Кофе и запонки

В четверг Люциус сидел в удобном кресле за дубовым министерским столом, терпеливо делая вид, что изучает финансовые отчёты за второй квартал. Он теперь консультировал миссис Филиппс, главного казначея, и частенько наведывался сюда. Когда нужно было поймать кого-то нечистого на руку, приглашали его. Но истинная причина этих визитов, юная помощница казначея, сидела чуть правее в окружении свитков и едва заметно нервничала, постукивая каблуком изящной лодочки по полу. Люциус слишком хорошо знал Гермиону Грейнджер, чтобы быть уверенным в том, что её беспокоит именно его присутствие. Он слегка улыбнулся, перелистывая скучный отчёт, и тайком вдохнул тонкий аромат духов – такой знакомый и вкусный. Ведь он сам подарил ей эти духи. Он прекрасно помнил изумительный запах её кожи, смешанный с горьковатой ноткой кардамона, и вкус: с лёгкой кислинкой, как сочная осенняя вишня. Помнил мягкость локонов на ощупь: потому что любил перебирать их, когда Гермиона лежала у него на коленях. Прекрасно помнил, как трогательно она хныкала, когда кончала от его ласк или проникновений. Или с каким восторгом в глазах глядела на новое заклинание, которое Люциус творил для неё. Помнил её всю наизусть: внутри, теплую и обалденно тесную и снаружи – смелую и всегда собранную. И особенно её смех – звонкий, заливистый. Заразительный. Они встречались по четвергам в особняке Малфоя на юге Лондона. У Гермионы были свои ключи, и она всегда приходила первой: задвигала тяжёлые портьеры, отгораживая их от остального мира, доставала его любимое белое «Шато» и бокалы. Люциус разжигал камин. Руками. Сам. По одной только причине: мурашки бежали по коже, когда он чувствовал, как взгляд Гермионы оглаживает его всего с ног до головы, задерживаясь на жилистых предплечьях из-под подвёрнутых рукавов. Она обожала смотреть, как он топит камин. А Люциус любил массировать её гибкое тело, терракотовое от отблесков пламени очага, старой магией сводить синяки, которые сам только что и наставил, повалив перед этим в порыве страсти на мягкий диван. Но потом, спустя полгода, Гермиона всё разрушила, заявив, что так больше не может продолжаться. Что она – взрослая ведьма и не желает делить его с Нарциссой. Что хочет большего: просыпаться с ним и варить для него кофе с корицей, как он любит, и застёгивать по утрам запонки. И Люциус от неожиданности и досады обронил что-то дежурное и холодное, отчего она вся поблекла и ушла. И камин остался холодным. Кажется, он сказал тогда: «Это неприемлемо». Шли недели. И эта фраза крутилась в голове, как закончившаяся пластинка, которую давно пора сменить… но нечем. Никто больше не наливал ему «Шато», не ласкал так нежно и искренне, не подавал поленья для растопки камина. И Люциус в одиночестве сидел по четвергам в пустом доме и курил сигарету за сигаретой, с тоской наблюдая, как сквозь незадёрнутые портьеры по ковру крадётся закатный луч. Нежно-терракотовый, как кожа Гермионы в отблесках пламени. И это было совершенно неприемлемо. Люциус попытался снова сосредоточиться на отчёте. Он не мог всё вернуть, развестись и снова жениться. Просто не мог. И дело вовсе не в Нарциссе, с которой давно уже не было ничего общего, и ни в общественном мнении: после двух обвинений в пособничестве Тёмному Лорду и Азкабана становится как-то плевать на всё это. Люциус в глубине души опасался неумолимого бега времени и своего возраста. Увядания. Вот Гермиона, вся нежная и цветущая, склонилась над пергаментом и искушающе водит кончиком пера по губам, а каштановый завиток выбился из причёски и щекочет шею так, что рука тянется его отодвинуть. «А мне уже под пятьдесят. Двадцать пять лет разницы!» Люциус с присущим ему цинизмом взвешивал все шансы «за» и «против». «Кто скажет, согласись я сделать ей предложение, сколько ещё отмерила Судьба и здоровье, подорванное проклятым Азкабаном? Как узнать, сколько ещё я смогу радовать её как мужчина радует женщину?» Люциус ненавидел себя за эту нерешительность. Но одна мысль о том, как он застаёт Гермиону с молодым любовником после свадьбы, озлобляла и убивала на корню всю надежду на счастье. Поэтому он сидел, не видя перед собой никакого отчёта, и смотрел на неё, любовался тайком, теша своё измученное сомнениями сердце. «Решись, старый болван, или так и помрёшь один в холодной постели, а компанию тебе составит только железное судно!» Гермиона вздрогнула, когда дверь кабинета хлопнула и Малфой вышел. Плечи её опустились, перо выпало на пол. Она вдруг размахнулась и запустила в стену чернильницей. Фиолетовые кляксы поплыли по обоям черными слезами. Но Гермиона плакать не собиралась, нет. «Сама связалась с Малфоем, знала, что женат, знала, какой он. Нечего теперь нюни распускать». Но на душе все равно было погано. И даже как-то неловко. Будто предали, обманули. И дверь в счастливую жизнь захлопнулась перед самым носом. В кабинет вошла миссис Филиппс, и вместе с ней влетел алый самолетик-записка. Он упал в руки Гермионе, и та меланхолично его развернула. – Мерлин! – бухгалтерша всплеснула руками. – Это кто же так залил всю стену? Но Гермиона её не услышала, оглушённая содержанием записки. «Четверг. Кофе и запонки. Взбитые сливки. Будь моей женой. Прошу. Л. М.»