dust in the wind

Тадаши балансировал на одной ноге, пытаясь на весу завязать шнурок. Равновесие он потерял почти сразу, навалился на стену, но со шнурком всё-таки справился. — Обед-то, обед не забудь! За ним следом в прихожую просеменила мама с бенто в руках. Тоненькой, маленькой, ей приходилось поднимать голову, чтобы заглянуть ему в глаза. Тадаши повернулся к ней спиной: — Засунь в сумку, а? — Ну и куда ты так торопишься? — мама качнула головой, привстав на цыпочки, положила бенто и пригладила ему топорщащиеся волосы — конечно, без толку. Он смутился, но промолчал. Мама подозрительно на него посмотрела, а потом спохватилась: — Холодно на улице, давай надевай шарфик! — Мам, ну… Тадаши вздохнул, тоскливо посмотрел на дверь и подождал, пока мама закончит обматывать его шарфом. У неё было озабоченное и серьёзное лицо, как будто в жизни не было ничего важнее, чем потеплее его укутать. — Ну всё, теперь иди, удачи в школе. Она ещё раз провела маленькой ладошкой по его голове, и Тадаши наконец вышел из дома. Лёгкий мороз действительно покусывал щёки и нос, и он нахохлился, уткнулся в тёплую ещё ткань. Холод он не любил, потому зашагал быстрее, пряча руки в карманах. Сумка подлетала, подталкивала в спину, и в ней негромко подпрыгивал бенто. На урок он опоздал. Тихо стукнул в дверь и под осуждающим лицом учителя скользнул на место. Ему показалось, что Цукки проводил его непроницаемым взглядом, но он не был уверен. С Цукки они не разговаривали. — Ямагучи, это стрёмно, — сказал он тогда, и его равнодушием можно было резать алмазные стены. — Сам… сам ты стрёмный, — выдавил Тадаши и сбежал. Ему было стыдно и обидно, и самое обидное то, что уж от кого-кого, а от Цукишимы он осуждения не ожидал. Цукки был его другом, тем самым, который спас его от насмешек, и вот… Тадаши тысячу раз пожалел о решении признаться ему, что Шимада — даже про себя это стыдно говорить — ему нравится. Не так как наставник, а как-то по-другому, как человек, как может нравиться девочка, ну, понимаешь, Цукки? Цукки, видимо, не понимал. Учитель объяснял физику, мел успокаивающе стукал о доску, оставляя белые следы. Тадаши клевал носом и чувствовал себя разбитым. Хината носился вокруг, успевал поспорить с Кагеямой и порычать на неизменно подтрунивающего Цукки, а Тадаши сидел на низенькой лавке, прижимался подбородком к коленям и обнимал ноги руками, сжимая ладонями локти. Было зябко, Хината кричал, ему вторили первогодки, и Тадаши жмурился на каждый выкрик. Тело ломило, и как бы неприятно ни было это признавать, он заболел. Мама заставит его лежать трое суток в кровати, он будет потеть и умирать от скуки, а ещё думать, думать и думать о Шимаде, о Цукки, о тренировках, об экзаменах и о тоске, поселившейся прямо в груди, душной, как сама болезнь. Как он прослушал свисток, он не понял. Но когда поднял голову, было уже поздно. — Ямагучи-кун, с тобой всё хорошо? Такеда-сенсей озабоченно посмотрел, а тренер нахмурился. Тадаши поспешил встать и заверить: — Всё хорошо. На него смотрела вся команда, а Хината подтанцовывал от нетерпения. — Ну, раз хорошо… Такеда-сенсей неуверенно почесал затылок, и он почти успокоился, но начавшийся было шум перебил Цукишима: — Он простудился. Тадаши глянул на него мельком и тут же отвёл взгляд. Возражать сил не оставалась. Да и разве возразишь Цукки? Он никогда не умел. В конце концов, его отправили в кабинет