***
Эрвин никогда не любил стихи. Он жадно глотал информацию из словарей и энциклопедий о внешнем мире... отдавал практически все месячное жалованье за потрепанный и замызганный томик и, крадясь во тьме словно вор, заволакивал очередной редкий экземпляр в свой кабинет, ликуя и радуясь, как незрелый юнец. Неистово конкретный, непоколебимо прямолинейный и в то же время изощренно-скрытный и изворотливый, командор всегда отдавал предпочтение конкретике, и в упор не понимал нечто настолько абстрактное, ляпистое и эфемерное, как поэзия. Этот мир был слишком жесток, а люди – слишком слабы, и некогда было тратить драгоценное время и уделять внимание чему-то настолько бесполезному. Эрвин никогда не любил стихи... Впервые попав в библиотеку верховного главнокомандующего, Смит обомлел. Сердце заскулило в приливе восторга и умиления, и мелькнула мысль о том, что он, пожалуй, остался бы тут навечно. Огромная комната, располагавшаяся глубоко в подвале, была сухой и теплой благодаря уютно шуршащему камину. Нежные и робкие волны тепла, выползавшие из печи, осторожным приливом ниспадали на мягкие темно-красные ковры, и взрывались в воздухе, смешиваясь с запахом старины, древесины... еще чего-то неуловимо пряного, сладковатого. Эрвин прошел внутрь, притворив тяжелую деревянную дверь, и та призывно застонала, на секунду нарушив волшебное очарование, царившее внутри. Командующий шел тихо, и сапоги тонули в коврах, а руки порхали, кончиками пальцев касаясь книг... бесчисленные стеллажи возвышались подобно молчаливым гигантам, и впервые за долгое время мужчина ощущал ужас. Ужас осознания того, что столько книг он не прочтет за всю жизнь, даже если начнет прямо сейчас, умостившись в одном из кресел перед камином. Начнет, забыв про сон и еду, про обязанности и титанов, про ответственность и человечество... которое тоже, как и он, никогда не видело столько книг в одном месте. Здесь не было окон. Лишь приглушенный свет, струящийся из камина, да несколько тусклых ламп... и белая штукатурка с потолка, шелестя, осыпалась на пол и была подобна звездной пыли в этом скудном, но уютном освещении. Эрвин дошел до камина и поежился, протянув к огню отчего-то трясущиеся руки. Его одолевало необъяснимое душевное спокойствие, но тело тряслось, заходясь в радостном и исступленном возбуждении. Внезапно раздавшийся позади шорох какой-то ткани заставил Смита резко повернуться на источник звука. Небесно-голубые глаза, ставшие бездонно серыми в полутьме библиотеки, довольно быстро привыкли к приглушенному свету, поэтому незнакомку, с ногами сидевшую в одном из кресел, командор увидел практически моментально. И даже успел обругать себя за то, что так расслабился, поддавшись волшебству царящей вокруг него атмосферы. Эрвин молчал, разглядывая сидящую перед ним девушку, а та улыбалась робко и застенчиво, и перебирала длинные спутанные волосы тонкими ухоженными пальцами. Смит, растерявшись отчего-то, подумал, что ее улыбка – словно олицетворение библиотеки... такая же теплая и таинственная... и испытал некое подобие вины за то, что вторгся в чужое пространство без приглашения. Девушка по-прежнему сидела молча, не меняя позы, и командор тихонько кашлянул: - Добрый вечер, леди. Прошу прощения... я, наверное, побеспокоил Вас. Незнакомка шевельнулась, немного наклоняя голову на бок, вслушиваясь, и, слегка подавшись вперед, несмело протянула ладошку. Всполохи огня играли, отбрасывая дивные тени, и танцевали огненно-рыжими бликами на ее коже и волосах... и в свете камина бледная кожа казалась молочно-персиковой, а темные локоны впитали медь и золото. - У Вас... чудесный голос, сэр, - негромко сказала девушка, продолжая улыбаться. – Могу я... рассмотреть Вас? – ее руки слепо шарили в воздухе, а улыбка на лице стала смущенной и извиняющейся. Смит молчал несколько секунд, осознавая, и понимание, успешно достигшее мозга, отозвалось в сердце липким приторным сожалением. Наклонился слегка, всматриваясь