Кай пьёт чай

«Крошечный осколок попал Каю прямо в сердце. Теперь оно должно было превратиться в кусок льда. Боль прошла, но осколок остался». От ровного дыхания запотевает холодное стекло, подушечками пальцев рисую на влажной поверхности букву «Г». Сквозь две прозрачные линии я смотрю на белый, такой расплывчатый для меня мир. Зажмуриваюсь на мгновение от резкого контраста цветов — белый и красный. Из отрешенности меня вырывает негромкий свист чайника, я снимаю его с конфорки, по пути немного дернув рукой и расплескав воду. Усаживаюсь на стул и наливаю в любимый граненый стакан горячей воды, закинув туда пакетик с заваркой. Три с половиной ложки сахара тонут в чае, пытаясь подсластить на вкус и мою жизнь. Вдруг мой взгляд падает на шариковую ручку, оставленную бабкой на кухонном столе. И я понимаю, что остро хочу освободить свои мысли. Придвигаю бульварную газету ближе к себе, зажимаю в ледяных пальцах ручку и на крайних полях страницы начинаю писать... Я всегда говорил ему: «Ты меня не знаешь», на что он примирительно улыбался и переводил тему разговора. За это я его ненавидел. До соли на ране. Последнее — в прямом смысле. Гриша давно научился улавливать малейшие изменения моего настроения, понимать истинный смысл моих слов и как нужно реагировать на них. Увидев недобрый блеск в моих глазах, появляющийся каждый раз после его неправильного или недостаточно содержательного ответа на мой вопрос — даже если это не было вопросом, — он лишь устало вздохнул: — Кай, пожалуйста... Мое прозвище, полученное от одноклассников, благодаря постоянной роли замерзшего мальчика в школьных спектаклях. Повисшая тишина была красноречивее всяких слов, и Гриша, перестав нервно растирать большим пальцем свою ладонь, ушёл на кухню. Развалившись на диване, положив босые ступни на подлокотник, я смотрел, как он вернулся с пачкой соли и осязаемым страхом. Да, Гриша боялся боли, но никогда не перечил мне. Встав передо мной на колени, он медленно снял с себя рубашку и майку. — Ты знаешь за что? — вкрадчиво спросил я, чувствуя холодную, осознанную ненависть к нему. — Да, — как всегда просто прошептал Гриша, затравленно вглядываясь в меня в поиске поддержки. Выпрямив спину, я развернулся к нему и развёл колени в приглашающем жесте. Гриша тут же забрался на меня и опустил голову. Его грудь тяжело вздымалась и опускалась. Я погладил его голую спину холодными руками, провёл пальцами место ниже лопаток, испещрённое мелкими аккуратными шрамами. Поцеловал его висок, щёку, а затем уже подавшиеся мне навстречу тонкие, бескровные губы. Лживая тварь. Тихий гнев заполнил мои вены чёрным, вязким и бесконечно ледяным ядом. Придержав его за плечо, я полоснул взятым из кармана лезвием три ровных линий на его острой лопатке. Из них выступили капли крови, которые я смахнул пальцем. Гриша весь сжался, когда я зашуршал бумажной пачкой. Прикосновение пальцев с солью к кровоточащей коже заставило его дёрнуться и со свистом выдохнуть в мою шею. Заслужил. Я безжалостно накрыл ладонью его ранки и прижимал плотнее до тех пор, пока Гриша не перестал уходить от моей руки, смиренно принимая наказание, уткнувшись лицом в мое плечо. Обняв его, я слушал, как он тяжело дышал, издавая редкие всхлипы. Мне его не было жаль, потому что больно было не ему одному. — Ты меня любишь? — слова против воли сами вырвались из сухого горла. — Почему ты не веришь мне? — придушенный голос из-под плеча звучал надрывно. Опустив ладонь, я повалил его спиной на диван и стал терзать его губы зубами. Его светлые глаза, обрамлённые чёрными слипшимися ресницами, блестели влагой. Неспешно