Сердце

Время не стоит на месте, технический прогресс идёт... нет. Он бежит. Бежит со страшной силой, сметая всё на своём пути. К сожалению, планета была не готова к тому техническому прогрессу, которого достигли люди. И природа нанесла ответный удар. Люди изменились. Их химия, структура молекул, биологические процессы, анатомия всё стало иным. Болезни тоже изменили характер. Мир разделился на касты, как раньше: Цари, мелкие царьки, бароны, графы, доны, прислуга, ремесленники, и низшие - рабы. Какое-то дикое средневековье на новый лад. Люди испортились, сильнее чем раньше. Они стали более жестокими, циничными, самовлюблёнными. Сколько самоуверенности в тоне, сколько пафоса в движениях, каждый второй мнит себя королём, а каждый первый чуть ли не богом. Ничего не радует так, как горе у другого, ничего не веселит так, как искренние слёзы. И куда подевались те светлые чувства? Куда подевалась доброта, открытость, отзывчивость, понимание? Куда подевалась любовь? Гилберт устал задавать себе эти вопросы. Он слишком устал, от всего. Каждый день он смотрел стеклянным, ничего не выражающим взглядом на одни и те же лица. Слушал одни и те же разговоры. Помогал с бизнесом, повышал или понижал акции, разорял или обогащал людей, игрался с ними как с марионетками. Раньше это приносило удовольствие, раньше его забавляло видеть как горе одних, приводит к счастью других. Ему нравилось давать надежду и через пару часов отбирать её обратно. Он делал всё, чтобы удовлетворить отца. Из кожи вон лез, чтобы оправдать ожидание. Успевал и работать и муштровать младшего брата, как говорил отец, "делать человека" и что сказать, преуспел абсолютно во всём. Во всём, кроме одного... Ну, кто бы мог подумать, что любовь когда-нибудь поразит его жёсткое, огрубевшее сердце? Бальдшмидт и сам не понял, как это получилось. Когда он начал смотреть на часы в надежде скорого окончания рабочего дня, когда в его голове начали появляться глупые шутки, а слова складываться в неумелые стишки, когда он, гуляя по улицам, начинал высматривать голову с копной каштановых волос. Но всё было тщетно... Она никогда не любила его, и никогда не полюбит... Пожалуй, хуже смерти, в этом мире была болезнь разбитого сердца. Опасаясь, что они когда-нибудь полюбят, люди вынимали свои сердца, запирали их в шкатулки и прятали далеко-далеко, чтобы не дай Бог, их сердца не коснулась любовь. Ведь если любви не будет, то и разбить сердце тоже никто не сможет. Гилберт всю жизнь считал это глупостью, до тех пор, пока сам не испытал на себе эту муку. Он перестал есть, перестал спать. Он чувствовал жуткую усталость, слабость. При всём желании уснуть, он не мог пролежать с закрытыми глазами и пол часа. Мысли о ней не давали ему покоя. Через несколько дней начались галлюцинации, она мерещилась ему по всюду, нервы начали давать сбой. Он то смеялся, в истерических припадках, то рыдал до срыва голоса. Отец не мог и не хотел его таким видеть. Сначала старший Бальдшмидт пытался договорится с девушкой, та отказала. Он пытался подкупить, тоже не помогло. Угрозы так же не дали результата. И ему это быстро надоело. Не имея возможности повлиять на деваху, он отослал своего сына гулять по больницам. Дескать, пускай делают что хотят, т.к. сил выносить припадки больше нет. Но неожиданно, помощь пришла с другой стороны. Двое старых знакомых Гилберта, Франциск и Тони не дали беднягу на растерзание врачам, а отправили его в нижний город, туда, где были дома прислуги и ремесленников. Дескать, есть там мастер, что сможет ему помочь.

