Оставь свое имя

Когда приобретаемая страна составляет как бы продолжение приобретающей, а жители той и другой говорят на одинаковом языке, то удержать приобретение очень легко, особенно если обитатели ее не привыкли к свободным учреждениям. Для управления ею в полной безопасности достаточно одного условия – чтобы династия прежних ее правителей иссякла»... Макиавелли padre весьма уважал и его мысли «об управлении государством невзирая на моральные принципы» мог цитировать довольно свободно. И если понятие «не привыкли к свободным учреждениям» не очень-то подходило Испании, то все остальное – вполне. Власть юного, чужого и чуждого для страны короля держалась буквально что «на бумажке». Кардинал де Сиснерос, с которым padre даже имел как-то честь присутствовать в одной зале, довольно мудро управляя страной в последние годы, пытался избежать открытого столкновения партий и едва ли не силой принудил кортесы Кастилии признать Карлоса в прошлом году королем, в обход завещания Изабеллы. В ответ он получил от свежекоронованного фламандца лишь низкую неблагодарность – слишком уж велика была в «мальчишке Карлосе» неприязнь к испанцам. Испанцы, к слову, платили ему если не тем же, то – по меньшей мере недоумением. Презрение к исконным вольностям испанских королевств и городов, их языку и обычаям, открыто хищническое отношение к казне государства – все это не делало Карлоса I настоящим монархом. Плюс – абсолютная неразбериха внутри королевства (в данном случае отец Мигель имел в виду Арагон), успокоенного было Великой эрмандадой Фернандо-католика. Здесь всюду хозяйничали и банды солдат, и служилые люди сеньоров, и сами сеньоры и кабальеро, и осколки самой «эрмандады», и крестьяне, задавленные непосильным трудом на скудной земле, и просто грабители. После смерти Сиснероса, какой-то месяц назад, все только усугубилось, и жизнь людей стала бы сплошной горечью, если бы… да, если бы не дон Хуан. У этого «идальго», по сути, все шансы были в руках. Наследник одной из самых знатных, самых блестящих семей королевства, близкий родственник знаменитого герцога Альваро, бывшего коннетабля Кастилии… чья сколько-то-там-прабабушка была королевой… чей род восходит к старинной королевской семье Наварры… Решительный, молодой, сильный и – умный. По-макиавеллиевски, значит, умный... Его поддержали бы все, от Пиренеев до Сарагосы. И эти «все» – не гранды, грызущиеся из-за каждого золотого дуката… не те, кого можно купить. Реальная, глубинная сила – люди. Которые пойдут за него на все, терять-то им нечего. Устраивая «бои за обиженных», Хуан, выходит, преследовал двойную хитрую цель: обучить свою армию и приобрести несомненную поддержку людей. А дальше – Толедо… а дальше – горячей волной прямо к морю… И вот вам и новый король! А? «Возможность личного обращения к правителю доставляет нравственное удовлетворение подданным, и если они расположены к верности, то получают более возможности любить своего монарха»… Да, у идальго были все шансы – конечно, если забыть, что все это утопит страну в крови. *** Солнце, едва различимое сквозь пелену тумана, уже клонилось к закату. Выходит, по ущелью они ехали около шести часов. Хота оглядел своих спутников. Потрепанные, но счастливые. Это хорошо – радоваться жизни. Впрочем, радость была недолгой. Когда разбили стоянку, пришлось вспомнить, что еды практически нет. Хота не забыл распорядиться насчет хвороста и воды, но устраивать охоту в неизвестных и враждебных горах не стал. Пришлось довольствоваться остатками старых припасов и вчерашнего мяса. Двигаться дальше не хотелось, но железная воля полковника подняла людей, и маленький отряд снова взобрался в седла. Полковник ехал впереди. Невероятно, но в какой-то мере он был благодарен гарпиям и шакалам. Понятные действия – снести кому-то башку – отлично отвлекали от мрачных мыслей. И все же… Паломничество, перекинувшись в другой мир, обернулось совершенно неожиданной для Серебряного стороной. Мы сами определяем свою жизнь тем, что мы такие, какие есть, думал Хота. Наш жребий – следствие наших же особенностей. Он сам решил идти вперед, убежденный, что Гору надо-таки отыскать… и вот Гора рассыпалась в пыль. Все странности начались в его жизни примерно тогда, когда был издан приказ о паломничестве… И если бы не его собственное упрямство, никто, опять же, ни за что не узнал бы вовремя об этом приказе. В ту ночь, под Кер Шон, Великий сотворил двойников, тем самым недвусмысленно передав полковнику ответственность за судьбу путешествия. И полковник принял эту ответственность! Правда, такая рокировка ставила паломничество в абсолютную зависимость от решений, принимаемых именно им, Хотой Серебряным. Больше того, поскольку решения он принимал, не обладая никакими сведениями о паломничестве, то в том, какой окажется эта поездка, проявится ни что иное, как его собственная личность, причем, так сказать, в чистом виде. Придя к такому неожиданному выводу, Хота даже усмехнулся про себя. Не преувеличиваешь, господин полковник? Однако эта цепочка рассуждений оказалась единственной логически связной из всего, о чем он размышлял в последнее время. Ни бесконечный, рассматриваемый и так, и эдак «философ», ни алхимический «сын мой» - дигерируй же красного льва на песчаной бане, - ни жуткий речитатив зеленого, ни даже «другие горы» – ничто из последних событий, в тысячный раз обдумываемое полковником, не вело его ни к чему здравому, а терять рассудок он пока не стремился. Немного утешало лишь то, что теперь Сухие земли отнюдь не казались ему знакомыми – но Хота, занятый последними новостями и неотлучным предчувствием катастрофы, всего лишь отметил про себя этот, как будто бы, вполне естественный факт и тут же забросил его под стопку других, более свежих. Кроме того, он помнил и о том, что он не один. При этом его товарищи были не просто его боевой семьей; они были его подчиненными, людьми, так или иначе выбравшими служение белому городу под его началом – следовательно, им поневоле приходилось разделять его участь. Хороший расклад, безусловно, но… Полковник дорого дал бы, чтобы его люди жили на самом деле своей судьбой и чтобы эта судьба, по возможности, оказалась к ним благосклонна. Впрочем, так или иначе – его ближайшей целью было отыскать дорогу в Мадог, а дорога, как будто, лежала прямо перед ними. По Сухим землям скакали, пока окончательно не выбились из сил и не остановились, наконец, на ночной отдых. Земли действительно стали теперь не такими уж сухими: стреноженные лошади щипали вполне приемлемую траву, в то время как по пути в горы их приходилось докармливать зерном. Хота чувствовал себя утомленным скорее морально, чем физически, но у яркого костра быстро прошло и это. Надо сказать, что не только никто не смог бы угадать его истинные чувства и соображения