расстегнув молнию на его джинсах, я вобрал в рот вялый член. Ласкал долго, пока боль не уступила нарастающему с каждым движением возбуждению, пока Гриша не кончил, простонав в спинку дивана. Проглотив солоноватую сперму, я вытер губы ребром ладони и вновь поцеловал его. А потом мы лежали вместе, обнявшись, и смотрели в побеленный потолок. Мне всегда казалось, что там вились наши невысказанные чувства и мысли. Такой своеобразный садизм над Гришей происходил часто, и тот уже привык… Над стаканом больше не поднимается пар, а потому, оторвавшись от газеты, я отпиваю глоток тёплого, сладкого чая. От тепла лёгкие начинают болеть. Разъевшие всё нутро воспоминания смеются надо мной, ковыряя каждый внутренний орган тупой отверткой. Сжимаю ручку ещё сильнее… В один из жарких июльских дней за холодным пивом на кухне Гриша признался, что влюбился в меня ещё в пятом классе, когда Снежная Королева превратила моё сердце в лед. Со смехом убеждал, что его не смущали ни слишком голубой снег на тюлях, ни странные чучела в виде оленей, ни постоянно сморкающий в платок одноклассник позади него. Всё внимание было сосредоточено на мне. Холодный, бледный и величественный, несмотря на посредственный костюм. Я был настоящим Каем. Его любимым персонажем из сказки Андерсена. Он хотел познакомиться со мной в тот день, но ему не хватило смелости, потому что я учился на два класса старше. И только спустя полгода, увидев меня в столовой, подходящего то к одному, то другому, собирая мелочь на сигареты, он решился. Гриша без раздумий дал сразу нужную сумму, лишая себя обеда, и с такой слепой преданностью посмотрел мне в глаза, что я понял: он — мой. У меня не было друзей, не было компании, но в каждом взгляде школьника, идущего мимо меня, я видел уважение и восхищение. Может, дело было в моём характере? Я слыл независимым и холодным. Подойти к кому-нибудь, чтобы познакомиться, было одной из тех вещей, которые находились в категории «невозможно». Со мной пытались подружиться парни и даже вполне удачно, но что-то впоследствии становилось не так, и мы просто переставали общаться. О девушках можно писать отдельную главу, потому что за одиннадцать классов по мне не вздыхала только конченая ботаничка. Как это ни иронично, но даже внешностью я походил на ледяного Кая реальной версии: синие глаза, тонкие крылья носа, вечно сжатые губы, надменно-прищуренный взгляд… Правда, волосы у меня были тёмными, но я их покрасил в блонд. Именно из-за цвета волос ко мне прочнее приклеилось прозвище «Кай». Каждая девушка, пытавшаяся заговорить со мной и поразить своей красотой, эрудицией или простотой, надеялась, что была той самой Гердой. Это не оставалось незамеченным: обделённые девчачьим вниманием парни дышали пламенем в мою сторону и однажды попытались избить в туалете. Тогда тренировки по кикбоксингу в задрипанном подвале впервые пригодились в жизни: враги были повержены и опозорены. С тех пор ко мне больше никто не лез, только изредка кидали косые взгляды. Не спорю, я напросился сам. Сам сделал себя необыкновенным и поставил на пьедестал невидимой популярности. Меня это устраивало: тщеславие было моим вторым именем. Но всё изменилось с появлением невзрачного, со смешно вздёрнутым носом и слегка раскосыми глазами парня. Его мать была коренной чувашкой. Гриша стал первым человеком, которого я впустил в свою жизнь. Мы много времени проводили вместе, говорили обо всём: от стоимости пирожка в школьной столовой до жизни на космических станциях. Это я потом понял, что на самом деле говорил и рассказывал я, а Гриша просто слушал. Съедал меня с каждым