***

Прус с горечью посмотрел на билет в руке и с ещё большей грустью на друзей. Франциск без конца щебетал о том, как они повеселятся, когда альбинос вернётся. Он как раз закупил партию новеньких свеженьких рабов, и обещает, что у их тройки будет шанс опробовать их в деле первыми. Тони приобнимая Гила за плечи расхваливал вино их семьи, и урожай, двадцати двух летней давности, обещая открыть бутылочку, когда тот вернётся. - А вы уверены...? - Сдавленно и устало переспросил прус, уже наверное раз в сотый. Дружки закатили глаза, их, разбитое состояние товарища уже тоже начало порядком раздражать, а потому, его живо, как багаж, впихнули в салон дирижабля и закрыли за ним дверь. По словам парочки, мастер к которому отправлялся Гилберт, был единственный во всей стране, а то и мире. Раздался звонкий гудок, свидетельствовавший о том, что судно трогается. Шестерёнки зазвенели свою мелодию, и махина, изрыгнув огромное облако едкого дыма, двинулась от причала, выплывая в свободное плавание. Бальдшмидт осмотрелся. Мест свободных было очень много, почти весь салон. Приличному обществу в нижний город спускаться не к лицу, поэтому в салоне, кроме ещё пары человек, больше никого не было. Тяжело вздохнув, красноглазый прошёлся в самый конец и занял место у окна, невидящим взглядом уставившись в уродливые постройки. Город нельзя было назвать красивым. В нём не было ни единого деревца, ни единой травинки или цветочка. Всё пространство занимало железо, или камень. Железные и каменные здания небоскрёбами тянулись вверх, стараясь обогнать друг друга и ухватить как можно больше света. Из-за дыма, облака беспросветно заволокли небо, и несказанно повезёт, если солнце осветит эту безжизненную землю хоть пару раз в году. Всё это наводило на немца жуткую тоску и вгоняло в депрессию. Мысль о том, чтобы открыть дверь и выпрыгнуть из салона дирижабля посетила белобрысую голову уже с десяток раз, но как и раньше, его останавливала она. Крупица надежды о том, что вдруг, если он покончит с собой, она расстроится? Она подумает о нём... А если, это будет единственная причина, по которой она его вспомнит? Так может, лучше всё таки спрыгнуть? И опять всё по новой, пока... - Нижний Город! - "в нос" протянули динамики в салоне. Они прибыли. Эта часть столицы не отличалась ни теплотой, ни радушием, ни уж тем более красотой. Невысокие много этажные домики, с покосившимися остроконечными крышами, треснувшими или разбитыми стёклами, грязные, не ухоженные... И люди такие же. Оборванцы, инвалиды на механических протезах, устаревшие и поломанные роботы-слуги. Жалкое зрелище. - Не желает ли благородный дон купить сердце? - Раздался сзади тоненький слабый голосок. Гилберт обернулся. Перед ним стояла хрупкая, тощая, болезненного вида девчушка, лет семи, с грязной мордашкой, босая, в коричневом платьице с фартуком. В одной руке она сжимала тускло светящееся сердце, протягивая его альбиносу, а в другой, механической, держала целое лукошко таких же сердец. Подобное здесь не редкость. Бальдшмидт не удивился бы, окажись эти сердца украденными или отнятыми у других детей, да даже у собственных родителей. Он слышал, что здесь выживает каждый как может. - Купите сердце? - Повторила вопрос мелкая, вырывая пруса из раздумий. - Нет. - Тот отрицательно мотнул головой. - Мне не нужно чужое... Красноглазый опустил взгляд, чувствуя, как в груди защемило от боли. - Я... Мне нужно найти человека. Мне сказали, он может помочь... - Вы про мастера? Вы же оттуда? - И девочка подняла взгляд, указывая на возвышающиеся до небес железные стены, за которыми прятались от внешнего мира всякая благородная сволочь. Гилберт тоже посмотрел