?! - Гара, ты тут? – чуть приглушенный голос неунывающего лид-гитариста. – Слушай, там пиццу делят. Если не поторопишься, тебе достанутся пустые коробки. Я молчу, наспех вытирая глаза руками, чтобы избавиться от позорных улик. - Эй! – Ю что-то подозревает. – У тебя все в порядке? - Да, – выходит хрипло, что не скрыть от внимательного коллеги. - Может, откроешь? – негромко интересуется он. - Сейчас, – я сдаюсь. Усталость и стресс, похоже, сделали свое черное дело: голова кружится, ноги болят, по пути едва не загремев, я с трудом подхожу к двери, отпираю замок и сталкиваюсь взглядом с взволнованным Ямагучи. Мне нечего скрывать от него, мы слишком долго работаем вместе и научились чувствовать настроение друг друга на расстоянии, так что если бы я даже задумал прикинуться больным, он бы все равно догадался, спросил: «Кого ты решил обмануть, Асада?» – и я бы не нашел что ответить. Потому сейчас я смотрю на него прямо, не заботясь, что он видит меня заплаканным: мне не стыдно. Какое-то время Ю держит паузу, возможно, подбирая слова. - Ты рыдал, – это не вопрос. Констатация обидного факта. – Снова, – гитарист прикрывает дверь, присаживается на край дивана, ожидает, пока сяду я. Дождавшись, вздыхает, чтобы сказать такое избитое: – Тебе бы показаться врачу. - Какому? – картинно закатываю глаза, хмыкаю. – Психиатру? - Хотя бы, – Ю даже бровью не ведет, пропуская мой сарказм мимо ушей. – А еще нужно больше отдыхать. Пойдем, – трогает меня за плечо, – отвезу тебя домой. - У вас же пицца, – я вяло сопротивляюсь. – Ребята будут спрашивать... - Скажу, что тебе нездоровится. - Ладно. На мгновенье в моем сознании за шумом повседневных забот возникает просвет, как среди туч, в ветреную погоду громоздящихся одна на другую, проглядывает кусочек обнаженных синих небес. «Отвезу домой»... домой... Ощущения накатывают лавиной, и я не успеваю прогнать тактильную память: приятное сжатие широкого ремня безопасности, мягко, но настойчиво заставляющего держать прямо хворую спину, мощный поток нагретого воздуха из включенного обогревателя, ванна с горячей водой, ласковое прикосновение хлопковой рубашечной ткани, горьковато-нежный вкус капучино, уютное плюшевое одеяло, спасительное тепло. Простые вещи, я помню их. Но разве может помнить тот, кого нет и никогда не было? Пустая оболочка без эмоций и чувств?.. Я настолько убедил себя в своей нереальности, что подобная мысль сбивает с толку. - Ю... – роняю в тишину, заставляя гитариста прищуриться. – Скажи, какой я?.. Что я хочу получить в ответ: честное «не знаю» или уклончивое «какая разница», сухое «талантливый» иль лобовое «никакой»? Я лицедей, Ямагучи-кун, читай лицемер, слышишь, как сочетаются эти два ядовитых слова? Как думаешь, над чем я, наплевав на все моральные нормы, слабовольно проливаю слезы: над бедами персонажей или над собой – никчемным, не способным быть свободной личностью? Только не ври, пожалуйста, признайся, какой я в твоих глазах – в глазах человека, знающего меня как никто? Он размышляет недолго, практически сразу по-доброму усмехаясь, а мне, наоборот, впору расплакаться, но произнесенное им секундой позже переламывает мои мрачные думы. - Настоящий, – решительно, безапелляционно. – Ты настоящий, Макото-кун, – паспортное имя взамен прозвища – второй гвоздь в гроб моих заблуждений. – И поэтому я не хочу, чтобы ты страдал, – контрольный выстрел в голову. Потянувшись к сиротливо валяющейся вешалке, Ямагучи поднимает мое черное пальто и, деловито отряхнув, протягивает мне вместе с длинным клетчатым шарфом. Машинально беру. Мягкий, кашемировый. В отличие от многих других он совсем не колется. Прошлой весной я купил его за баснословные деньги у модного дизайнера, все вокруг утверждали, что мне очень идет, особенно с той фетровой шляпой. - Пойдем: отоспишься, – бодро говорит Ю. – Сон – лучшее лекарство. «...от мусора в голове». Я улыбаюсь. Кажется, мне уже не так плохо.The end Написано и отредактировано: 13–16.11.2015 г. Минск, Беларусь