моим словом, эмоцией и чувством, как лакомое мороженое. Я оттаивал понемногу, опираясь на его беспредельную верность мне. Не сразу я заметил в нём первые перемены после нашего знакомства. Сначала это были мои незначительные, порой циничные фразы, которые он употреблял в речи с кем-нибудь. Я не придавал этому значения, потому что сам перенял у него некоторые слова: ведь так бывает, когда долго и близко дружишь с человеком. На весенних каникулах он уехал со своей семьей в Турцию, перед этим поклявшись, что будет звонить мне каждый день. То время без Гриши дало мне понять, что я попал. Тоска по нему росла с каждой выкуренной сигаретой прямо в квартире под тяжелые вздохи бабки, хватающейся за сердце: «Вот бы мать на тебя поглядела! Говорила ей — не рожай». Не спасал ежедневный скайп с Гришей на фоне песчаного пляжа, во время которого он смеялся и уверял, что очень соскучился по мне и ненастной погоде в наших Чебоксарах. Утра, когда он должен был зайти ко мне после приезда, я ждал с нетерпением и волнением, шагая из кухни в комнату, из гостиной в прихожую. Наконец раздался звонок, заставивший приятно вздрогнуть и поспешить в коридор. Открыв дверь, я завис: это был всё тот же Гриша и одновременно другой. Его русые волосы, которые я любил трепать в дружеских перепалках, стали платиновыми. Исчезла милая сутулость, ей на смену пришла гордая осанка, а одет он был в модный свитшот и зауженные джинсы. Прямо как я. Ещё два дня назад в скайпе он был прежним. — Ка-а-й… — засиял улыбкой Гриша, явно довольный моим смятением, и обнял меня. — Зачем… зачем ты покрасил волосы? — выдавил я из себя, разглядывая белую макушку. — Мне захотелось, — по-прежнему лучисто улыбаясь, пожал он плечами. — Я зайду? — Что? А… да, конечно, — я пропустил его внутрь и онемевшими пальцами щелкнул замком. Гриша прошел в гостиную, уселся на пол и начал доставать из рюкзака вещи, купленные в Турции мне в подарок. Я не слушал его рассказы, просто брал шмотки или сувениры из протянутой руки и делал вид, что увлеченно рассматриваю. В голове больно сталкивались хаотичные мысли, но среди них я сумел выделить важные и до нелепости очевидные. Гриша влюблен не в меня, а в того, кого придумал сам. Я был для него кумиром, героем, идолом, Богом. И никогда — человеком. В груди сдавливает, я сухо кашляю. Чай уже невкусен, даже сахар больше не чувствуется. Недопитый до половины стакан я ставлю на верхнюю полку холодильника. Зачем? Не знаю. Я всегда хотел наблюдать, как замерзает чай. Но сейчас есть дела важнее: я возвращаюсь к своей газете… Новость о втором «Кае» в школе восприняли бурно, но ни один из них не посмел осудить или высмеять. По крайней мере, передо мной. Что касалось меня самого, то это осознание было подобно удару точно в пах: нехило выбило меня из равновесия во всём. Я больше не мог смотреть на Гришу как прежде. В моих глазах он стал искусным обманщиком, двуличной тварью, жалкой пародией на человека. Так я горячился первые недели, пока до меня не дошло: откуда Грише знать меня настоящего, если я никогда не открывал ему себя? Для Гриши я был идеальным Каем: без изъянов, слабостей и страхов. Ведь меня всегда устраивала маска, которую окружающие нарисовали на моём лице. А его желание быть похожим на меня я оправдывал любовью ко мне. И тогда я отчаянно захотел открыться ему, снять с себя и заодно с него «кожу» ненастоящего меня. Процесс оказался болезненным, как для него, так и для меня. Гриша брыкался, упорно не желая слушать, что на самом деле я был таким, как все — со своими демонами. «Ты хороший!», «Ты прекрасен!», «Ты просто себя