вверх. Он никогда не видел Верхний город с такого ракурса. Сейчас его семья наверняка сидит за большим столом, ест дорогие блюда, пьёт изысканные вина, смеётся и назначает день помолвки его младшего брата и того мелкого, из семьи Вергас, думая что он, Гилберт, сейчас лежит в одиночной палате под присмотром толпы врачей. Может так надо... Может это и правильно... Но до чего ведь обидно... А может и нет? Бальдшмидт по правде говоря уже не чувствовал себя живым, яркие эмоции всё меньше озаряли его своим присутствием, сменившись безграничным равнодушием ко всему, и к собственной жизни в частности, заставляла его ещё двигаться, только мысль о ней. Так было уже месяц, но сейчас, он почувствовал что-то новое. Смотря на эту девочку, слушая её тихий голосок, ловя выражение её глаз, ему показалось, что мир перед ним на мгновение изменился. И сейчас, когда он смотрел вверх, на стены города, он видел не свой дом, а чужих людей, злых, безжалостных, эгоистичных... Вспомнил слова друзей перед посадкой, вспомнил слова и выражение отца, когда тот говорил с заведующим больницы. Говорил так, будто собаку в приют отдаёт. И понял, что ещё совсем недавно, он был ничуть не лучше этих самых животных. - Благородный дон... - Девочка вновь позвала его. Вот уже несколько минут она пыталась достучаться до альбиноса, но тот как завороженный смотрел вверх, не шевелясь и не мигая. Набравшись храбрости, она сделала несколько шажков на встречу и робко дёрнула Бальдшмидта за рукав дорогого кожаного камзола. Помогло. - Я не благородный... - Сдавленно отозвался парень, закрывая рукой глаза. На него разом накатилась вселенская усталость, будто он работал несколько дней подряд без перерыва. Хотя, должно быть не удивительно, ведь он почти не спал две недели. - И да... Мне нужен мастер. - Идёмте, я провожу вас. И она пошла вперёд. Чем дальше парочка продвигалась по городу, тем мрачнее и отталкивающе становилась атмосфера. В воздухе витал аромат масла железа и дорожной пыли, отовсюду слышались скрипучие звуки механизмов, удары прессов, квакающие и шелестящие шорохи двигателей. Массивные, старые и ржавые роботы тягачи грузно переваливались с ноги на ногу, по дороге то и дело теряя запчасти, ими тут же успевали поживится роботы поменьше, или люди, даже роботы-звери не брезговали ухватить парочку деталей. При переходе в самую старую часть города, обстановка краше не стала, но в дополнение, дома стали ниже, и ветра приходящие издалека проносились с могильным завыванием. Порой казалось что это тихо выли гаргульи на углах домов. Бальдшмид с удивлением рассматривал дома. Эти здание не были сделаны из железа, они были каменными, и в отличии от Верхнего города, были украшены необычными для этого времени скульптурами и лепками. - Дедушка рассказывал, что ещё его дед говорил, что раньше здесь когда-то жили благородные. Но из-за массовых производств воздух испортился, и они все перебрались повыше... Пояснила мелкая, заворачивая за угол. Тут улица шла вниз. Они прошли ещё несколько метров, и вышли на безлюдный переулок. Альбинос сразу заметил, что тут было намного тише. Откуда-то доносился тоненький звон, и пощёлкивание, как у музыкальной шкатулки. Они были такими мелодичными и ненавязчивыми, что могли сами собой создать атмосферу спокойствия и безмятежности. Девочка подошла к одному из домов, звук исходил именно из него. Первый этаж больше напоминал магазин: дверь, по бокам витрины, а в них, за стеклом целый мир. Гилберт сделал шаг ближе, с удивлением и восторгом рассматривая незатейливые маленькие фигурки, двигающиеся сами по себе. Игрушки, животные, шкатулки, часы, даже протезы. Сюда можно было принести всё что