Тум-балалайка

Странная тогда у нас вышла дневка. Не то чтоб нехорошая, а вот странная. Вроде и усадьба стояла целая, хоть и брошенная, даже стекла не повыбиты почти. Красивые, кстати, стекла, в угловой башенке — флигель называется — аж цветные. Вроде и живность по двору бродит — куры, гуси, свиньи какие-то очумелые. А как стало ясно, что проторчать нам тут до ночи, если не до утра, так нехорошо на сердце стало. Гляжу на тех свиней, и боязно делается, вот как есть они очумелые. Старшина Фомин потом одну пристрелил-таки, как она, тварюка здоровая, на куру наскочила и давай ее трепать. Если на куру, говорит, взлезла, яко тигра дикая, так, может, и на человека попрет потом. Дичают они, говорит, без людского окрика, злые делаются да умные. Я себе так думаю, свиньи — они и есть умные, да о них сказ вдругорядь будет. Мы чего в той усадьбе встали-то — своих догоняли, колонну госпитальную, да полуторка поломалась. Кашлять мотор еще с утра пораньше начал, на переправе, вот где мостик под нами подломился. Федька-шофер тогда назад как сдал — так и надорвалось в нутре железном. А чего ж, машина хоть и неживая —, а живая, это вам любой моторист скажет, хоть колхозный, хоть городской. Мостик так и ухнул едва не с-под колес. Федька бранится по-матерному, речка хоть и узка, метра четыре всего будет, а глубокая, без мостка хоть какого не переберешься, мотор сразу зальет — и крышка, а еще груза пудов двадцать, а еще люди — плавать-то у нас не все умеют. Старшой колонны, капитан Котиков, тогда сказал, мол, ниже по течению должен еще один мостик быть, за большой деревней, а если и нету уже — так в деревне, мол, разживетесь чем да хоть наплавной наведете. Вроде как этот район уже от врага очищен, а у вас охранение в кузове, цельное стрелковое отделение, справитесь, мол. Мы и двинулись. Деревня та по карте недалёко была, часа за два нормальным ходом, ну, на больном двигателе так три, много — три с полтиной. Вот на третьем-то часу и отказал мотор. Деревню видать еще не было, за горкой она да за перелеском, а усадьба на самой горке. Мы полуторку-то нашу на двор затолкали, охранение выставили, Федька в нутро машинное по ремень закопался, да и пошел старшина Фомин с двумя бойцами до деревни: на мост посмотреть, местных расспросить, табаку на сахар выменять. Ханна-докторица еще с ними увязалась — вдруг, мол, помощь кому нужна, деревня хоть и большая, да земля здесь не наша, да время нехорошее, может, и фельдшера своего нету. Вторая тетка, что с нами была, в усадьбе осталась, старшей по охранению: Тамарка из стрелкового, бывшая партизанка. У самого Сабурова воевала, это вам не стол полотенцем обмахнуть. Их в нашем охранении пятеро таких было — двое медведевцев да трое сабуровцев, старшина из них с собой и выбрал. Час ждем — нету никого обратно. Два ждем — нету никого. На третьем часу Тамарка нехорошо так поглядела на парня одного, тоже из сабуровских, Митькой звать вроде, и кивнула едва приметно. Он где сидел — там и подхватился, вот был, а вот и нет его, уже на склоне мелькнул да снова пропал. А Тамарка ко мне чуть повернулась, вполглаза на меня глядит да на пулемет, вполглаза за перелесок. — У нас его Кажаном звали, — сказала. — Нетопырем то есть. Как в разведку идет, так все видит, а его ни разу за три года не увидали. И тоже ведь: не успел Федор из мотора вылезти на перекур — вертаются все четверо. И этак получается, что трое идут, а четвертого под руки ведут. Четвертую. Ханну-докторицу. Хоть и привычные у нас все, а встречать вскинулись — кто не на посту, понятно. Привели, на крыльцо той башенки — флигеля — усадили, Митька Нетопырь одеяло из дома принес, сел, докторицу тем одеялом кутает. А она смотрит себе в коленки, ровно как неживая, руки сжала — не расцепить, и дрожь ее бьет, крупная, нехорошая. — Сынки, давайте-ка чаю крепкого, с сахаром. Это Тамарка голос подала. А старшина Фомин рядом с нами сел и говорить начал. Негромко, размеренно, будто воду несет да расплескать боится. — Был там мост. Взорван. И деревня была. Брошена. А в одном из домов, с краю деревенской площади, держали пленных, вокруг дома сохранились фрагменты временной изгороди из колючей проволоки. Живых там не осталось, всех расстреляли, и пожарище на полдеревни, от площади до речки. Вероятно, убитых сжигали, чтоб явных улик не оставлять, а огонь на соседние дома перекинулся. Там, на площади, товарищу военврачу и поплохело. Она сказала, часть пленных заживо сгорели, ранеными, сказала — по телам видно. Уронил — и замолчал. Тут как раз рядовой Иванченко чай притащил в котелке, крепкий, как Тамарка просила, так старшина Фомин тот котелок двумя руками взял и пил — медленно да мелко, ровно из блюдечка. Недолго пил, скоро дальше по кругу передал. Утер усы рукой и продолжил. — Бойцы говорят, что