по его неизменно спокойному виду, по едва заметной насмешливой улыбке. Хота Серебряный действительно умел довольно быстро возвращать себе душевное равновесие. Холод – холодом, и всяким необъяснимым предчувствиям – свое место… подальше где-нибудь… а после ужина ему отчего-то даже расхотелось спать. Ничего подобного нельзя было, однако, сказать о его спутниках. Они устали по-настоящему. Ая сидел довольно бледный, а Инир с Тонтоном ушли на покой, даже не допив чаю. Хота объявил, что имеет неодолимую тягу к несению караула, что жертву для следующего дежурства выберет потом сам… а пока отдыхать! Хота обошел маленький лагерь. Костер в центре, шесть одеял вокруг – никаких изысков. Правда, надо было успевать еще смотреть за лошадьми, но те паслись неподалеку и выглядели вполне смирно. Если во время пути полковник предавался размышлениям, то сейчас ему не сиделось. Он описывал круги вокруг лагеря, постепенно от него удаляясь, пока не отошел на такое расстояние, дальше которого уйти нельзя, если ты часовой. Тогда он стал просто ходить по этому кругу. Не то, чтобы в это время он думал о чем-то определенном. Так, вмимолет обо всем и ни о чем, но именно это отсутствие связных мыслей доставляло ему сейчас несравненное удовольствие. Ночь поет, Ночь горит, На нее Он глядит, Он - она, Им вдвоем Ночь светла, Словно днем. Пьет луна Страсти стон. Где она, Там и он… Хота не знал, сам ли он только что сочинил эту песенку, или раньше ее где-то слышал, но этот простой речитатив завел его еще больше. И отчего ты вдруг так развеселился, друг мой любезный?.. Занятый одновременно и песней, и наблюдением за пустошью, он не заметил чего-то под ногами и едва не споткнулся. В землю было что-то вкопано. Хота беспечно опустился на колени, зажег огонь… О боже… А вокруг?.. Полно! Веселость слетела с него, как капризная птичка. Хота медленно поднялся. Он явно стоял на кладбище. С запада потянул пронизывающий ветер, зашептала трава. Тучи расступились, открыв бледную, синеватую ущербную луну. Хота услышал далекий грохот, кинулся было к лагерю… но вдруг совершенно отчетливо понял, что спящим опасность не угрожает… лишь бы никто не проснулся. Словно вкопанный, он стоял посреди древних надгробий, и чувствовал, как тоскливый холод неумолимо сжимает его сердце. К нему бежал человек. Человек был одет в белое, на шее гирлянды цветов. Он обезумел от ужаса, глаза от страха пусты. Несчастный хрипло дышал; задыхаясь, он падал на могилы и, поминутно оглядываясь, бежал дальше. Хота поспешил ему навстречу, окликнул, но тот словно не видел его. Полковник нарочно выбрал такое направление, чтобы бегущий наверняка с ним столкнулся… и он столкнулся! Серебряного обдало нестерпимым страхом, безумием и тоской. Ледяной ветер промчался сквозь его тело – и больше ничего. Хота резко обернулся. Смертельно бледный человек продолжал бежать, оглядываясь и хрипя от напряжения… вот он упал, поднялся, снова упал и застонал от последнего, окончательного, смертного ужаса. Хота ошарашенно посмотрел на свою грудь, на раскрытые руки… все как обычно, только обычно люди сквозь него не проходят! Грохот приближался, в темноте обозначились непроглядно-черные тени… высокий и долгий вой, режущий душу, потом смех… хохот, от которого сердце прилипало к груди. Преследуемый пронзительно закричал, кинулся прочь. Хота снова побежал за ним. Гибкие тени заструились вокруг, раздалось утробное рычание, визг и хрюканье… Человек упал на землю, не в силах бежать дальше, плечи затряслись от безудержных рыданий. Хота почти добежал до него. Зная, что ничем не сможет помочь, он все равно не мог оставаться на месте. Топот и грохот раздались прямо за его спиной, на землю упал призрачный зеленоватый свет. - Нет! Не-ет! - рыдал человек. Скрученный ужасом, он медленно оборачивался. Сзади снова захохотали, и древняя земля содрогнулась от этого хохота. Серебряный тоже обернулся. В двух шагах справа от него стояла колесница с впряженными в нее огромными черными пантерами. Непонятного вида звери, похожие на геральдических, окружали колесницу со всех сторон. В ней стояла высокая изящная женщина, бледная от бледного света луны, одетая в черную одежду, с длинными черными волосами, в которых гулял ночной ветер. В левой руке она держала поводья, в правой – высоко поднятый факел, горевший мертвым зеленым светом. Она была безумно красива, эта женщина, и вызывала невыразимую, безысходную жуть. Она снова пронзительно захохотала, высоко вскинув голову. Ненасытный рык и режущий, как нож, визг кошмарных зверей вторил этому хохоту. Пантеры встали на дыбы. Человек всхлипывал, не отрывая взгляда от прекрасного лица. – Ты уже почти умер, - сказала она, - осталось совсем немного. Ее взор начал разгораться во тьме, светясь зеленовато-синим цветом. Волосы взметнулись вверх, шипя и распадаясь на отдельные пряди, поднимая змеиные головы… Животные заметались, завыли в экстазе. Грудь человека высоко вздымалась, при каждом выдохе из груди вырывались безнадежные стоны. Зеленый взгляд вспыхнул, отражаясь в глазах обреченного… изо рта у него хлынула черная кровь, он забился на земле в чудовищных конвульсиях, стуча по земле руками и ногами и взметая облачка серой, как прах, пыли… и все закончилось. Убитый затих, очертания его тела опали, словно из него вышел воздух, и он стал почти неотличим от могильной земли, на которой лежал. Жуткий взгляд смерти медленно угас. Убийца легко вздохнула, опустила факел. Мотнула головой, будто смахивая невидимую челку, и снова засмеялась, на этот раз обычным, человеческим смехом. Животные ритмично раскачивались, как тени на морском дне. Хота не знал, что делать. До сих пор его как будто не замечали, но полковник даже сам не мог понять, чего на самом деле хочет – уйти незамеченным или чтобы его увидели. Отчего-то ему не приходило в голову, что он может погибнуть точно так же, как только что на его глазах погиб окончательной смертью преследуемый человек. Ноги сами собой вынесли Хоту вперед. Женщина вскинулась в его сторону, почувствовав движение, но смотрела сквозь него, не в силах разглядеть, кто движется. Хота подошел к мертвому, нагнулся… Кошмарное зрелище. Он поднял на прекрасную убийцу глаза, но серебряное скользнуло по черному, не задев его. Она внимательно огляделась, снова вознесся факел в ее руке… и уставилась прямо в глаза Хоты Серебряного. Минуту назад он видел в ней только жуткое и неумолимое создание, а сейчас перед ним стояла… потрясающе красивая женщина. Они глядели друг в друга – но она не видела его. Внезапно она дернула повод, что-то прокричала своей звериной свите, резко развернулась и умчалась в непроглядную ночь. Наутро люди полковника Серебряного проснулись, никем не разбуженные и свежие, практически одновременно. Сам полковник, прямой, как свечка, сидел на земле