угодно, всё что сломано и люди готовы выбросить. В этой лавке вещам давалась вторая жизнь. - Спасибо что по... - Бальдшмидт обернулся, чтобы поблагодарить девочку, но той и след простыл, будто и не было ей. Альбинос окинул взглядом улицу - пусто. Протерев глаза, прус устало вздохнул, очень надеясь что это всё же была не галлюцинация, и сняв цилиндр, вошёл в волшебную дверь. В помещении было темно. Свет от витрин практически не проникал в мастерскую. В полумраке Бальдшмидту удалось разглядеть очертания мебели: В углу слева стоял низкий диванчик, и журнальный столик, на стенке висели часы с кукушкой, из удобств это было всё. Остальное же пространство занимали шкафы, полки, стеллажи, комоды, погребённые под завалами шестерёнок, проводов, мелких деталей, стрелочек, винтиков, болтиков, гаечек, пластинок и прочей всякой всячины. Единственным источником света была лампа, стоявшая на столе, прямо на против двери. За столом, спиной к гостю сидел мужчина. Сгибаясь к столу, он сосредоточенно возился с чем-то, в работе ему помогали механические руки, приделанные к столу. Они как паучьи лапки, с дополнительными пальчиками на конце, могли то подать, то закрутить, то отрезать всё что нужно с ювелирной точностью. Надо заметить, что звук, что альбинос слышал на улице, исходил именно от них. - Кхм... - Бальдшмидт решил прокашляться, дабы привлечь внимание хозяина. Реакции не последовало. - Кхм-кхм! - Так же ноль внимания. - Простите! - Уже более громко позвал альбинос. Машины замерли, как и человек за столом. - Не надо кричать, я и так отлично слышу. Отозвался мастер, выпрямляясь и поворачиваясь к клиенту. Гилберт удивлённо изогнул брови, рассматривая странного человека. На голове мастера были очки, толстые, кожаные, с десятков увелечительных стёкл, которые опускались и поднимались, фокус увеличивался, и "зрачок" стекла сузился, а после вновь увеличился, все дополнительные стёклышки поднялись вверх, не мешая владельцу рассмотреть клиента. Вся эта конструкция на голове мастера закрывала ему половину лица. На его руках были перчатки, так же механизированные. От каждой фаланги дополнительно отходили пара паучьих лапок, проводки тянулись аж до локтя, вдоль всей перчатки была панель с различными кнопками, измерителями, ручками и прочим. Мужчина нажал на одну из этих кнопок, и стеллажи, загораживающие окна разъехались. Мастерскую осветил свет вечернего солнца. - Вы не обращали внимания. - Я работаю. - Значит это вы мастер. - В зависимости от того, кто спрашивает. На этой фразе Гилберт впал в ступор. Что-то в его голове не могло сложится воедино. - Вы хозяин? - Ну, я. - Значит вы мастер? - Ну допустим. На пару минут, Бальдшмидт забыл, зачем он здесь находится. Но мотнув головой, благородный дон восстановил в голове порядок событий и подошёл ближе к продолжавшему сидеть мужчине. - Мне нужна помощь... - Часы или игрушки положите на диван и приходите через неделю. Протезы на стол - две недели. Оплата после работы. - Осведомил хозяин и уже собрался вернуться к работе, как тут, красноглазый извлёк из груди сердце, или то, что от него осталось. Две половинки были разделены глубокой и страшной трещиной. Оно почти не светилось, мелкие осколочки, как и само сердце зависли в воздухе. - Пожалуйста... - Тихо прошептал Бальдшмидт, протягивая драгоценный предмет. Мастер замер. Некоторое время он молча смотрел на чужое сердце, не шевелясь, а после, начал расстёгивать змейки и развязывать ремешки, держащие перчатки. Избавившись от них, он аккуратно снял с головы сложную конструкцию и положив на стол поднялся, встав перед клиентом. Гилберт как завороженный смотрел в аметистовые глаза незнакомца. - Сильно