недолюбливаешь!», «Перестань наговаривать на себя!», «Я не хочу это слышать!». Гриша молил глазами между словами — не отнимать у него иллюзии. И я возненавидел его. За то, что он не хотел узнать меня настоящего, не хотел вникать глубже. Я понял, что он такой малолетка. Трусливый сопляк, который боится взглянуть правде в глаза. Так сильно ненавидел и любил. Это сочетание не приводит ни к чему хорошему. Я стал раздражительным и жестоким, «казнил» Гришу за малейшую провинность, за малейшее «не так». Вместе с этим я начал трахать его по несколько раз в неделю. Его пугала моя агрессивность, но, правда, я очень быстро раскусил его склонность к мазохизму. И меня это еще больше разозлило. Грише нравилось чувствовать себя беспомощной жертвой, а уж в моих руках особенно. Наш первый раз был неловким и довольно грубым с моей стороны: меня бесило, что он покорно лёг под меня, не высказав ни слова протеста. Нет, мне нравилось доминировать, но только в определенных случаях и не до такой степени. Под конец голый и взмокший Гриша плакал на смятой постели, а я курил сигареты с ментоловым вкусом на балконе. Чёртов замкнутый круг, и ненависти не было конца. От бессилия сломал сигарету двумя пальцами, вернулся в комнату и обхватил Гришу, дрожащего и одинокого, прижимая к себе спиной. Начал убаюкивать как ребенка, потому что он им и являлся. Кончик ручки замирает на шершавой поверхности газеты. В глазах щиплет, плывет, я зажмуриваюсь, позволяя слезам скатиться с уголков век. Дышать становится труднее, в висках стучит разбитое сердце. Пересиливаю себя и вновь двигаю ручкой… Так продолжалось еще два года — до моего одиннадцатого, выпускного класса. За это время Гриша полностью смирился с тем, что Кай больше не был добрым, но по-прежнему оставался лучше всех. Его волосы вновь были русыми: я затащил его в ванную и насильно смыл не принадлежавший и чужой ему цвет солнца. Он приспособился к моим резким сменам настроения, мы по-прежнему были вместе, ходили гулять, занимались сексом. Всё по-прежнему, только его глаза больше не улыбались, хотя внешне Гриша был весел и бодр. Мне было пофиг: он сам виноват, сам выбрал свою роль в нашей сказке. Ещё одно его противное качество, которое я выявил к концу школы: он был шлюхой общения. Добрый, приятный мальчик, он мог спокойно разговаривать с любым человеком и за несколько минут расположить его к себе своей искренностью. Постепенно он заимел в друзья почти половину школы. Все знали его как универсального собеседника и как друга Кая, с которым каждый может скоротать время за интересным, веселым общением. Гриша не привязывался ни к кому, он мог сегодня тесно общаться с девушкой на тему сердечного конфликта, а завтра с другим парнем про хоккей. Это заставило усомниться в его чувствах ко мне: а любил ли он меня когда-нибудь по-настоящему? Он вел себя так, что каждый, кто был с ним рядом, чувствовал себя особенным и значимым. Только они не знали его, как знал я. Гриша был истинным лжецом, как хамелеон подстраивался под любого человека и любую ситуацию. У него не было собственной личности. Он был жалким подобием человека. Из-за того, что он непринужденно общался с другими, словно меня никогда не существовало, у меня развилось, как раковая опухоль, чувство собственничества до крайней степени. Один только вид, как он кому-то улыбался, повергал меня в жуткий психоз. Вскоре я запретил ему общаться с кем-либо кроме меня, всё чаще делал ему больно и душил своим негативом. Но разрушило нас не это… Я помню тот солнечный полдень в конце сентября, мы шли из школы ко мне домой. Настроение было не очень: мне