в красивое женское лицо... от незнакомки пахло корицей и мускатом, и Эрвин сразу вспомнил то самое, неуловимое, витавшее в воздухе. Тихо вздохнул, увидев ее бледно-голубые остекленевшие глаза, не отражающие свет. Сколько таких он повидал даже в развед-отряде... раненных, искалеченных, безглазых, контуженных. Но видеть печать уродской несправедливости на хрупком и нежном существе вроде этого было почти физически невыносимо. – Не стоит смотреть на меня с такой жалостью, - незнакомка покачала головой, когда командор, совладав с собой, осторожно взял ее ладошку и прижал к своей щеке. Ее невесомые прохладные ладони странствовали по его лицу, изучая, а Смит молчал, уязвленный таким точным попаданием... и на эту одну безмерно долгую минуту исчез мир вокруг, оставив лишь темноту и доверчивую осторожность, путеводным маяком сияющую на кончиках ее пальцев. – Ведь я, будучи слепой, вижу гораздо больше, чем Вы. - Что же Вы видите? – Эрвин открыл глаза, вернувшись к реальности, когда девичьи руки исчезли с его лица. Знаменитый воин, стратег и тактик, непревзойденный командор, лидер разведкорпуса, которому подчинялись моментально и беспрекословно... чувствовал себя абсолютно беспомощным и растерянным перед лицом естественной и не поддающейся объяснению нежной женской непосредственности. Сейчас он играл в игру, правил которой не знал... а, может, их и не существовало вовсе... и оставалось только идти на ровный и спокойный голос девушки, что сидела в кресле перед ним. - Я вижу тебя и стараюсь запомнить и вспомнить, Иду я на ощупь с клюкою избитой строки... В туннеле из прожитых жизней и брошенных комнат, Я вижу тебя: дальше взгляда и ближе руки*, - шепнула девушка и усмехнулась. – Меня зовут Стэфания. А Вас? Такой была их первая встреча. Эрвин, представившись рядовым легионером разведкорпуса, о себе не рассказывал больше ничего. Стэф же рассказывала, не таясь, как ее приводит сюда служанка, и она частенько сидит здесь целыми днями, в тепле и уюте, читая... - Читаете? – выдавил Смит прежде, чем понял, насколько грубо прозвучал его вопрос. Тут же смутился и пробурчал извинения. Девушка, однако, рассмеялась, приведя командора в еще большее изумление. Он давно не испытывал такого смятения в эмоциях, что происходило с ним последние полтора часа, которые мужчина находился в библиотеке. - Ну да, читаю, - Стэф прикрыла глаза, поглаживая кружевные юбки руками, - Я знаю несколько книг наизусть... прозу. Но ее учить сложнее, поэтому стихи мне нравятся больше. А еще... в них душу вкладывают. Стихи как способ познания мира... что думаете? Вот Вы, Эрвин, жалеете меня за мой... изъян. А мне Вас жальче. Я иногда даже думаю, что быть слепой – это дар божий... ведь я ни минуты не продержалась бы, увидев мир, который существует сейчас вокруг. И, все же, я познаю. Я знакомлюсь, узнавая лица на ощупь, кончиками пальцев, и запоминаю их живость и тепло... Красота тела не имеет значения, когда ты слеп. Да и сложно мне судить о том, какое лицо можно назвать красивым, а какое таковым назвать нельзя. Но Ваше, я думаю, привлекательно... - Благодарю, - командор растерялся: пожалуй, он не мог вспомнить, когда его в последний раз интересовало, каким его видят окружающие. И Стэф, так легко и беззаботно раскрывающая душу перед абсолютно незнакомым человеком, казалась каким-то невероятным… волшебным на всю голову и, безусловно, сумасшедшим существом. – Так Вы, значит, любите стихи... - А Вы, значит, не любите? – шепнула девушка, усмехнувшись. – Не удивляйтесь... зрение вполне можно заменить слухом. Со временем приходит способность разбираться во всех тонкостях интонации собеседника, а еще позже... каждый шорох, каждый вздох, колебание пола под ногами. Вы еще не взялись за дверную ручку – а я уже знала, что в библиотеку войдет высокий мужчина. Ваши шаги и руки выдали в Вас военного. Ваши манеры и умение вести светские беседы дотла сжигает Вашу легенду о том, что Вы – обычный рядовой. Вы