повреждено... Вы же дон. С верхов. Так почему же не храните сердце в шкатулках, как другие? - Я не хотел... Когда оно в шкатулке, я не чувствую... практически ничего не чувствую! Меня радует только секс, деньги и алкоголь, а когда оно со мной, у меня словно глаза открыты, я смотрю на мир по другому. И... я очень хотел ощутить, как это, любить по-настоящему... - прусс не знал, зачем сейчас говорит всё это незнакомому человеку, но остановиться не мог, хотелось говорить, говорить и говорить. - Мой брат женится, но ему абсолютно плевать на своего супруга. А мой отец, как только мне стало плохо и я перестал работать так же усердно как раньше, когда перестал развлекать его клиентов на балах, сразу решил отправить меня в закрытые больницы на лечение... - Я берусь за эту работу. - Остановил его мастер. В руках мужчины уже было сердце пруса. - Что?... - Оторопело произнёс красноглазый. - Вот так просто? Никаких пререканий? Мне не придётся вас уговаривать? Но мастер лишь пожал плечами и мягко улыбнулся. От его улыбки, по всему телу Гилберта пробежало войско мурашек, а сердце в руках мужчины вспыхнуло на мгновение, и вновь потухло. Русый улыбнулся шире и с нежностью посмотрел на чужое сердце в руках. - Когда люди искренни, их сердца загораются сильнее. Когда вы говорили, ваше сердце пыталось восстановиться, оно загоралось. В наше время, искренних людей очень мало, а особенно таких, которые жаждут найти нечто большее, чем материальное благо. Я ценю это. Меня зовут, Иван Брагинский, я мастер, который чинит всё. И я починю ваше сердце. И прус ушёл.

***

Спустя несколько дней Бальдшмидт вновь оказался на улицах нижнего города. Самочувствие его стало намного лучше. Ярко красные глаза горели жизнью, он шёл быстро, иногда переходя на бег и скалясь во все тридцать два. Сбежав по улочке вниз и выйдя на тот же безлюдный переулок, он без труда отыскал нужное здание и без стука, буквально влетел в мастерскую. - Великий и сногсшибательный я вернулся!! - Громогласно объявил он, широким шагом пересекая комнату и нарушая личное пространство русского, буквально нависая над ним. Иван раздражённо заскрежетал зубами, убирая руки от сложнейшего и нежнейшего механизма. - Я не глухой. Не ори... те. И не стойте над душой, я не люблю этого. - ХА?! - Бальдшмидт удивился такому ответу. Голос мастера показался ему слабым и хрипловатым, да и кожа его была бледнее. Заболел что-ли? Немного подумав, альбинос всё же отстранился. Вздохнув, мастер снял с себя экипировку, встав со стула, направился к дубовому шкафу. Отворив одну дверцу, он порылся в нём, и когда вернулся к клиенту, в руках у него был ярко горевшее, целое сердце. Глаза Гилберта широко раскрылись, он был просто в восторге, разглядывая ювелирную работу. Сквозь плотный свет было тяжело видно, но он всё же смог разглядеть, как точно были то ли спаянны, то ли сшиты все кусочки. - Это потрясающе! Спасибо огромное! Я ещё никогда не чувствовал себя так хорошо!! - Будьте счастливы... - Тихо произнёс мастер, вяло улыбаясь вслед выскочившему прусу. А Гилберт просто чувствовал, как бьётся в груди его сердце, чувствовал, как его переполняют эмоции, как хорошо жить. Звуки города поднимали ему настроение, а надвигающийся дождь вызывал детский азарт. Он ловил языком первые капли, а потом, ни с того ни с сего начал прыгать по лужам, расплёскивая воду и заливисто смеясь. Даже в детстве, он не помнил, чтоб испытывал столько счастья от жизни за раз. Но тут, альбинос резко остановился. Он вдруг вспомнил, что не заплатил мастеру. Спохватившись, и чувствуя прилив крови от стыда к лицу, красноглазый бросился обратно, через старый район, вниз по улице и в пустой