по обыкновению дали роль Кая в новогоднем спектакле, играть которую у меня не было желания. На мой вопрос, почему они не могут придумать другую сказку, мне дали лаконичный ответ: «Денег нет». Логично, обычная средняя школа плохо финансировалась. — Будем готовиться? — поднял бровь Гриша, имея в виду наши будущие экзамены, когда мы устроились в гостиной с сигаретами напротив друг друга. Да, Гриша теперь курил. — Не хочу, — я апатично выдохнул струйки дыма и лениво размышлял, успеем ли мы трахнуться по-быстрому, пока бабки нет дома. Словно прочитав мои мысли, Гриша начал расстегивать ремень. — Я три года состою на учете у психиатра, — вдруг сказал я, разглядывая солнечные лучи на полу. Гриша замер и поднял на меня удивлённый, полный неверия взгляд. И меня охватила такая весёлая злость. Роль идеального Кая стала уже поперек горла. — Я дальтоник, и твои глаза кажутся мне серо-оранжевыми. Узнал у Светы, что они у тебя на самом деле зелёные... — усмехнулся я, глубоко затягиваясь. Меня самого удивляло, что за одиннадцать лет я смог скрыть эту особенность от всех. Теперь Гриша окончательно растерялся, так и застыв с нелепо расстегнутой ширинкой. Я разрушу себя по клеточкам в твоих глазах, Гриша. Давно это надо было сделать. — Я люблю, нет, просто обожаю манную кашу, — прикрыв веки, тихо рассмеялся. — И смотреть «Южный парк», а ещё русские детективные сериалы. У меня сильная перхоть в волосах, мне приходится покупать специальные шампуни против неё. В детстве меня укусила за ногу дворняжка, поэтому там длинный шрам. Мне снятся кошмары каждую ночь, я просыпаюсь в холодном поту и глотаю всухую таблетки от панических атак. Я боюсь накачанных парней, которые могут узнать о моей ориентации и избить толпой. Я боюсь всех насекомых. Я... — Замолчи! — заорал Гриша, заставляя меня открыть глаза. — Заткнись! Сука, заткнись! По его щекам текли слёзы от беспомощной злости, а во взгляде я увидел то, чего всегда боялся. Разочарование. Но он понял меня. Понял, что я в край заебался. — Не нравлюсь таким? — ядовито улыбнулся, сжав тлеющий окурок в кулак. Гриша вскочил с дивана и с размаху ударил меня ладонью по лицу. Совсем страх потерял. В ушах зазвенело, я моментально перехватил его и повалил на пол. — Ну, давай! Ударь меня! — выкрикнул Гриша мне в лицо. И я начал бить, молотить его кулаками. — Ненавижу тебя! — цедил я сквозь зубы ледяным, спокойным тоном. — Ненавижу! Слышишь? Не-на-ви-жу! Остановился только тогда, когда он затих, инстинктивно закрывая голову руками. О… Боже... — Гриш… — я не знал, что сказать, разглядывая, как на уголке его губ выступила кровь. — Я люблю тебя, — устало повернулся он ко мне лицом. — Нет, — покачал я головой. — Ты любишь Кая, которого выдумал. — Да... — поморщившись, прикрыл глаза Гриша. — Кая… Я помог ему встать, и мы вновь уселись на свои места. Солнечные лучи сместились на несколько сантиметров, в воздухе витал запах ментола и табака, капля крови на губах Гриши засохла. Ничего не изменилось, но одновременно изменилось всё: Гриша за каких-то несколько минут повзрослел, смотрел на меня уже серьёзными глазами, будто что-то обдумывал, решал. — Мне надо идти, — наконец подал он голос, поднявшись с дивана и закинув рюкзак на плечо. — Бросаешь? — безразлично уронил, прислонившись затылком к спинке кресла. На мгновение его профиль застыл, а затем Гриша произнес, как всегда, просто: — Да. И ушёл. Я устаю писать, ручка в горизонтальном положении. Подпираю лоб рукой, сердце спокойно, в смысле, не болит. Может, хватит долбить об свой лёд? Нет, осталось последнее… Без Гриши стало спокойно, но