один у потухшего костра, опустив взгляд и положив запястья на поднятые колени. Он не замечал, что огонь давно погас и что ветер разметал золу у его ног. В левой руке он держал длинный прут, которым, вероятно, помешивал всю ночь костер. Встревоженные стражи переглянулись. Тонтон окликнул Хоту по имени. Тот вздрогнул и, будто очнувшись, поднял на товарищей ясный взор, неправдоподобно светлый в обрамлении черных ресниц. За ночь он как-то осунулся, и темные круги легли под глазами. Полковник заговорил не сразу, занятый своими далекими мыслями. - Ночью я видел, как умирают в этом мире, - тихо произнес он и, помолчав, добавил: - поэтому нам придется в нем выжить. *** Они продолжали по-настоящему любить друг друга, но общение между ними давно стало невозможным. Ее происхождение, в которое она, в свое время, и верить не хотела, испокон веков было орудием судьбы ее рода. Мистика тяготела над каждым поколением ее семьи. Даже в своем замужестве за человеком, в чьей родословной был обвиненный в колдовстве коннетабль Кастилии, она видела роковое знамение… увы, она не ошиблась. В самые горькие минуты ей казалось (заранее заметим, что она была не права… не совсем права), что он и женился на ней только из-за того, что род ее ведет начало от самого Трисмегиста-Тота. Она впала в отчаяние, как Кассандра, когда муж показал ей свой кабинет алхимика и открыл ей честолюбивую душу - душу, желающую сравняться с Богом. Ей было страшно, и, когда у них родился сын, от счастья и страха она проплакала несколько дней подряд. Муж смеялся над ней, называл ее глупой женщиной… Оказалось, зря. В ребенке она обрела совершенное счастье, ибо мужа, пропадавшего над книгами и вонючими колбами, она не видела дни напролет. А через год сын пропал. *** Трансцендентное настроение полковника соответствующим образом отразилось и на его людях. «В этом мире», - сказал Хота. В этом мире… Значит, все-таки мир изменился? Но Хота за утро не проронил ни слова помимо обычных распоряжений. Однако, к облегчению стражей, такое его состояние длилось недолго. Уже вскоре после начала движения он стряхнул с себя утреннюю печаль и принял такое характерное для него выражение, отблеск внутреннего веселья на четком лице. Никто пока не решался приставать к Серебряному с расспросами, зная, что то, что нужно, он расскажет и сам, а то, чего не нужно, от него все равно не услышишь. Что касается Хоты, то он и в самом деле как-то уравновесился. Ночь на кладбище довела его неустроенность, чувство близкого апокалипсиса, до той точки, начиная с которой он просто принял происходящее как некую данность. Да, надвигается… Да, страх и ужас. Надвинется – разберемся. А что поделать?! Свернуть с дороги, начать в поле новую жизнь?.. И если ответ будет – «нет», так, значит, с ума сходить – никакого смысла. Не вдаваясь более в подробности бытия, он решил продолжать путь до города: вполне разумная и, по сути, единственно возможная цель. Он выспросил уже, насколько было возможно, у своих товарищей – а ясно ли они помнят жизнь до появления в Мадоге – и оказалось, все помнили ее довольно прилично. Больше того – по мере расспросов он сам, как будто бы, вспомнил то, чего никогда и не забывал. Оставался, конечно, вопрос о «до боли знакомой местности», нестыковке воспоминаний с действительностью – но он-то был в прошлом… его пока что проехали. Что-то выяснить можно было лишь в Мадоге, а сейчас все было просто… «не так». Ночное происшествие бесспорно оказалось «алмазом в ларце последних событий», но и оно никак не вязалось с предыдущими обстоятельствами их жизни. Из него не проистекало никаких новых выводов, которые могли бы изменить его примитивный план ехать в Мадог, а все разговоры, если нужно – потом. Внешний материальный мир тоже не дарил новостей. Сухие земли открывали перед паломниками однообразные пейзажи. Пару раз казалось, будто где-то у горизонта движутся всадники или животные, но разобрать наверняка было невозможно. День прошел без происшествий, без разговоров. После захода серого солнца Хота вновь почувствовал себя остро и неуютно. Он ни капли не сомневался, что они еще не миновали охотничьих угодий кошмарной женщины. - Птица скачет и поет, Звезды кружат хоровод… Это Цамба с принцем и Тонтоном считались на пальцах, как дети, кому первому бросать кости. - В этот темный, страшный час Злая ночь погубит нас. Хота фыркнул. Нашли время впадать в младенчество. Впрочем, охотиться за охотницей он не хотел и не считал нужным. В чужой монастырь да со своим уставом… Правда, заснуть он сейчас все равно бы не смог, поэтому, подозвав Инира и Цамбу, осведомился, нет ли у них чего-то такого, что заставило бы его проспать до утра. Цамба развел руками и объявил, что, конечно, у него такое есть, но после его вмешательства полковник Серебряный вряд ли когда-нибудь вообще узрит вновь рассвет. Инир, глядя на запавшие глаза своего командира, пообещал что-нибудь сварить, какой-нибудь чай, если местный растительный мир позволит ему это сделать. К счастью для Хоты, мир позволил, и его ночь прошла совершенно спокойно. Наутро он спросил у тех, кто дежурил, не видели ли они чего-либо необычного, но они не видели («Может, и увидели бы, но ты сам приказал никуда от огня не отходить»). Около полуночи, подумав, добавил Чосер, кони вели себя смутно, и ему самому как будто почудились далекие вопли… но около лагеря было тихо. Хота кивнул, и отряд продолжил свой путь. Второй день был таким же точно, как первый, а третий – таким же, как второй. «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» … Запасы еды таяли, как вешний снег, но Хота, по одному ему известным причинам, категорически запретил охотиться на территории Сухих земель. Пейзаж не менялся. Жухлая степь с колючим кустарником, невысокие обваливающиеся холмы, каменные обломки. Все помнили, что путь в горы был другим, но надеялись, что вот, сейчас… может, за горизонтом… а, может, за тем холмом… все станет привычным и ясным. Однако когда четвертый день миновал, неотличимый от первых трех, Хота понял, что пора наконец поговорить со своими людьми. За ужином он приобрел вид профессора, пришедшего давать консультацию: вот он я, спрашивайте на здоровье, господа студенты! Первым, как всегда, заговорил Тонтон: - Кхм, как думаете, что все-таки происходит? После этой проклятой горы все идет кувырком… - Великий исчез… - Шакалы, гарпии.. - Змеи… - И ты, полковник, говорил что-то о другом мире… Куда мы попали?! Хота дал своим людям возможность выговориться и наконец-то неторопливо заговорил: - Боюсь вас разочаровать, но знаю я не больше, чем вы. Почти наверняка могу лишь сказать, что Великий остался в Кер Шон. Дальше с нами путешествовали двойники, только, ради всего святого, не спрашивайте меня, зачем и почему. Мы все сделали так, как обязаны были