врача. Он сидел на койке и не знал, зачем он здесь. Вот дождётся конца тренировки и пойдёт… пойдёт к Шимаде. Сегодня четверг, он не может не пойти. Поможет ему расставить товар, ещё раз попробует снять кассу (у него ничего не получится, и Шимаде снова придётся всё пересчитывать, и Тадаши будет смотреть, как он привычно и тихо отсчитывает купюры), а потом они выйдут во двор, и немного побросают мяч, и поговорят о волейболе, но больше — о них самих, о команде, о Цукки… Хлопнула дверь, и Тадаши нырнул за ширму, сжался всем телом. Он знал, кто это, и боялся встречи с ним как огня. Свет из высокого окна падал на Цукки, и Тадаши видел его силуэт. Он постоял, хмыкнул, бросил: «Тренировка кончилась» и вышел. Дверь за ним затворилась бесшумно. Тадаши никогда не хотелось плакать так часто, как в последнее время, но всё-таки он сдержался и на этот раз. * — Добрый вечер, — позвал он неуверенно, толкнув дверь. Зазвенел колокольчик — Тадаши сам его вешал пару месяцев назад. Он не знал, зачем всё-таки пришёл — слабость валила с ног, болела голова, и будет очень нехорошо, если Шимада потом из-за него заболеет. Тот сидел на корточках перед витриной, совсем как в тот раз, когда Тадаши появился здесь впервые — когда-то давно-давно, в прошлой жизни. Он перешагнул порог, и когда Шимада встал и повернулся лицом, упёрся взглядом в рубленую, весёлую свинью. — Кто придумывал эмблему магазина? Она пугает. — Привет. Ты какой-то… заболел? Шимаде врать не хотелось, но он уже успел ему наврать своим молчанием на пару жизней вперёд, так разве что сделается с ещё одного маленького вранья? — Всё нормально. Впрочем, Шимаду ему обмануть всё равно никогда не удавалось и не удастся. Тот сам подошёл совсем близко, приложил тыльную сторону руки к его горячему лбу и присвистнул: — Нормально, ага? Стало неловко. Ну чего, чего он пришёл, а? На жалость, что ли, подавить?.. Шимада убрал руку, и как бы Тадаши ни хотелось потянуться следом, он не шелохнулся. Он посмотрел под ноги, отметил, что брюки у Шимады прямые, широкие — взрослые. — Я домой пойду… — Нет уж, пошли, ещё упадёшь по дороге. Глаза за стёклами очков были внимательные и почему-то совсем не сердитые. Если Цукки он возражать не мог, Шимаде просто не хотелось. И он пошёл следом в подсобку, позволил усадить себя на продавленный, выцветший диван. На плечи опустился плед, и Шимада вышел. В носу у Тадаши свербило, глаза слезились. Он досадливо шмыгнул и больно закусил губу. Морозило, пришлось завернуться в одеяло по самую макушку, но теплее стало едва ли. Он ненавидел болеть, потому что в такое время он чувствовал себя самым несчастным на свете, а жалеть себя было невыносимо. Он пытался отвлечься на обстановку и собственное дыхание, но ничего не выходило. С замиранием сердца он ожидал волны новой дрожи, и она каждый раз наступала. — Не спишь? Шимада вернулся с дымящейся кружкой в руках, Тадаши буркнул «заснёшь тут» и потянул носом воздух. — Бульон, что ли? Серьёзно? Я бы с таким же успехом и дома сидел… — Тихо, — цыкнул Шимада и сел на пол у его колен, отставил чашку и всмотрелся в лицо. Тадаши тут же отвёл взгляд. — У тебя глаза красные. — Слезятся. — Ага. Шимада подался вперёд, обнял его за пояс, и Тадаши дёрнулся от удивления, но держали крепко. Он смотрел на тёмную, гладкую макушку и прогонял слёзы силой воли. Шимада чуть поднял голову, и только сейчас Тадаши заметил, что тот