пусто. Благодаря ему я теперь видел в каждом человеке предателя. Мы сталкивались в коридорах школы, и каждый раз он смотрел сквозь меня, как будто меня не было вообще. Если подумать логически, то так и было: Кая я убил своими руками. Гриша менялся на моих глазах, становился совсем чужим. Я его не узнавал. Он снова общался со всеми и заслужил репутацию милого, позитивного парня. Вроде бы всё было понятно. Но не хотели понимать мои таблетки, взросшие до утроенной дозы, не хотело слушать ледяное сердце, временами стучавшее бешено, не хотела сама жизнь вновь идти своим чередом. «Время лечит», — напечатала подруга из социальной сети. «Не позволяй эмоциям завладеть собой», — задумчиво сцепил пальцы в замок психиатр. «А я говорила твоей маме…», — причитала бабка. «Слишком низкие баллы…», — звучал строгий голос школьного преподавателя. В середине декабря я так вымотался, что сил осталось только на спектакль, который я решил всё-таки сыграть достойно. Как-никак, последний класс. Мне даже не пришлось наводить марафет: лицо было и так мертвецки бледным. Во время спектакля Гриши, как и ожидалось, не было среди зрителей, наверное, отмазался перед классной руководительницей. Его я нашел позже, после спектакля, возле гардероба. Он кого-то ждал. Сквозь решетку я увидел, как к нему, запыхавшись, процокала Ленина, фигуристая брюнетка из его параллельного класса, которая играла полчаса назад мою Герду. Затаив дыхание, я наблюдал, как он что-то сказал ей на ухо, и она заливисто рассмеялась, а затем они слились в поцелуе. Я не помню, как возвращался домой. Бабка что-то сказала про качающийся стул и сунула мне под нос отвертку. Рыкнув, что не в настроении, я заперся в комнате. Наглотался успокоительного и уснул. Двадцать шестого декабря, в первое утро школьных каникул, я проснулся в разбитом состоянии и вышел в гостиную, украшенную тремя оранжевыми веточками елки и пластиковым, серебристым шаром. Бабки не было — уехала на базар. Я упал навзничь на диван и набрал на мобильном номер Гриши. Ответил с пятого гудка, а раньше — с первого. — Алло, — жизнерадостный голос Гриши врезался в ухо, на заднем фоне девичий смех и мужские голоса. Он бы не взял трубку, если бы знал, что новый номер на дисплее принадлежит мне. — Мне нужно с тобой увидеться, — выдохнул я и попросил: — Не бросай трубку. — Зачем? — напрягся Гриша. — Мы всё уже выяснили давно. — Гриш, пожалуйста… — я зажмурился сильно. — Это важно. Очень. Обещаю, я больше не потревожу тебя. Я тоже хочу всё отпустить, вернуться к нормальной жизни, как было до тебя, и для этого ты мне нужен сейчас. Я знал, он придет, потому что всегда был великодушным. — Хорошо, — на том конце сдались. — Я приеду через сорок минут. — Спасибо, — прошептал я. Вероятно, потом я немного задремал, потому что когда раздался дверной звонок, я обнаружил себя лежащим на полу. Встав на ноги, я побрел открывать дверь. — Что ты хотел? — заявил с порога Гриша, разглядывая меня с ног до головы. — Давай не здесь, — поморщился я. — Проходи. Гриша вздохнул, прошёл мимо меня. — Ну? — он уселся на диван и начал жевать нижнюю губу. Верный признак того, что нервничал. — С наступающим, — проговорил я искренне, глядя на его чёрную шапку с помпоном. Она ему невероятно шла. — С наступающим. Дальше? — посмотрел он мне прямо в глаза. — Ты её любишь? — бесцветный голос, как и всё, что вокруг. На его лице промелькнуло удивление, а затем понимание, сделанное собственным выводом. — Да, — кивнул он. Повисло молчание. — Это всё? — не выдержал Гриша, сминая джинсы пальцами. — А? — будто очнувшись, я вскинул на него глаза. — Да… Гриша