Шрамы

У Наполеона Соло очень красивое тело, но Илья никогда не видел его без рубашки. Это странно. Курякин не раз переодевался при напарнике, но тот всегда уходил за ширму, а то и в другое помещение. Предположить, что он стыдится, – не то что глупо, а даже смешно. Стыдиться тот, кажется, был не способен от рождения. Ни стыда, ни совести – ничего лишнего. Это про Соло. Курякин вздыхает и все-таки отводит взгляд. Берет со столика кружку с горячим чаем. У кружки неровная ребристая поверхность, теплая от согревающего ее изнутри напитка. Илья поглаживает ее пальцами, концентрируясь на ощущениях. Сколько он себя помнит, он всегда был кинестетиком. Осязание – самое приятное из всех дарованных чувств. Можно закрыть глаза и не видеть, заткнуть уши и не слышать, но нельзя не касаться. Без этого мир теряет краски, звуки, запахи. Теряет смысл и правдоподобность. Замыкается на форме без содержания, на логике без чувств, на алгоритмах без понимания. Прикосновения даруют свободу. Даруют спокойствие и умиротворение – если это теплая кошачья шерстка, чашка с фигурной ручкой, вязаный свитер – грубоватый, колючий, но все же очень уютный. Иногда, напротив, – будоражат: холодный металл пистолета в руке, ладонь, прожигающая жаром чужого тела через одежду, кирпичная стена незнакомого дома, хранящая его историю в своих сколах и трещинах. Когда Наполеон впервые снимает при нем рубашку, Илье хочется взвыть. Ткань обнажает красивый рельефный торс, но зрелище захватывает не только видом идеальных мышц. Грудь, спину и живот напарника украшает невероятное количество шрамов. Не то чтобы в их работе шрамы были чем-то странным – Курякин и сам мог похвастаться десятком старых отметин, но количество рубцовой ткани на теле Соло превышает норму даже по меркам секретных агентов. Особенно отчетливо выделяются рубцы на спине. Будто светятся на теле причудливым узором, притягивая к себе взгляд. Один из них пересекает почти всю спину от левого плеча к правой ягодице. – Засмотрелся? – голос напарника заставляет вздрогнуть и вынырнуть из собственных мыслей. Илья смущается, снова злится на самого себя, начинает подыскивать оправдания. – Я не… – Все нормально. От чего-то уродливого порой так сложно отвести взгляд. «Это не уродство». Илья не произносит это вслух. Он ловит себя на мысли, что хочет знать историю каждого шрама. Хочет узнать Наполеона, прочитать, как книгу, вглядевшись в картинки. А еще сильнее хочется прикоснуться. Хочется настолько, что впору бы все пальцы себе искусать, лишь бы они не потянулись предательски к исполосованной алым коже, к выжженным рунам, хранящим память о боли и испытаниях. Наполеон как будто читает мысли. Как будто специально подходит ближе. И отвести взгляд уже не представляется возможным. Теперь можно разглядеть шрамы на груди и животе. – Четыре огнестрельных, два ножевых, – улыбается Соло. Улыбка не фальшивая, не натянутая, это странно, это непонятно, но Илья уже почти смирился, что понять Наполеона невозможно, нужно просто принимать как есть. Шесть шрамов, да, один у правой ключицы, два в опасной близости от сердца, остальные три чуть ниже. Некоторые – едва заметные, белые, другие – красновато-коричневые, будто свежий след едва запекшейся крови. Хочется провести по каждому пальцем. Два ножевых, четыре огнестрельных. Это только спереди. А спина… Илья ставит кружку обратно на столик. Едва не опрокидывает. Дрожащая рука выдает его с головой, но Соло, к счастью, не заостряет на этом внимания. А после – после будто неведомая сила выдергивает из кресла, заставляя шагнуть еще ближе, обойти напарника со спины и протянуть руку. Протянуть и отдернуть в последний момент, запрещая себе прикасаться, как бы сильно этого ни хотелось. Илье всегда казалось, что из них двоих именно Соло – любитель нарушать чужое личное пространство, врываться без спроса в зону допуска; а сейчас он сам как одурманенный вторгается в чужое биополе, нагло, бездумно; трясется, как наркоман при ломке, в желании прикоснуться, почувствовать кожей чужую боль, пусть уже старую, утихшую, только ее отголоски. Наполеон чуть склоняет голову набок, но не поворачивается. Доверие. Позволить кому-то находиться за спиной, видеть все шрамы. Это доверие. У Ильи перехватывает дыхание от осознания этого факта. Прикоснуться хочется еще сильнее, но не хочется рушить ощущение вседозволенности. Это странно. Страшно не то, что его оттолкнут. Страшно, что не оттолкнут. И что тогда? – Их слишком много, – он ловит себя на том, что голос дрожит. Потому что это почти физически больно. – Это же не ножевые? – Нет. Соло снова улыбается. Это нельзя увидеть, но это слышно