сделать. То, что происходит с нами после встречи с горой, которая, кстати, неизвестно откуда там появилась, я разумно объяснить не могу. Если же толковать о неразумном… мне кажется, то есть я даже в этом уверен… что мы каким-то образом попали не в наш мир. Стой, Тонтон, я не в курсе тайн Мироздания. Это… перемещение, скажем так, для меня явилось такой же неожиданностью, как и для вас... но в настоящее время я не вижу альтернативы нашему положению. Наиболее логичным мне представляется попробовать достичь того места, где нас должен ждать Великий Воплощенный… Не уверен, правда, что мы его там найдем, но ведь есть еще Мадог Белый. Возможно, он стоит там же, где и стоял, и все займет привычные места, когда мы вернемся. - А вдруг мы просто сошли с ума? - тихо предположил Ая. Он уже совсем поправился и выглядел очень даже здоровым. В ответ Хота совершенно неподражаемым образом изогнул узкую черную бровь: - Вот так, все разом? Нет, друг мой Ая, коллективного маразма не бывает. Он у каждого сугубо индивидуальный. - Но, может, он и есть индивидуальный? Может, это, скажем, твой маразм, и мы ведем себя в нем по твоим правилам, а в моем маразме все обстоит по-другому? - Ая перешел почти на шепот. От такой перспективы становилось тоскливо и страшно, как на краю пропасти. Пораженные ужасной мыслью, которая никому из них, кроме образованного принца, не пришла бы в голову, солдаты Хоты Серебряного вскинули глаза на своего полковника, ожидая, что он, по своему обыкновению, обратит все в шутку. Но Хота неожиданно легко согласился: - Запросто. Это, знаешь ли, вообще один из фундаментальных вопросов бытия – чем является окружающий мир, и не есть ли он всего лишь мимолетный миг из чьей-то фантазии… Скоротечный образ в бесконечной дреме великого Бога… И не одиноко ли на самом деле твое сознание, понавыдумывавшее себе друзей и врагов?.. Но все же, мне кажется, ты напрасно мучаешься сейчас экзистенциальными вопросами. Ты ведь не задумывался об этом, живя в Мадоге? Так отчего положение дел должно было вдруг измениться? Либо ты всегда был частью моего индивидуального бреда, либо и сейчас ею не являешься. Лично я убежден в последнем, поскольку более или менее уверен в себе самом и полагаю, что сумел бы придумать для себя, любимого, какой-нибудь более легкий, развлекательный маразм. И в этом маразме, между прочим, - добавил он, заметив, что сразу трое, Ая, Цамба и Чосер, приподнялись и раскрыли рты, намереваясь у него еще что-то спросить, - никто не требовал бы от меня ответов на все вопросы! Эта речь заметно сбавила напряжение, воцарившееся было у костра, и люди зашевелились, приободрились. В конце концов, вот они, все вместе, а вот и Хота Серебряный, тоже с ними, а он всегда сделает все как надо. Но было и еще нечто, о чем стоило поговорить вслух, и этот вопрос, наконец, высказал Чосер: - Но все же, полковник... а что будет, если мы не встретим Великого и не найдем дорогу домой? О да, самая острая тема. Все затаили дыхание, но Хота беспечно развел руками: - Значит, будем жить здесь! Подружимся с гарпиями, все-таки женщины… Однако и на этом вопросы не иссякли. - А что ты говорил тогда, тем утром? Ты видел смерть? - И почему ты запрещаешь охотиться? Но на последнее Хота ответил, что вообще обладает врожденной злобностью, заставляющей его мучить голодом преданных ему людей, а первое и вовсе проигнорировал. Вечер вопросов, наконец, подошел к концу. Хота хлебнул из склянки, куда Инир налил ему сонного чаю, и отправился спать. *** Когда схлынуло первое безумие горя, она узнала – начинающий алхимик в полудобровольном порядке уступил Трисмегисту своего годовалого сына. От боли и бешенства в ней проснулись такие силы, за обладание которыми ее супруг, не колеблясь, отдал бы половину собственной жизни. У нее не было знаний, только жажда и воля… но этого оказалось достаточно. Насмешливый Тот-Гермес явился на зов родной крови. - Не плачь, девочка, - сказал ей предок. - Если бы я не забрал его, судьба все равно не оставила бы его тебе. Вдвоем с папенькой они натворили бы такого, что рай с удовольствием поменялся бы с адом местами… И не пытайтесь искать его, это лишнее. В ответ она зарычала, подобно пантере, и кинулась на собеседника. - Однако, - прокомментировал тот, исчезнув в одном месте и появившись в другом, - мне нравится буря твоей души. Он засмеялся. Она взвыла. - Ты порадовала меня, дикая кошка, ибо я вижу, что мое семя не пропало даром в вашем серьезном мире. Да будет тебе за это награда… Было ли это всего лишь видением, или нет, но сын пропал, и вернуть его она не могла. А последние слова, произнесенные Трисмегистом, стали для нее impresa amorosa* , тайным личным девизом: - …когда-нибудь ты его увидишь. _________________ * impresa amorosa - личный девиз (лат). *** Сухие земли закончились через неделю. На горизонте показалась черная точка, которая при приближении превратилась в черную крепость. Неподалеку от крепости, по обеим сторонам от дороги, раскинулось небольшое селение. Кер Шон! Однако всем уже было ясно, что это не тот Кер Шон, в котором они могут встретить Великого. Для очистки совести паломники углубились в холмы, туда, где оставил их Воплощенный, но Воплощенного, конечно, там не было и быть не могло. Все вокруг выглядело заброшенным и пустынным. Село и вовсе производило угнетающее впечатление. Покосившиеся дома, которые некогда были прочными, сорванные крыши, выбитые окна, оборванные двери. Тонкий голос ветра, тоскливо поющий о скоротечности жизни… Даже тот факт, что, как только миновали границу Сухих земель, на темно-синем небе появилось неяркое, но все же солнце, не добавил настроения. В село въехали шагом. Лошади не обрадовались, попав в этот Кер Шон. Они прядали ушами, отфыркивались и трясли головами… Хота заметил, что расположение домов и крепости на холме действительно повторяло строение Кер Шон, только в этом мире крепость была целой, а село разрушено, а в старом мире – наоборот. Посредине селения полковник спешился. - Цамба, если ты не против, я хотел бы, чтобы ты составил мне компанию… остальные останетесь пока здесь. Хочу посмотреть, что в домах. Вынув на всякий случай клинки из ножен, Хота, а следом и Цамба, осторожно вошли внутрь дома, который когда-то был большим и богатым. То, что они увидели там, внутри, заставило обоих остановиться на пороге и опустить оружие, потому что ничего живого тут быть уже не могло. Дом пережил настоящий апокалипсис. Мебель – в щепки, ткани – в клочья, стены – м-м-м… темные пятна, когда-то покрывшиеся плесенью, которая сама успела уже умереть… и царапины. Глубокие царапины, до сих пор отчетливо видимые. Что-то знакомое показалось Серебряному в характерных разводах этих царапин… Он подошел ближе… При свете факелов… Ручка двери ниже, чем обычно… и свежие царапины