снял очки. Он шумно вздохнул и сдался. Скользнул на пол, прильнул всем телом, и в кольце рук ему было теплее, чем под самым толстым одеялом. — Ну куда ж ты на пол-то? — тихо и мягко засмеялся Шимада, но он только мотнул головой и прижался лбом к плечу. «У тебя уши такие маленькие», — услышал он шёпот и всё-таки заплакал. Со слезами из него выходили боль, растерянность и напряжение последних недель, а Шимада ещё что-то говорил и трогал губами его висок. — Ну что же ты молчишь постоянно, а? Говори, если тебе плохо. Всегда говори, понимаешь? — попенял ему Шимада, когда Тадаши немного успокоился. Тёплые пальцы скользили по щекам, вытирая влажные дорожки, и он чувствовал себя ребёнком, собирающимся наконец серьёзно спросить, существует ли Санта Клаус. — А что, если я скажу, что ты мне нравишься? Давно нравишься. И не как семпай, а по-другому, по-извращённому. Что ты тогда скажешь? Надо было это говорить? На губах у Шимады была полуулыбка, и от этого стало почему-то особенно горько. Он уже хотел вырваться и сбежать, но Шимада сказал: — Я знаю. Тадаши замер. — Как это — знаешь? А почему не злишься? — Почему я должен злиться? — Ну как же это… — Тадаши совсем растерялся. — Я же тебя предал. Просил поучить, приходил, помогал, а сам… вот… Вина накрыла с новой силой. Горло сжало опять, а Шимада посмотрел ему прямо в глаза: — Всё хорошо. Слышишь? Всё хорошо. Тадаши слышал и не понимал. Но плакать расхотелось: Шимада говорил, что всё хорошо, а значит, всё так и было. Он хотел ещё что-то сказать, но вместо этого оглушительно чихнул, успев прикрыться. Шимада тут же спохватился, поднялся, поднимая его следом. — Мама знает, где ты? Позвони, скажи ей, что я скоро тебя привезу. Пусть встречает, — он выглядел встревоженным, и Тадаши с ужасом подумал о том, в какой кошмар он попадёт, когда окажется в руках матери. — А можно… можно я к тебе, а? — попросил он, а потом залился краской до кончиков ушей. Если Шимада поймёт его неправильно, он сгорит тут же от стыда. Но Шимада только задумчиво потёр нос. — Вообще-то… скажи маме, что пошёл к другу. У меня найдётся ещё один футон. Тадаши задумался. К другу? Они с Цукки не разговаривали, но всё-таки… Он кивнул, по привычке пряча глаза, набрал маму. Проблем не возникло, потому что «о, Цукишима-кун такой хороший мальчик, когда он снова придёт в гости?», и Тадаши несмело глянул на улыбающегося Шимаду. — Соседи б не видели. Надумают его чего лишнего. — А если не лишнего? Шимада поперхнулся и закашлялся, а Тадаши снова покраснел, потому что брякнул, совсем не подумав. — Мы поговорим об этом после твоего выпускного, ладно? Тадаши торопливо закивал и ойкнул, когда в ушах зашумело, а голову пронзило болью. Шимада тут же снова посерьёзнел: — Так, всё, поехали. Заснул Тадаши прямо в машине. Он смутно помнил, как заходил в дом, как Шимада пытался его раздеть, но он так отбрыкивался, что улёгся на футон полностью одетый (разве что без одного носка и верхней одежды), как ночью его заставили выпить таблетку под сетования о том, что про бульон они совершенно забыли. Но окончательно проснулся он только утром из-за тренькнувшего телефона. Тадаши моргнул, сбрасывая сонливость с ресниц. В голове было восхитительно ясно, солнце било в окно, а на экране телефона высвечивалось: «Придурок. Отправитель: Цукки». До выпускного оставалось неполных три месяца. И всё — на удивление — правда было хорошо.