Обещай мне

У Хоук давно ледяная сталь в глазах, замерзшая на устах усмешка и неоспоримая ирония в голосе. По венам у нее бежит магия, отражаясь пеплом во взгляде и беспокойным безразличием в словах. Поломанный в битве нос по вечерам бывало ноет, потирая его, Хоук обнаруживает на пальцах красные капли, хмурится, но никогда не жалуется. Бывало, раньше она по привычке пускала слова в пустой воздух, сотрясала горячим дыханием Тень и беспорядочно искала во сне его тело. А теперь иначе: привыкла. У Хоук на руках нарисованы шрамы, выжжены картины и истории, которые не нашли отражения на бумаге. У нее в голове надрывистый голос и смех, как палач, заносит свой посох-меч. В памяти у нее лживые океаны невыполненных обещаний, страницы рассказов, которым придется сгореть. Раньше она пряталась от несказанного, зарывалась носом в знакомую до последнего рубца грудь и вдыхала запах прогнившего города. Теперь же иначе: молча сжимает плечи, до крови впиваясь когтями под кожу — боль помогает забыть. Однажды ее обозвали Защитницей, увенчали невидимой короной и отправили с мертвыми душами на плечах слушать о том, как никогда не умиравшие говорят о павших героях. У Хоук тогда ноги тряслись, горло болело, а в глазах туман разъедал силуэты знати. Он один тогда держал ее подле лестницы, шептал о какой-то бессмыслице и не давал ответственности. Тем вечером ей сделали сотни признаний, а из всех обещаний исполнилось только одно. Он говорил о том постоянно, с грустной улыбкой и с тоскою в глазах. А она пальцами путала светлые локоны, безнадежно вздыхала и разрешала себя обманывать. Над руинами города они строили планы на будущее, безоговорочно зная, что лгут. Он тогда все твердил, что с отступником ее ждут мучения да умытые кровью улицы, а у Хоук ответ был один. Город Цепей усыпил ее бдительность, утопил ее искренность и подарил ту мечту. Убегая, Хоук сжимала его ладонь, и молила друзей навсегда позабыть о Защитнице. Кто же знал, что им небо пришлет поклон. У Хоук на губах миллионы вопросов, в сердце скверна до самой души проросла, а она все смеется в глаза той другой, у которой от смерти уже почти кружится голова. В выделенной комнате Хоук по вечерам пишет письма, чтобы под утро их сжечь, чтобы, до криков сжимая кожу, себя ненавидеть и звать его. Ей остается одна лишь вера, одна надежда на то, что он, как другие, тогда соврал. У Хоук от жизни осталась горстка засохших листьев и два пера. А в голове вечной песней звучат слова давно поросшие пылью: «— Я разобью твое сердце. — Уже давно».