около нее… Сердце полковника, и без того неспокойное, сжалось от холода. Эти царапины он видел в подземельях Мадога, на двери той камеры, где сидел перед смертью Эйсон. Слегка побледнев, он повернулся к Цамбе: - Что тут было?.. Жители давно мертвы, это ясно как божий день. Но куда подевались тела? На полу, покрытом толстым слоем пыли, валялось все, что угодно, кроме костей, но даже сквозь пыль и грязь явственно проступали темные пятна, покрытые мертвой плесенью… выводы напрашивались сами собой, и они были очень неутешительными, эти выводы. Осмотрели еще пару домов, с тем же результатом. Внутри не было ничего живого, даже пауки, соткавшие было паутину в углах, куда-то пропали. Тишина и заунывный свист ветра… погребальная песня. Полковник с зеленым вернулись, наконец, к товарищам. Оба выглядели печальными и подавленными. Обрисовав в двух словах ситуацию, полковник вскочил на своего Нунку. Отряд быстро покинул селение и вздохнул с облегчением, только увидев простор полей и прямую дорогу вперед, которая, возможно, приведет их в Мадог (в чем Хота теперь очень и очень сомневался). На выезде Серебряный остановился. - Я еду в крепость. Вы вольны отдохнуть где-нибудь здесь или последовать за мной. Конечно, выбрали последнее. Хота свернул направо в холмы, ведя свой отряд навстречу холодному ветру. *** Причины и ответы – она знала, чем занимается ее муж, и ненавидела даже воздух, которым они оба дышат – одним на двоих… Но, почувствовав, как сжимается вокруг него кольцо смерти, она вдруг полюбила – сильнее, чем в юности. Он забавлялся с молодыми красотками, но ей были безразличны эти забавы. Влюбилась, как юная дева, в собственного мужа… а он узнал об этой любви тогда, когда жизни ему уже почти не осталось. Последняя страсть, хм... и ему захотелось жить. В разговорах с ней он повторял, что вот, еще немного… надо только продать имение… и они уедут отсюда... Оставь, говорила жена, уедем прямо сейчас! Но деньги были для алхимика лишь предлогом, да и землю, он знал, было уже не продать. Он знал, что стоит над пропастью и, как мог, продлевал это головокружительное, сладостное, трепетное чувство – опасность, любовь и предчувствие гибели. Он прекрасно знал, что играет со смертью, но именно это упоительное, захватывающее счастье канатоходца стало его высшим наслаждением. Пускай еще месяц, неделя – но на краю! *** Дороги к крепости не было. Лошади пробирались сквозь высокие заросли пожелтевшей травы. Издалека крепость казалась новой и неправдоподобно яркой, чернильно-черной, но по мере приближения к ней ее очертания стали расплываться, а краски – блекнуть, как бывает иногда в жарком мареве. Особой жары, правда, никто не чувствовал, скорее наоборот. «Ни начала, ни конца, есть у башни два лица», - Цамба вполголоса напевал старинную песенку, навевая на друзей тоску. Ближе, ближе… Силуэт черной крепости стал неуловимым, контуры ее задрожали и вскоре пропали вовсе. Впереди – ничего. Хота обернулся. Его люди выражали естественное удивление, но это не добавляло реальности пропавшему образу крепости. Может, и вправду – не больше чем образ? Но Хота был не из тех, кто, не добравшись до цели, поворачивает обратно. На глаз он, естественно, определил расстояние до крепости, и теперь… Пятьдесят, шестьдесят шагов… Вот оно! Неслышный ветер всколыхнул высокую траву и быстро побежал вокруг всадников: отряд оказался будто в самом центре кастрюли, которую расторопный повар бодро помешивал против часовой стрелки. Воздух завибрировал, как в глубинах поющего колокола… его дрожь пробирала до самого сердца и еще дальше, насквозь, навылет. Хота поморщился, не очень приятное ощущение. И тут в дрожащей тишине неожиданно раздались голоса. Страшные, надчеловечески мощные… буря в недрах мировой гармонии... Но все же эти голоса решали проблемы сугубо земного порядка. Они ругались! Сразу даже нельзя было понять, мужчины это или женщины, слов не разобрать… Лишь произношение, как говорится, вообще непечатное. Постепенно в звуках космоса стали выделяться слова. Хота не знал языка, на котором высшие силы выясняли отношения, но знал другой, близкий, и, прислушавшись, смог точно определить, что по крайней мере одной из сторон была женщина. «Дура ненормальная» – это если мягко, а от заковыристых выражений даже дух захватывало. Но поскольку бранные слова – это первое, что запоминает в иностранном языке человек (и последнее, что он забывает), дальше с переводом пошло заметно сложнее. После некоторого напряжения умственных сил полковнику удалось вычленить имена… вроде бы Анна… Кигаль… как будто бы, что-то знакомое… Но на ассоциациях Хота заостряться пока не стал, уделяя все внимание разговору. Происходящее обрушилось на него и его людей столь неожиданно, что простая мысль о том, что подслушивать, вообще говоря, нехорошо, даже еще не успела смутить их уверенность. Из цензурных выражений Хота сумел разобрать также: «печень моя сохнет при виде тебя», «чтобы ты удавилась»… и еще вроде как… какая-то там… «звезда». Ничего более ему услышать не удалось, не столько из-за пробелов в языке, сколько потому, что иной информации и не содержалось в занимательном споре. Ни одного личного местоимения мужского рода он тоже не различил, и это дало ему повод считать, что обе спорщицы – женщины. Когда же голоса взизгнули так, что ветер подхватил выдранные с корнем травы и закружился, как больной дервиш, а земля вздыбилась вокруг незримого круга, сомнений у него не осталось – в этом споре мужчин не было и быть не могло. Хота сразу потерял всякий интерес к разговору. Он повернулся, чтобы отдать приказ уходить, но забыл при этом, что тому, кто угодил в сердце ссоры двух женщин, выбраться из истории будет куда сложнее, чем ввязаться в нее. Дрожь воздуха стала назойливой. Голоса взвыли так, что земля раскололась под ногами белого Нунки, а полковнику показалось, будто сквозь него пролетела стая трепетных птиц. Инир, Цамба и Тонтон стояли, недоуменно оглядываясь, в то время как Ая, Адам и Чосер согнулись в седлах, схватившись за головы. Комья земли взлетали в воздух, трава вспыхивала и гремел гром, земля тряслась, как в лихорадке. Дикие крики не смолкали ни на секунду. - Уходим отсюда! Живо! Цамба первым попытался преодолеть барьер между бурей и безветрием, но неудачно. Люди и лошади бились о воздух, как бабочки о стекло, не в силах преодолеть незримую стену. Хота один из всех не испытывал особого физического дискомфорта, который был написан на лицах у остальных. Сперва он собирался, как полагается, уйти последним, но план отступления, очевидно, надо было менять. Он приблизился к своим, перепрыгнув по пути парочку свежих гейзеров, и тоже попытался выйти за пределы безумного круга. Это удалось ему без труда – просто было такое чувство, словно толкнул плечом дверь. Хота встал посередине барьера, как бы удерживая эту дверь открытой, и прокричал, чтобы все выходили мимо. На этот раз незримые стены не стали никого задерживать. Не прошло и половины минуты, и все шестеро вылетели в чистое поле, как птички на вольный воздух. Хота закрыл за собой дверь и обернулся. Стена огня поднялась на его глазах там, где он сам стоял мгновение назад, и яростные женские крики смешались с гулом и визгом пламени. Хота в недоумении потер висок: - Темпераментные барышни. Но его люди не умели так быстро приходить в себя. Они стояли и, широко раскрыв рты, глазели на дикий огонь, который бушевал на пустом месте (что там пара клочков травы!) и при этом не обжигал стоящего в шаге от него полковника. Чосер, Адам и Ая тяжело дышали, будто пробежали без остановок полдня, пот заливал их лица. Они трое смутно слышали дальние крики или раскаты грома, но понять ничего не смогли. Зеленый и ветераны вообще ничего не поняли. Не торопясь, отряд двинулся в обратный путь. Шестеро стражей по-прежнему имели довольно прибитый вид, полковник казался невозмутимым, как обычно. Когда отъехали от странного места шагов на сорок, Хота поглядел назад. Черная башня, трепеща неокрепшими контурами, возвышалась на прежнем месте. *** Итак, он был дома. Впервые за столько лет. Хозяин земель и хорошо укрепленных высот. Сильный, любимый… Гордость внушала ему – ты непобедим! Ты – у себя, на родной земле. Тебе подчиняются демоны, ты заставляешь их появляться и исчезать по одному твоему слову. Чего же бояться? Никто не одолеет тебя, философ и чародей! Вся жизнь – впереди! Но не было у него в запасе ни жизни, ни месяца, ни недели. Отряд, двинувшийся за «тридцатью сребрениками» из Сарагосы, уже подходил к стенам его замка. И в самой глубине души он знал, что все произойдет именно так, как оно и произошло. *** Остаток дня прошел без происшествий, и другой занялся, похожий как две капли воды на предыдущий. Девятый день пути. Несмотря на неопределенность общего положения дел, дорога стала приятнее, чем во время недельного путешествия по Сухим землям. По сторонам от дороги лежали живописные невозделанные холмы, покрытые осенними рощами. И никаких признаков человеческого жилья. Этим утром, проехав не более половины обычного расстояния, Хота решил остановиться на отдых в привлекательной долине маленького ручья и пополнить, наконец, запасы провизии. Если бы в седельной сумке Ману не нашлось немного твердого теста, им бы пришлось обходиться совсем без еды, а это, как известно, людям несвойственно. Предложение полковника устроить охоту было принято с понятным энтузиазмом, и люди возбужденно переговаривались в предвкушении приятных перемен в рационе. Обычно Серебряный был равнодушен к охоте. Жизнь его и без того была наполнена бесконечными битвами. У него не возникало ни чувства азарта, ни чувства победы над поверженным животным, так что он охотился исключительно по необходимости. Его люди сами собой разделили обязанности – Инир с Ая останутся в лагере, остальные отправятся за добычей. Отдыхать полковнику совсем не хотелось, и он, после некоторых колебаний, решил присоединиться к охотникам. Вполне естественно, на поиски дичи отправились вдоль ручья, но дичь не спешила попадаться навстречу. Слышно было лишь цокотание редких теперь насекомых, но ни птичьего щебета, ни стука копыт не раздавалось в тишине долины. Слева на холме показалась обширная роща, и Хота повел в нее своих людей. Ветер шумел красными листьями деревьев, напоминающих клены. Деревья были высокими, их острые вершины пили, как воду, солнечный свет, а корни утопали в тени. Пусто было в величественной роще. Ни зверей, ни птиц по-прежнему не было видно. Охотники двинулись вглубь. Ветки деревьев, покрытые алыми резными листьями, раскачивались на свежем осеннем ветру, отражая солнечные зайчики, и казалось, будто это настоящее пламя вспыхивает в полумраке. Незаметно зыбкие блики оформились в четкий образ. Прямо перед идущими открывался сумрачный путь, словно освещенный слева и справа танцующими языками пламени. Все остановились, пораженные таким зрелищем. Где-то высоко вверху по-прежнему шумели кроны деревьев, а внизу, в сгустившемся мраке, люди стояли будто бы в освещенном факелами подземелье. - Путь подземного огня, - выдохнул Цамба. - Ты что-то знаешь об этом? Зеленый замялся: - Похоже на жертвенное место… у нас, на родине. Хота оглядел своих людей. Каждый из них смотрел вперед с той или иной степенью недоумения. - И кого у вас там приносят в жертву? - Да так… кого придется… - зеленый явно не хотел распространяться на эту тему. - Ну, что? Идем? Не дожидаясь ответа на этот риторический, в сущности, вопрос, Хота двинулся путем «подземного огня». Звуки тонули во мгле. Серебряному это место тоже кое-что напоминало. Галерея страха, примыкающая к Оку Дьявола в Восточных горах… неизвестно, когда и кем вырубленная в скалах, она заканчивалась тупиком, но редко кто отваживался пройти ее до конца. Тогда, три года назад, Хота был в ней. К стенам галереи через равные промежутки были прикреплены кольца для факелов, и Серебряный не пожалел десятка из своих запасов, чтобы попытаться хоть что-то узнать об этом легендарном месте. Рассказывали, что иногда там появляется древний призрак, но Хоте он не явился ни в начале галереи, ни у глухой стены в самом ее конце. Возможно, когда-то в самой галерее тоже приносились жертвы, почему бы и нет? Невинное развлечение… Люди потеряли счет времени. Одному казалось, что прошло уже полжизни в бесцельных блужданиях, кто-то думал, что прошло не больше десяти минут. Проход заканчивался огромной поляной под темным куполом неба, напоминающей помещение мрачного храма. Хота вышел на эту поляну, которая издали казалась пустой… и остановился у самой стены могучих деревьев, потому что таковой поляна отнюдь не была. *** Когда ратники окружили замок, он засмеялся. Когда вперед вышли отцы-доминиканцы в черно-белых одеждах и зачитали послание святой матери-церкви, призывающее его с покаянием отдать себя в их справедливые руки, он вызывающе-спокойно удалился в свою башню, дабы оттуда воззвать к астралу. Сейчас, святые отцы… сейчас. Сейчас стены замка обрушатся на ваши подбритые головы, и пыль заслонит солнце, и ужас обуяет ваших солдат, и прочь побегут насмерть перепуганные, и затопчут неповоротливых, и разнесут по окрестностям страх и смятение… Сейчас. Но ничего не случилось. Демоны молчали; к тому же, они были глухи. Адепт снова и снова повторял слова заклинаний, чертил мечом фигуры в воздухе и на земле… однако мир духов безмолвствовал. Алхимик не верил самому себе. Потом ему пришло в голову, что волшебство не могло не сработать и что, вероятно, стены замка уже обрушились и покарали дерзких, без дозволения сунувшихся в его жилище. Убежденный, что так оно и есть, он