скользнул по мне взглядом «мне очень жаль», поднялся с дивана и направился к выходу. Он уходит? Снова? — Гриш... — выдохнул я остатки тепла из лёгких. На газете что-то белеет, я перестаю писать и, прищурившись, внимательнее присматриваюсь. Пока пытаюсь понять, перед глазами вновь мелькает что-то белое. Не может быть. Откуда в душной кухне взяться снежинке? Я трогаю крошечный белый кристалл подушечкой пальца, заляпанного засохшей кровью, и вопреки ожиданию, он не тает. Неужели пока я строчил, у нас полдома разбомбили, и потолка теперь нет? Вскидываю голову вверх и приоткрываю рот от удивления: с недавно побеленного мной потолка сыпется холодный, белый снег. Волшебство. Настоящее. Вспоминаю, как во втором классе я писал письмо Деду Морозу. Старательным почерком просил подарить мне собственный снег, который бы падал на меня везде, где бы я ни был. Кажется, желание сбылось. Счастливая улыбка трогает мои губы, я ловлю снежинки ртом, а потом зеваю. Мне нужно выспаться, я так устал. Кладу голову на сложенные перед собой руки и прикрываю веки. А снег всё падает, падает и падает.... *** Анатолий Евсеевич приехал на место назначения через двадцать минут после вызова. Вокруг подъезда девятиэтажного дома толпились соседи, прижимающиеся ладони ко ртам, любопытствующие прохожие, настырные корреспонденты и раздражённые полицейские. — Пятый этаж, двадцать четвертая, — ответил на его вопрос один из служащих в форме. Анатолий кивнул и поднялся на лифте на нужный этаж. У двадцатой четвертой квартиры стояли двое полицейских. — Тетерин Анатолий, детектив, — показав удостоверение личности в потёртой обложке, он прошёл мимо них в коридор. — Анатолий Евсеевич! — к нему навстречу поспешил молодой по меркам полиции, но неоднократно успешный криминалист Максим Харитонович. — У нас большое дело. — Это я уже понял, — проворчал Анатолий, приготовившись к неприятному зрелищу. И оно себя не заставило ждать. На полу в гостиной лежал подросток, обведённый мелом, одна его рука покоилась на груди, а другая была изогнута на боку, будто он пытался встать. Неподалеку от его головы, в щели кресла, заныкалась черная шапка с помпоном. На шее подростка сквозь засохшую кровь проглядывались тёмные дырки от какого-то острого предмета. — Вот, — протянул Максим детективу прозрачный пакет с окровавленной отвёрткой. — Нашли возле правого плеча. Предположительно убит этим предметом. — Это не всё, — многозначительно посмотрел молодой криминалист на Анатолия, собиравшегося достать из сумки бумаги. — Пройдемте на кухню. Кислый, тяжёлый запах газа, который почувствовал Анатолий на входе в квартиру, усилился. Не спасали даже открытые настежь окна. — В десять тридцать их обнаружила бабушка этого молодого человека, она сейчас в больнице в шоковом состоянии и с давлением, перед обмороком успела позвонить соседям, — изложил факты Максим и поделился выводом: — Смертельное отравление бытовым газом посредством утечки из конфорки. Предположительно самоубийство. Анатолий кивал на каждое предложение, разглядывая сидящего на стуле парня с волосами цвета блонд и безмятежным лицом, словно тот уснул. Ничего странного, свежий труп. Но что-то в его позе детективу не понравилось. Подойдя ближе и наклонившись, детектив рассмотрел под бледными руками с засохшей кровью на пальцах чёрно-белую газету и авторучку рядом. На полях страниц и между печатными буквами были ряды аккуратных мелких линий. «Опять загадки», — подумал Анатолий Евсеевич. Там, за окном, сказка с несчастливым концом. Странная Страшная сказка. ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠВиктор Цой