деревня брошена недавно, два-три дня назад. Товарищ военврач по телам определяла те же два дня. С одной стороны, это означает, что ремонтировать мост можно при минимальном охранении, поскольку взрывал его отступающий противник явно за собой. С другой стороны, материал для ремонта придется брать в деревне, а вид и запах там такой, что я не во всех наших бойцах уверен. У нас четверо новобранцев, крови вроде бы не боятся, а блевать наверняка потянет. Тамарка вздохнула и Ханну за плечи приобняла. — Похоронить бы их, старшина, — говорит. — Хоть тех, кого не дотла пожгли. Не то чтоб я запаха или заразы боялась, а нехорошо оно — так бросать. — Нехорошо, — соглашается старшина Фомин. — Вот и товарищ военврач говорила. Так точно, старшина, похороним. Вот, стало быть, он старшина, и она старшина, только к Фомину я привыкши, больше двух лет вместе воюем, а Тамарка из переформированных, недавно у нас. Да и попроще она, как есть старшая сестра, а кто молодой совсем — тому и за приемную мать сойдет. Тем же молодцам из Полесья да новобранцам. И видно по ней, что зря старшина Фомин на тех, недавно призванных, осторожничает — они ведь под немцем выжили, всякого повидали. А он тем временем поднялся уже и парней собрал, кто под ружьем дольше прочих. Мол, первая смена наша, через три часа поменяемся, а если к тому времени Фёдор машину починит, то они нас в деревне ждут. Собрались и таковы были, нам с Тамаркой новобранцев оставили. Федька тут же снова в мотор зарылся, я посты по новой расставлять пошел, а как к крылечку вернулся — так впору снова подеваться. Не до меня там. Тамарка Ханну за плечи обнимает, по волосам, сединой не по возрасту побитым, гладит, да приговаривает этак распевно, по-бабьи, ровно как у нас в селе было. — Ты плачь, Ханна, — низко так, тёмно, то ли ласково, то ли горестно, — плачь, тебе ведь есть по кому плакать. — Не могу, — шепчет в ответ Ханна, — нечем мне плакать, Томочка, с самого Харькова нечем. С того дня, как про своих узнала… И ведь верно, некому здесь у ней быть, нет у докторицы нашей живой родни, всех фрицы убили. Как мы в Харькове стояли, она два дня искала хоть кого знакомого, и нашла — соседка ее бывшая где-то на кладбище пряталась, как дом разбомбили, а ушли оккупанты — на развалины вернулась. Не знаю, в уме ли была та соседка, а только она Ханне и рассказала, как ее родню в числе прочей еврейской нации сперва в заводские бараки сгоняли, а после в Дробицкий Яр на расстрел. Сама-то наша докторица в сорок первом на переподготовке была, в Кировской военно-медицинской, как в конце апреля на курсы направили — так оттуда и в действующую армию пошла. Оттого и жива, стало быть. — Не можешь плакать – вой, — рубит Тамарка. — По покойникам — воют. Кивает Ханна. Медленно-медленно, как сонная. И тем же мертвым голосом отвечает: — Я выть не умею, Томочка. Из городских я, нас петь учили. А ты подтяни, ты эту песню знаешь, а мне так проще будет. И повела —, а я стою, слушаю. Вроде даже знакомое что-то, про парня с девушкой, как водится —, а притом не узнаю. Сообразил наконец: не по-русски она поет, оттого и выходит больше про горе, чем про любовь. А тут и Тамарка подхватила, меня как морозом по шкуре продрало: со слов выходит — парень к девке подкатывает, свататься хочет, а с голосу — девка над домовиной воет, покуда жениха ее хоронить везут. – Парень, тебе я скажу не шутя, Камень растет без тепла и дождя, Вечно гореть любви суждено, Плакать без слез может сердце одно… И страшно мне, и деться никак — заметят. Нечего делать, стою — по сторонам посматриваю, парни на местах вроде, слушают ли — не сказать по ним, но автоматы держат правильно, и головами почем зря не вертят. Федьки не видать токмо… ан нет, вот он, мотор закрыл да к колесу привалился, приказа ждет. А бабы наши все тянут, все горе на кулак мотают. – Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка, Тум-бала, тум-бала, тум-балала… Пой, балалайка, плачь, балалайка — Вечно гореть любви суждено… И вот туточки гляжу — плачет Ханна, сама поет — сама плачет, крупные слезы по лицу катятся. От сердца и отлегло: ежели плачет — стало быть, жива будет докторица. Ин и ладно, жива будет, так и горе у ней заживет помалу. Дождался я, пока они с Тамаркой замолкли, обнялись да расцеловались, ровно сестры, покашлял негромко — пора, мол. Обернулась ко мне Ханна, голову наклонила. — И вам спасибо, — говорит, — товарищ ефрейтор, что подождали. Я уже в порядке, могу работать. Глаза-то у ней красные, напухшие, лицо от слез блестит, но чую — не врет, по-зряшному не храбрится. Собрались мы — и покатили малым ходом к деревне, товарищу Фомину с остальными бойцами помогать. Полным-то составом мы и мост еще до заката навели, из бревен от погорелых тех домов. А назавтра к полудню и своих догнали.