***
— И как тебя угораздило? — Мэйбл в белом халате качает головой и с жалостью смотрит то на градусник, стабильно показывающий 38.2, то на Пасифику, укутанную в три свитера, плед и два шарфа. — Заболеть в середине лета, ну надо же! — Мэйбл всплескивает руками. — Тебе очень повезло, Пас, что я твой доктор — я принесу тебе молока по фирменному рецепту Мэйбл Пайнс, и ты сразу выздоровеешь! — окрыленная собственной идеей, девочка небрежно бросает градусник на тумбочку и, уходя, кричит, — Диппер, подоткни Пасифике одеяло, пожалуйста! То ли слова благодарности, то ли недовольное бурчание Пасифики сливаются с полустоном Диппера: тот все сидит за Дневником, и теперь лицо у него такое, будто он был занят-невесть-каким-важным-делом по заданию президента Афганистана, а сейчас его отрывают от работы по спасению Вселенной малые дети. Тем не менее, парень встает, отбрасывает челку и послушно поправляет кончик одеяла. — И правда, как тебя угораздило? — спрашивает он, присаживаясь на край кровати. — Не знаю, — сипит Пасифика и тут же надрывно кашляет. — Ну ничего, Мэйбл тебя быстро на ноги поставит! — бодро произносит Диппер с улыбочкой, и все же не удерживается от сожаления. — Бедная… Диппер наклоняется к ней, чтобы проверить температуру ладошкой, и Пасифика замирает. Юноша же не торопится убирать руку, а только отводит локон с горячего лба, аккуратно заправляет за ухо – что, что он делает?! — и целует омертвевшую Пасифику в уголок губ. — Выздоравливай, — шепчет он с глупым смешком, и улыбается, явно не понимая, что только что случилось. Зато понимает Пасифика. Привстав на локтях, она целует юношу в ответ — и тут что-то разбивается совсем рядом с ними. Оба отскакивают друг от друга, краснеют, — а Мэйбл, только что уронившая на пол кружку молока, широко улыбается, стоя на пороге. — Я смотрю, у вас тут другие лекарства, — хмыкает она. — Но я все равно напою тебя молоком! — и девушка, взмахнув каштановыми кудрями, вновь спускается на кухню — за тряпкой и новой порцией молока. Пасифика, бледная до этого, теперь пунцовая; шепотом просит Диппера передать ей рюкзак, достает оттуда мятые бумажки (Диппер закатывает глаза): — Никому не говори, и пусть Мэйбл молчит, ладно? — юноша денег не берет, но кивает. Пасифике пятнадцать; Пасифика платит за первый поцелуй, лучшее в мире лекарство и так и не выпитое молоко.***
Пасифика, кажется, забывает про все свое богатство — она выгребает из карманов мелочь, со звоном и смехом ссыпая ее в подставленные ладони Диппера; он же достает откуда-то помятый доллар и, бросая его и монеты Пасифики сонной раздраженной кассирше, покупает две бутылки газировки: вишневую — для Пасифики, лимонную — для себя. Они отходят от круглосуточного минимаркета и лениво потягивают из трубочек цветную воду с пузырьками — те задорно шипят и воинственно ударяют в нос. Пасифика чихает, Диппер смеется, они идут на набережную, и дурачатся, прячась друг от друга за черными коваными фонарями. Пасифика с визгом бежит от Диппера, но тот ловит ее сильными руками; Пасифика поворачивается к нему, сжимает в своих объятьях и виснет на нем, а Диппер, пыхтя и тихо ворча что-то, тащит ее на себе до ближайшей скамейки. Пасифика кладет голову на его грудь, шерстяной свитер колет ей щеки, а в нос ударяет запах хозяйственного мыла, машинного масла и крепкого черного чая, но Пасифика голову не убирает — ей нравится это сплетение ароматов, и она только утыкается носом в колкий свитер, позволяя юноше перебирать идеально уложенные волосы, отдающие приторным дорогим шампунем. Они, кажется, могут сидеть так целую вечность, но Диппер встает, набирает горсть мелких камешков и, перегнувшись через ограду набережной, пускает блинчики по темной воде озера. Фонари расплываются и гаснут, когда очередной камешек попадает в них, а Пасифика иронично хлопает, когда камень тонет. Диппер фыркает и учит ее пускать блинчики: и пусть у девушки ничего не получается (потому что она пропускает мимо ушей всю лекцию о правильном положении руки и величине камешка), она рада, что ее обнимают теплые, грубоватые ладони. И пусть сейчас она не победитель, волосы растрепаны, а платье