в голосе. В голосе – улыбка, сожаление, немного страха. Запрятанного, почти забытого – и Курякину стыдно за то, что он спрашивает, за то, что сдирает коросту на почти зажившей ране, заставляет вспоминать. Хотя такое вряд ли можно когда-то забыть. – Меня пытали, – признается Наполеон. Голос тише, чем обычно, плечи напряжены, и даже дыхание становится иным – вдох короче, выдох громче. – Убил бы… – шепчет Илья, не понимая, почему его трясет как от лихорадки. – Можно я… Рука ложится напарнику на плечо, указательный палец невесомо скользит по шраму, тому, самому длинному, через все спину. Хочется то ли выть, то ли плакать, то ли разорвать неизвестных мучителей голыми руками. Наполеон от прикосновений не вздрагивает, только замирает, превращаясь в немое изваяние. В античную статую древнего божества. И это отсутствие сопротивления только усугубляет ситуацию. Пальцы прочерчивают контуры красных линий, а после сменяются ладонями. Курякин понимает, что переступил все дозволенные грани, ворвался в святая святых, и надо бы остановиться, но как, если от сверхчувственного контакта коротит где-то в мозгу? Он сладко морщится, пытаясь унять дрожь в руках, благо что ладони не холодеют, как это бывает обычно от эмоциональной перегрузки. Наполеон теплый, живой, намного более уязвимый, чем можно в принципе о нем подумать. И намного более стойкий, чем кажется со стороны. – Можно, – после затянувшейся паузы выдыхает Соло, хотя уже и так понятно, что можно и даже нужно, но не понятно, кому из них нужно больше. И волна жара прошибает Илью насквозь. Колени предательски дрожат, он все же кусает пальцы, кажется, до крови, а потом порывисто обнимает напарника со спины, утыкаясь лбом ему в шею. – Это неправильно. Это… нечестно. Хочется отмотать все назад, изобрести машину времени, предотвратить беду, вырвать из лап мучителей, спасти, прикрыть собой, защитить… – Это было очень давно, – странно, но, кажется, Наполеон пытается его успокоить. – Они уже не болят. Илья вдруг понимает, к чему все эти утешительные речи. Глаза нестерпимо жжет соленой влагой, и Соло, понятное дело, чувствует это. Странно, что он не обратил все в шутку, ведь он в этом мастер. Это становится последним, уже негласным разрешением, и Курякин прикасается к одному из шрамов губами – не разжимая объятий, уже не сдерживая ни слез, ни сбивчивого шепота. – Большевик, что ты там у меня за спиной бормочешь? Молишься, что ли? Илья невесомо целует изувеченную спину – так, что Соло едва чувствует горячее дыхание на своей коже, – и повторяет: – У кошечки боли, у собачки боли, у Наполеона не боли. – Лучше б молился, – хмыкает Соло, почти разбивая трепетно-доверительную ауру привычным сарказмом. – И что это за мантра такая? Илья пожимает плечами: – Так мама говорила, когда мне разбитые коленки йодом мазала. – И что, помогало? – Мне всегда казалось, что да. Наполеон пару секунд не знает, чего ему больше хочется – расхохотаться в голос или разрыдаться от умиления. Так и не решив, что сделать, он просто поворачивается и заглядывает напарнику в глаза: – Чудо ты в перьях, Большевик. – Прости, я… Попытка отстраниться не удается хотя бы потому, что ему самому этого ой как не хочется. Теперь уже замирает Курякин. Впрочем, это не похоже на статику – его трясет как под высоковольтным напряжением, и губы у него искусаны уже в кровь. Он чувствует сначала металлический привкус, а потом прикосновение чужих губ. Наполеон целует осторожно, и это странно, настолько болезненно странно, что первые несколько секунд Илья не отвечает, только жмурится, втягивая голову в плечи, не зная, что больнее – невозможность прикоснуться или возможность. Пальцы Соло скользят по его щекам, вытирая слезы. И это так глупо. Так непонятно, так глупо и так прекрасно. Курякин чувствует себя беспомощным перед этим человеком – истерзанным, словно собранным по кусочкам, но так идеально собранным, что и не поверишь, будто тот когда-то рассыпался на осколки. Это доверие, теперь уже со стороны Ильи. Плакать – как в детстве, только тихо, беззвучно, кусая губы. Позволять увидеть эту слабость. Слезы почти как шрамы – в них нет ничего постыдного, но тот, кто их видел и кто их касался, уже допущен в самый внутренний круг, в сердце и в душу. Доверять друг другу свои жизни они уже привыкли, а вот настолько вскрывать свои болевые раньше не приходилось. Это так страшно, что паника сдавливает горло. Это так идеально, что слезы все еще чертят дорожки на щеках. – Тише ты, – вновь повторяет Наполеон. Эту же фразу он произнес хриплым шепотом на ухо, когда спас его в первый раз, вытащив из воды. И спасает снова. Илья в ответ обхватывает его лицо руками – прижимается лбом ко лбу, зажмуривая глаза, концентрируется на ощущениях. Можно не видеть, можно не слышать, но нельзя не касаться. Соло ободряюще гладит его по плечу, замирает, давая время прочувствовать телесный контакт, а затем тянет на себя, вовлекая в новый поцелуй. Уже настоящий, глубокий, чувственный, после которого не отшутиться, не шагнуть назад. Который, как шрам, останется навсегда. Руки Курякина скользят по спине Наполеона, обрисовывая шрамы – уже по памяти, по наитию, поглаживая, будто это может забрать всю боль, стереть их с кожи и из памяти. Они целуются долго, не расцепляя объятий, только Соло умудряется постепенно расстегивать пуговицы его рубашки, и когда тактильного контакта становится больше – обнаженный торс покрывается мурашками – Илья судорожно выдыхает, разрывая поцелуй, и прижимает напарника к себе так, будто хочет, чтобы их тела сплавились в единое целое. Снова поцелуй, такой, который разорвать представляется возможным, лишь когда закончится в легких воздух, когда от объятий сведет руки и они скользнут к пряжке ремня. Соло внезапно отшатывается, и Илья вдруг понимает: возможно, пытки не ограничивались побоями и то, что Соло вообще позволяет к себе прикасаться, – уже очень большой шаг с его стороны. Невысказанный вопрос повисает в воздухе, и Илья не хочет слышать ответ на него. – Да, – снова просто отвечает Наполеон. Отвечает спокойно, на выдохе, и от этого еще больнее, если в данный момент это вообще возможно. – Я… извини, я не буду, я не хотел… – Хотел, – напарник снова улыбается, и от этой улыбки весь воздух вышибает из легких. – И я хочу, но… будь осторожен, ладно? Осторожен – это не то слово, еще никогда чувство нежности не накрывало вот так, с головой, до полузабытья, до попыток вспомнить, как дышать, до дрожи в руках, до слез, до боли. Руки скользят по телу, стараясь нести лишь ласки, тепло, умиротворение. Никаких эгоистичных мыслей – ни похоти, ни ярости, ни желания безраздельной власти. Только нежность, только забота, только желание прикоснуться… Кинестетика до слез, до нервной дрожи, до самозабвения. Когда Соло позволяет все – но не хочется перегибать палку, и страх причинить боль выходит на первый план. Наполеон сам переходит эту черту, чтобы не заставлять Илью это делать – избавить их обоих от одежды, вжиматься телами – кожа к коже, дышать в унисон, ловя общий ритм движений навстречу друг другу. Курякину кажется, что все это так сюрреалистично, так неправдоподобно, но в то же время настолько искренне, что впору разрыдаться снова. Наполеон мастерски умеет выводить из себя, но сейчас его доверие, его вселенская мудрость и тонко чувствующая душа выбивают из колеи, разрушая все стереотипы и первые впечатления. Когда душа обнажается настолько, что впору начертить мишень у себя на груди и ждать выстрела, хотя до этого хотелось только врезать по лицу, поведясь на банальную провокацию. Когда сплавляешься воедино, когда тела – лишь продолжение душевных порывов, и, двигаясь внутри – осторожно, трепетно, нежно – все, что остается – целовать шрамы на спине, надеясь принести не боль, а исцеление. На вдох и на выдох – вряд ли становится легче, но боль, разделяясь на двоих, почти затихает. Целовать все шрамы, вести пальцами по контуру, рисуя причудливые картинки, почти иероглифы – историю уже утихшей боли, прикусывать кожу на шее – соленую от пота, от переживаний, от невысказанного вопроса о доверии, о том, можно ли доверять. Или это снова ошибка. Соло гнется в спине – дикий, несломленный, непокорный – выводя на новый уровень чувственности и самоотдачи, насаживается на член – похотливо, но настолько доверительно и беззащитно подставляясь, что хочется замереть и не дышать больше никогда. Потому что это доверие ломает на раз-два, заставляя сжиматься и с трудом сдерживать крик. У Наполеона Соло красивое тело. Тело, на котором даже шрамы смотрятся идеально. Илья вдыхает через нос – с трудом и натягом, выдыхает через рот – болезненно и судорожно, потому что когда пальцы касаются выпуклых шрамов на коже, хочется плакать, потому что без прикосновений жизнь превращается в бесчувственную неживую картину. Вдох. Выдох. Оргазм, на каких-то сверхчувственных нотах. «Это не уродство, – думает Курякин. – Это самая идеальная красота». – Я люблю тебя, – признание сродни безумию, но Илья готов расписаться в собственном сумасшествии, если Наполеон так же продолжит дышать с ним в унисон. – Я… – Соло всегда эти слова давались сложнее, но он прикрывает глаза и пытается быть честным – хотя бы с самим собой. – Я не знаю, что ты со мной сделал. Но я тоже тебя люблю…