переулок. Параллельно со стыдом он чувствовал жгучее желание вновь увидеть мастера, его яркие, горящие колдовские глаза, его добрую улыбку, его самого. Запыхавшись, он резко стал перед дверью. Волосы вымокли и сейчас свисали сосульками, струйки воды стукали за шиворот, чёлка залепила лоб и глаза. Вытерев воду с лица рукавом, он, помня раздражительность русского, всё же решил разок уступить и бесшумно открыл дверь. Открыл, и замер на пороге. Так весело бьющееся доселе сердце в его груди резко остановилось и пропустило глухой болезненный удар. На столе перед Брагинским стояли два сердца, одно он чинил, паучьи лапки тщательно поддерживали разбитые кусочки, огонь сварочного аппарата разогревал осколки, а другое... В руках у Ивана было что-то маленькое, неказистое, едва заметное, будто тлеющий уголёк... Русский, управляя паучьими лапками на перчатке, аккуратно вытаскивал из него тонкий, как нить, тусклый прутик. И как только тот покинул обломок, Брагинский согнулся, сдавленно зашипев, хватаясь за сердце, едва не выронив при этом драгоценный предмет. Мастер тяжело дышал, под глазами залегли тени, в глазах был болезненный блеск. Но он, казалось, не обращал внимания на своё состояние. Надев маску на голову и настроив фокус, он аккуратно ввёл прутик в обломки чужого сердца и начал спаивать их, чиня стенку, одновременно заменяя мелкие детали внутри. Однако, это оказалось не достаточно, и он вновь потянулся к тлеющему обломку. - Стой! Раздался оклик, и остолбеневшего Брагинского за шею обвили чужие руки. - Это... это же твоё сердце...! Как так можно...?! Гилберт крепко сжимал в объятьях славянина, не позволяя ему двинутся. - Отпусти. Что ты вообще здесь делаешь? - Пытаюсь не дать тебе совершить глупость! - Глупость?! - И тут Бальдшмидт встретил неожиданно сильное сопротивление. Русский резко встал, расправившись в плечах, и без каких либо усилий разорвал кольцо его рук. Сняв маску с головы, он повернулся к альбиносу и тот увидел гнев в его глазах. - Разве тебе от моей глупости плохо??! А ты думал, как ещё можно починить чужое сердце?! Они не восстанавливаются сами собой! Чтобы починить одно сердце, надо что-то отдать взамен. Но ты думаешь много людей сейчас готовы пожертвовать хоть что-то ради другого? А особенно если речь идёт о чём-то столь важном для них, как сердца? Конечно, нет... Прус почувствовал удушающий ком в горле. Мастер был прав, во всём. Разумеется, никто бы не отдал кусочек своего сердца, для починки чужого, кого-то неизвестного... - Твоё сердце... ? Гилберт перевёл взгляд с Брагинского на тот тусклый тлеющий уголок в паучьих лапках. Иван шумно выдохнул, плотно сжав губы, он отвернулся от парня и посмотрел на то, что осталось от его собственного сердца. - Да. Нехотя признался он. - Моё сердце тоже было разбито... Но его невозможно было починить. Просто нечем... - И ты решил чинить другие сердца своим? - Это лучшее что я мог сделать. Оно слишком сильно болело... А так, я хоть знаю, что не дам другим людям испытывать эту боль. - Но тебе ведь больнее... И что будет, когда от твоего сердца не останется ни кусочка?! - Я не знаю. Наверное, меня тоже не станет. Гилберт нервно сглотнул. Сжав кулаки, он сжал зубы до боли в суставах. Как же это абсурдно! Как глупо! Этот человек, какой же он идиот! Таких идиотов просто не может быть! - На. Русский обернулся к альбиносу и с удивлением уставился на протянутое сердце. - Зачем? Оно целое. - Я даю его не для того чтобы ты его чинил. Раз у тебя больше нет сердца, я даю тебе половину своего. Теперь оно будет нашим. И вложив разгорающееся сильнее сердце в руки ошарашенного Ивана, Гилберт приподнялся на носки и накрыл губы мастера своими.