наверняка не идеально, Пасифика жива — и Диппер тоже. Они живы, они просто невероятно полны жизни, когда стоят на пустынном мосту, и он подхватывает ее на руки и кружит, кружит, кружит, а она заливисто смеется и обнимает его за шею. Она наклоняется к нему, он тянется к ней, и они целуются, и голова Пасифики кружится, хотя Диппер уже просто держит ее на руках. Она зарывается пальцами в его волосы, отпущенные чуть длиннее обычного и удивительно мягкие на ощупь, а он чувствует на языке сладость вишневой дешевой шипучки, которую только что пила Пасифика. Держась за руки, они со смехом бегут с моста, и садятся прямо на землю в городском парке. Спинами они прижимаются к огромному дубу, пальцы переплетены, а дыхание — одно на двоих. Он целует ее, одновременно поглаживая пальцами бледную шею, а она – его, схватившись за ворот его серого свитера, и вместе им так тепло, что даже фонари стыдливо отводят взгляд, чтобы парочка могла побыть в спасительной тени. Рука Диппера несмело приподнимает подол платья, и девушка вспыхивает. — Я заплачу тебе, хорошо? — она тяжело дышит после поцелуя, судорожно ищет бумажник, отсчитывает деньги и протягивает их юноше. — Только никому ничего не говори. Диппер со свистом втягивает в себя воздух и встает с земли, выходя на освещённые дорожки парка. Пасифике семнадцать; Пасифика платит за дешевый лимонад, колючий свитер и лучший вечер в своей жизни.***
Пасифика падает на неразложенную кровать, доски скрипят под ней и просто чудом не ломаются; Диппер падает следом и тут же накрывает ее губы своими. Она расстегивает ему рубашку тонкими пальцами, он стаскивает с нее платье, они целуются, целуются, целуются; она зарывается пальцами в его волосы, проводит своими руками по его рукам, очерчивая выступающие голубые венки и мускулы, и, кажется, слегка царапает ему спину (всего не упомнить) и шепчет что-то бессвязное на ухо; он гладит ее бедра, хватает за запястья, целует в хрупкие плечи, слизывая с них сладкий привкус кислой вишни. Она прерывисто дышит, он ускоряет темп; она целует его в шею, и разряды тока проходят по его телу; они наконец находят губы друг друга, и дрожат, словно в приступе болезни — мир взрывается сотнями тысяч красок, из которых нельзя выделить ни одного, и тут же вновь становится белым. Диппер целует Пасифику в щеку и обнимает; она засыпает на непривычно жесткой кровати, в непривычной позе и непривычно не одинокая. Утром Диппер наливает им кофе в кружки, а Пасифика стоит, смущенная, в дверях, закутавшись в одеяло. — Слушай, я тебе заплачу, если ты… — она уже протягивает стопку бумажек. Рука Диппера вздрагивает, и кофе разливается по столу. Он оборачивается и с болью смотрит на Пасифику. — Я больше не могу так, — выдыхает он и берет девушку за плечи. — Ты никогда не станешь тем, кем хотела, с этими деньгами, Пасифика. Забудь о них, — и Диппер проходит мимо, надевает куртку и открывает дверь. — Куда ты? — оборачивается она. — Не знаю. Позвони, когда больше… больше не станешь платить за любовь, хорошо? — и дверь за ним закрывается с тихим звуком. Пасифика медленно оседает по дверному косяку, хлюпает носом, деньги выскальзывают из ослабевших пальцев. Пасифике двадцать один; Пасифика платит за руки, которые обнимали ее ночью, за неудобную кровать, за разлитый кофе и рассыпанное по полу золото, которое обесценилось впервые за много лет.***
Диппер шагает от гостиницы с самым решительным видом. Он, конечно, любит Пасифику, но ее деньги… Они занимают слишком много места в их жизни — и настала пора что-то менять. Вернее, менять все — и кардинально. Диппер шагает от гостиницы с самым решительным видом, когда его вдруг окликают. Он оборачивается на звук и видит взъерошенную голову Пасифики в окне номера, из которого только что вышел. — Диппер, к черту деньги! — орет она, и прохожие недоуменно останавливаются, чтобы поглазеть на девчонку, кричащую такие***
Пасифике двадцать один; Пасифика платит за черный кофе, завтрак в постель, редкие ссоры, частые поцелуи, искренние объятья, прогулки по ночам и неудобные кровати; ее валюта — любовь.Пасифика уверена, что эта валюта уж точно никогда не обесценится.