выбежал из лаборатории – и столкнулся с отрядом вооруженных до зубов людей. Кто-то из его собственных слуг открыл ворота, прельщенный полным и безоговорочным прощением грехов за содействие в аресте колдуна и еретика. Смертельная, нелепая ошибка – положиться на высшие силы и забыть о «низших», грубо-материальных… обид не прощают даже они – для обороны у философа был лишь легкий и бессмысленный в бою магический меч. Конечно, еретик сопротивлялся… но это было уже бесполезно и совсем не умно. Проклятое искусство подвело его – сделки с демонами всегда глумливы. Последнее, что он увидел, было ярко-синее холодное небо. Последней его мыслью была мысль о жене, которую он так легкомысленно не успел обезопасить… И первое, что он увидел, окончательно придя в себя уже в городе, было такое знакомое с детства лицо… За все своя расплата. *** Там, на поляне, раздавалась рваная музыка и крики, буквально оглушившие пришедших. Непонятно, почему этих звуков не было слышно в галерее, но сейчас они просто отшибали разум. Музыканты были везде. Полунагие, они дудели в длинные трубы, нещадно раздувая щеки, били в литавры, стучали в кривые уродливые барабаны. Часть из них плясала в экстазе, кружась, подпрыгивая, падая на землю и роя ее ногтями. Среди людей катались по земле, как пьяные, чудовищных размеров львы и пантеры, издавая утробное рычание и визг, который, казалось, голову способен был распилить. Серебряный живо вспомнил ночную охоту. На поляне кроваво-красным огнем горело несколько бездымных костров, освещая то, что происходило в ее центре. Там возвышался здоровенный неотесанный камень. Вокруг камня в правильном порядке стояли женщины в черном и с черными платками на голове, на камне что-то лежало… отсюда не видно. Продвигаясь вдоль поляны так, чтобы увидеть жертву, Хота продолжал разглядывать участников занимательной церемонии. По обе стороны и прямо напротив женщин в черном – три жлоба-гиганта, черноволосые бледные мужики, выше Серебряного на голову и шире самого Цамбы. Поодаль, на краю поляны – толпа людей, человек около пятидесяти (однако! масштабное мероприятие), окруженная кольцом из тех же жлобов. Сколько их, красавцев-мужчин? Десять… одиннадцать... двенадцать плюс три. С арифметикой мы старинные приятели. Так что там у нас на камне? Даже видавшие виды стражи, постоянно сталкивающиеся со смертью в сражениях, зажмурились, разглядев, наконец, то, что лежало на камне. Выкрикнув какие-то слова, одна из женщин подошла, отточенным жестом отрезала нечто (что именно, об этом лучше не думать), бросила зверям. Рваная музыка взвилась, закричала, забилась с пеной у рта. Другая женщина… На это уже не стали смотреть. Конечно, в чужой монастырь да со своим уставом… но не нравится мне ваш устав! Десять острых клинков почти одновременно выпорхнули из ножен. - Цамба, Тонтон – алтарь, женщин не трогать. Ребята, вперед! Что началось… Музыкантам, похоже, было наплевать, кого убивают. Им все нравилось. На Адама пришлось трое черноволосых жлобов – обречены. Движение и покой, скользящая бесконечность – Адам был намного быстрее. Руки, головы… утробные вопли… полковник не сомневался, все будет как надо. Цамба с Тонтоном налетели на жриц. Негалантно, но… Часть оглушили, остальные девушки прижались к камню, выставив для обороны ножи. Хота пока что выбросил эту картинку из головы – ребята справятся. Чосер… четверо… нет, пятеро, многовато. Ну, сейчас… хотя бы пару минут. На него самого пришлось семеро, но Хота не тревожился по этому поводу. В первые секунды боя он сумел задеть своих соперников так, чтобы они выстроились в нужный ему порядок и достались только ему… и его мечи упились долгожданной свободой. Что там шакалы или безмозглые гарпии! С гигантами было поинтересней. Убивать? Не добро и не зло – смешные философские категории. Он привык убивать, не думая, как это страшно. Смерть – это танец… мистика разрушения. У одного из гигантов вдруг развалилось плечо, другой упал, обливаясь кровью… Нельзя же так опрометчиво подставляться. Кровь, как огонь, вспыхивала в ночи, стекала по алым листьям. Третий гигант застыл на мгновение и упал, чтобы никогда не подняться… Четвертый… Хота увернулся, подставив под удар пятого, и почти одновременно срубил башку одному и рассек грудную клетку другому, наискось, до волосатой подмышки. Прощай, враг мой! Крики музыкантов отражались от стен странного храма, а рев животных достигал сокровенных глубин земли. Адам уже успел разделаться с одним… двумя своими врагами, когда… что-то привлекло внимание полковника. Чосер! Лейтенант отчаянно отбивался, отступая, не пытаясь даже атаковать, пропуская раз за разом возможности к наступлению. - Чосер!!! Гиганты сражались огромными лабрисами, двусторонними топорами. Попасть под такой удар – как минимум неумно. Оружие раскаляется от таких ударов… ну что ж! Серебряный перекатился, сшиб наземь одного из оставшихся своих врагов и оказался за спиной тех, кто сражался с Чосером. Движение и покой… Пьяные пантеры и безумные нелюди… Поднимаясь, он подсек одного из жлобов, снес напрочь черную голову. Ближайший гигант взревел, замахиваясь топором… но Хота был уже в нескольких шагах от него. На Чосера все еще приходилось четверо, они наступали… Под последним ударом Чосер осел на землю. Крики, крики… Полковник едва успел отбить смертельный удар. - Вставай, живо! Справа, не зевай! Удар снизу вверх, дикий, утробный вопль… Расстановка сил опять изменилась. Адам – четверо, двое ранены, Чосер… трое, Цамба с Тонтоном… двое… Цамба… Цамба?! Он тоже отступал, бледный, подавленный… жрицы кричат… Как Тонтон управляется со всей этой сворой… Рваная музыка достигла точки кипения. Клочья пены изо рта музыкантов, визг, кровь, безумие боя... жизнь и смерть, движение и покой. Ближайший гигант повернулся, замахиваясь топором… Меч полковника прошел сквозь квадратное лицо; разворачиваясь, Хота не глядя выдернул его из раны… еще, используя момент поворота… Чосер до сих пор даже не задел никого. Адам… молодец, теперь четверо черных на них двоих… да еще отнять одного, да еще… - Цамба, держись! Крики, крики… Проведя совсем уж невозможный маневр, Серебряный оставил свое поле битвы Адаму и очутился у камня. - Сзади! Слева, зеленый, шевелись! Тонтон уже не сдерживал девушек: вереща, они, как и двое гигантов, кидались на Цамбу. Полковника и Тонтона для них словно и не было. Зеленый не успевал от всех отбиваться, еще чуть-чуть… но это уже несложно. Хота принял сражение, пара жутких минут – и все закончилось. Жизнь и смерть… сегодня жизни осталось больше. Адам и Хота почти одновременно замерли над поверженными врагами. Музыканты выдохлись. Большинство в изнеможении повалилось на землю, и лишь отдельные визгливые звуки раздирали наступившую тишину. Полковник шагнул было к Цамбе… тот сползал по