не любите стихи... потому что не понимаете их? - Я не вижу в них необходимости, - спокойно ответил Смит, глядя в огонь. – Они бесполезны. - Вы не правы, - голос девушки прозвучал слишком тихо и подавленно. Эрвин поджал губы, решив, что обидел то немногое, чем восхищалась эта юная отважная леди. Ну не понимал он... не понимал. – В них столько чувств, столько эмоций... и пара рифмованных строк может сказать порой куда больше, чем пять нудных страниц прозы. Единственное, о чем я сожалею, это о том, что лишена дара Слова... Ведь я столько вижу, столько чувствую, но при этом не могу создать. Вот только и остается, учить чужие стихи. Разговаривать на языке чужого сердца. Я такая жалкая в своей... бесплодности, - Стэф вздохнула, откинувшись в кресле, и они с командором молчали несколько минут, думая. - Прочтите мне... несколько четверостиший? – предложил, наконец, Эрвин, осторожно коснувшись напряженной женской руки. Хрупкие прохладные пальцы разжались и благодарно обхватили широкую мужскую ладонь, деликатно впитывая чужую уверенность и ощущая безмолвный поток его доверия. Стэф улыбнулась... улыбнулась так чарующе и нежно, что Смит на удержался от улыбки в ответ. – Я постараюсь понять. Обещаю, - сказал он. - Стоял ли ты в объятьях тишины, где темно-синий бархатный прибой? Покачиваясь тихо на волне, купался в море месяц молодой. Его загадка блещет в вихре снов, во тьме сверкнет ее алмазный хвост, И Всадник сумрачный, властитель всех ветров, верхом на лошади взойдет на млечный мост. Его тропа начертана Судьбой, ведет из ниоткуда в никуда. Под ним мелькают годы, города, но дела нет ему до нас с тобой. Из памяти сей образ не стереть. И не забыть. Потомкам изложить, Как тяжело порой бывает жить. Пусть и сумел красиво умереть... Эрвин никогда не любил стихи. Но чувствуя, с какой трепетной нежностью относится к поэзии сидящая рядом с ним девушка... ощущая, как пробирает насквозь ее плавный, убаюкивающий голос, командор позволил себе минуту беспамятства... и чувственный смысл, образовавшийся из повисших в воздухе звуков, вонзился в суровое легионерское сердце, давно привыкшее к потерям, смертям и боли. И лед в его взгляде тронулся. Тогда, сидя с закрытыми глазами в обители книг, обласканный и расслабленный ненавязчивыми касаниями каминного тепла и мягкости старого кресла, сжимая прохладную ладошку Стэф и идя на тихую мелодию ее голоса... Эрвин видел несоизмеримо больше и иначе. Видел ее глазами. И уже за то, как это дивное создание читало стихи,... их можно было попробовать полюбить. Он ушел тогда к Даллису на разговор, тихо поблагодарив, даже не удивившись, когда Стэфания назвала вошедшего в библиотеку Закклая отцом. А она улыбалась ему все той же робкой и нежной улыбкой, и оба чувствовали себя так, словно разделили на двоих одну из самых огромных тайн этого мира.***
Слышался где-то голос верховного главнокомандующего, объявляющего о свержении короля и помиловании его, Эрвина Смита... и Закклай не знал, что они опоздали всего на минуту. Но этой минуты хватило с лихвой, чтобы лишиться единственной горячо любимой дочери. Сновали вокруг люди в форме, гудел, делясь новостями, простой люд. А Смит сидел на эшафоте рядом с виселицей, уложив на колени белую и бездыханную Стэф, и меланхолично перебирал ее тяжелые темные волосы, чувствуя себя бесконечно уставшим и потерянным. И вертелся в его голове, словно навязчивое эхо, ее нежный шепот: «Прочти мне несколько строк». - Отягощенную туманом бытия, Страну уныния и скорби необъятной Покинь, чтоб взмахом крыл умчаться безвозвратно В поля блаженные, в небесные края**, - шепнул мужчина и, наклонившись, коснулся губами холодного гладкого лба, прощаясь и прося прощения. Эрвин никогда не любил стихи. Но дар, что чуть больше года назад преподнесла ему Стэф, возврату не подлежал. И Смит, оставшись единственным носителем этой их тайны, был вынужден в который раз смотреть на мир ее глазами. И видел мир глазами сердца.