холодному камню на землю. Чосер поднялся, тяжело привалившись плечом к Адаму. Один из берсерков, не растеряв еще запаса жизни, приподнялся, схватил свой лабрис… но Хота даже не взглянул в его сторону, только небрежный взмах меча. Итак? - …да уж натворили дел, - комментировал тем временем Тонтон… Музыканты так и валялись на земле, подергиваясь и постанывая, не делая даже попыток подняться. Жрицы шептали что-то и пылали такими взорами, что камень, казалось, сейчас загорится, как факел. Пьяные животные растянулись вповалку, поскуливали в забытьи. Стражи понемногу приходили в себя. Поверженные гиганты валялись кто где, позабыв о своем мрачном прошлом, ибо они были мертвы… Поле битвы. Полковник аккуратно смахнул с клинков кровь, одним движением вернул их в ножны. С кого начнем? С освобожденных или с девушек? Этот вопрос разрешился для него сам собой. Одна из жриц попыталась плюнуть в него, но промахнулась. - Глупец! – вдруг взвизгнула ее соседка. – Или не видишь?! Растолкав остальных, она кинулась было вперед. - Ты ошибся, ошибся, это же ты сам, твои люди… Но Тонтон закатил ей грандиозную оплеуху: пошатнувшись, она упала ветерану на грудь. Тонтон в омерзении отстранился. - Прости, полковник, - произнес Тонтон, отряхивая ладонь, будто к ней пристало что-то противное. - Надоело до смерти. Хота продолжал молча рассматривать пленниц. У всех губы, шеи и обнаженные груди были в крови – отнюдь не оттого, что Цамба и Тонтон распускали руки… То, что лежало на камне… Преодолев отвращение, Хота вздернул ближайшую жрицу на ноги: - Какому богу вы служите? В ответ на него вылилось удивительное количество грязи. Полковник искренне рассмеялся: - Милая киска! Такие киски понимают лишь силу, и Хота продемонстрировал ей свою, тряхнув ее, как пустой мешок. Она снова по-змеиному зашипела: - Грязный пришелец! Чтоб сердце твое, исчахнув, навсегда остановилось! Чтобы… Можно встряхнуть и еще раз. Не жалко. - Мы служим великой Эрешкигаль, Хозяйке Большой Земли. От неожиданности Хота едва не выронил ее из рук: внезапно он вспомнил все, что было связано в его памяти с этим именем… Эрешкигаль?! Та самая?... Он взглянул на привалившегося к камню зеленому. Тот мотал и тряс головой… ничего не расслышал. И так ли уж нелепо твое Тайное сказание, Цамба?!.. - Взятая как самое себя, - шептала тем временем жрица, дрожа всем телом, - она станет двумя, она станет двумя… Полковник хотел было что-то сказать, но общий вид его товарищей явственно говорил о том, что ни на кого из них имя Хозяйки не произвело особого впечатления. Вероятно, его просто не знали. - Привяжите их к камню, - довольно сухо распорядился полковник, опуская красотку на землю. - Любо музыканты освободят, либо сама богиня… а нам они не нужны. - Экхм, Хота, - Адам, обычно немногословный, вдруг сделал два шага вперед и почти полностью вытянул из ножен свой меч. - Я против. Они – зло, их надо убить. - Адам прав, - вставил Тонтон, но… - Нет. Это глупо, я знаю. Они – убийцы… Но и мы – не суд. Не убили сразу – теперь уже поздно. Ветеран упрямо опустил голову. Адам безразлично пожал плечами и разжал пальцы, позволив оружию с вызывающим звоном занять свое место. - И все же… - начал было старик… - Есть некие вещи, которые нельзя преступать, даже себе во вред. На этом, собственно, вопрос был исчерпан. С полковником, особенно когда он говорил таким тоном, спорить бессмысленно. Оставалось лишь разобраться с освобожденными. Они стояли как в ступоре, не шевелясь, почти не мигая. Какие странные у них глаза… без зрачков. Или это просто так кажется? Хота жутко устал после битвы с гигантами, мало ли что примерещится с такого устатку. Мужчины и женщины, стар и млад. Неприятное сходство со стадом, но их можно понять. - Идите, - объявил полковник несостоявшимся жертвам. - Похороните земляка – и свободны. Здесь вам больше нечего делать. Но люди не думали расходиться. Они стояли переминаясь, перешептываясь… Наконец один из них, неброский бородатый мужик, вышел вперед: - Мы жили. У нас была деревня. Он их привел. Они пришли, деревни не стало. Ему поделом, и твоим бы всем поделом, потому что приходят за такими, как этот. – Он мотнул головой в сторону камня. – Вы тоже убили, а теперь говорите: идти. Куда? Хозяйка найдет нас и отомстит. Нас тоже убьют. Ты говоришь: идти. Но нам некуда. И есть нечего. Они хотя бы кормили бы нас… Его глаза масляно заблестели, когда он взглянул на жертвенник и на жриц. Он замолчал и выжидающе уставился на полковника. - Значит, теперь это мы должны вас кормить и оберегать, - очень медленно произнес Хота. Его голос, негромкий, но мелодичный и ясный, прекрасно был слышен каждому на поляне. – Так? Толпа пленных, вздохнув как одной грудью, придвинулась ближе. Кормить! И оберегать! Адам встал рядом с полковником. Ну нет. В самом деле. Если кто-то спросил бы сейчас Хоту Серебряного – что делать? – то единственное, что он выбрал бы – это изрубить тут все на куски и спалить к чертовой бабушке. Жрицы, жертвы… - Твоя правда, почтеннейший, - помолчав, признал Хота, - нам надо бы взять вас теперь под защиту. Но вот беда, мы люди военные, - он с удовольствием вынул из ножен оружие – со звоном, прекрасным и чистым звоном посреди пьяной рощи. – И мы на задании. Оставаться с вами нам не с руки… Но зато идите сюда! Он легко подкинул мечи: толпа ахнула и отпрянула чуть назад. - Взгляните-ка на алтарь, – продолжал между тем полковник. – Что ждало бы вас, если б мы не вмешались?.. Кормить вас и защищать мы не можем, но есть выход. Есть выход, почтеннейшие! Я тоже люблю убивать. Подходите! Идите ко мне, и я с радостью вас убью. Легко, без забот. Все лучше, чем ваша хозяйка, у меня это быстро… Удивительно, но к концу его речи на поляне не осталось ни одной экс-жертвы во имя богини подземного мира. Вероятно, им все же было, куда идти. Хота вздохнул и наконец оглядел своих стражей. - Каковы итоги охоты? Итоги, на самом деле, были не так уж плохи. Все живы и даже целы… Закурив, Тонотон невесело засмеялся: - Наломали дров, командир... - …а жарить на этих дровах нечего, - кивнув, завершил за него Серебряный. – И где тут у них вся фауна? Неизвестно, понял ли кто-нибудь насчет «фауны», но «нечего жарить» прозвучало почти как «нечего жрать», и все вздохнули вслед за своим полковником. Музыканты, пантеры лежали вповалку. Жрицы так и сидели, привязанные к камню, и шептали проклятия в адрес человека, прервавшего, осквернившего древний обряд. Поверженные великаны молчали, люди, животные стонали во сне. Здесь все закончилось… Останки с алтаря присыпали землей. Тонтон, подобрав с земли голову убитого, замешкался, побледнел… но потом торопливо приставил ее куда надо и накрыл окровавленной тряпкой. На более достойное погребение не было ни сил, ни желания… и отряд Серебряного двинулся в обратный путь.