Соловушка

Ниночку причесали как взрослую: волосы разделили прямым пробором и уложили вокруг головы. В длинном платье ходить непривычно, новенькие туфельки жали и натирали большие пальцы. Она уже большая, почти барышня и должна вести себя чинно, как важный китайский мандарин. Но это глупо, а в столовой пьют чай, и папенька сегодня дома, можно спросить, поедут ли они летом к тетушке? — Не скачи, — отец ласково потрепал ее по голове, — не коза. Солнце плясало на полосатых обоях, на белоснежной скатерти и чистом, глянцевом фарфоре. Сквозь открытое окно долетал соленый запах спокойного моря и свежего воздуха, обещавшего хорошую погоду еще на неделю. Ниночка решила, что сегодня очень хороший день, и даже Екатерина Петровна, которая придет к вечернему чаю и по своему обыкновению начнет сплетничать, не испортит его. — Не коза, — Ниночка присела в церемонном реверансе, как и учила покойная мадам Розье, — а горная лань. Фу, papa, как не стыдно! Она думала обидеться, но не удержалась и заливисто рассмеялась от счастья. Ниночке нравилось смотреть на maman и papa: он — высокий и статный, в уголках губ спряталась смешинка, в черных волосах немного седины, и она — светлая и ясная, больше похожая на ангелов из немецкого альбома, который привез в прошлом году Мишка. — Пусть, — матушка с легкой укоризной посмотрела на них обоих, — потом будет не до веселья. — Mon cher, — папенька положил в свою чашку два куска сахару, — не будем о грустном. Все в воле Божьей. Ниночка знала, о чем молчали родители. Дядюшка Николай Михайлович проиграл в Москве сорок тысяч рублей и вот-вот пойдет по миру. Рассчитывать на наследство не приходилось, а значит, для них… как же сказала мадемуазель Телянина des temps difficiles venez… Только она пока не понимала, чем отличаются трудные времена от всех прочих. — Мне написала Мари, — маменька разлила по пузатым чашечкам крепкую, почти черную заварку, — она может помочь нам. Вот только не знаю, к добру ли это? Мария Александровна была старинной подругой маменьки, с которой они были знакомы целую тысячу лет, а может и больше. Ниночке очень нравилась эта печальная, маленькая дама с личиком-сердечком. Когда она приезжала в гости и садилась с матушкой за рояль играть Моцарта или Шопена, то даже дождь, вечный спутник этого города, казался не таким противным. — Вот как? И что же пишет любезная Мария Александровна? Нина после смерти своей мадам Розье осталась без гувернантки. Родители решили, что девочка без наставницы в учебе и нравственности — это ужасно и неприлично, как таракан в супе, и принялись подыскивать замену. Двум девушкам пришлось отказать от места. Маменька сказала, что у них в голове дух Божий все еще носится над водою, а третья — не доехала, выскочила замуж за гусара. Папенька только закашлялся, когда узнал все подробности этакого анекдота. — Мари передает тебе сердечный привет, — матушка надела круглые очки, которыми пользовалась в последнее время все чаще и чаще, — просит поцеловать Ниночку, и… а, вот: «Душа моя Ольга Александровна, непростую задачку задала ты мне, этак и голову сломать можно. И впрямь, негоже оставаться девочке без воспитательницы, особенно в наш просвещенный век. Трудно заменить покойную мадам Эмилию, тем паче, что у нынешних la enseignants не найдешь того такта, воспитанности и сдержанности, которым отличались те, кто ступил на нашу земле после 1793 года. Но я попробую тебе помочь. Есть у меня на примете одна девушка. Друг мой, прошу тебя, отнесись к ней с заботой и вниманием, это столь же прекрасное духом, сколь и несчастное создание. Она наша соотечественница, а на резонные возражения твоего почтенного супруга изволю заметить, что, несмотря на свое происхождение, мадемуазель ладит с детьми, честна, прекрасно образованна, начитанна, знает четыре современных языка, не говоря уже о хорошем воспитании. Тебе будет интересно, но моя protégé любит Моцарта, чудесно поет и играет»… — Либо это ангел, — прервал чтение папенька, — либо редкое чудовище, но в нашем положении выбирать особенно не из чего. Сколько она просит, mon coeur? — Посмотри сам, — маменька отдала отцу лист желтоватой бумаги, — я верю Марии Александровне. — Да быть того не может! Не разыгрывает ли нас твоя приятельница? Papa выглядел удивленным, точно вдруг посреди улицы плясали медведи, а он узнал об этом последним. Ниночку одолело любопытство, будь что будет, но хоть одним глазком она на эту девушку посмотрит. Мария Александровна редко кого-то хвалила, а ругала часто. — Папенька, — она умоляюще посмотрела на родителей, — матушка, зачем Марии Александровне шутить? Ну, пожалуйста…. Ниночка прекрасно знала, что положение единственной дочери в семье несет неисчислимые выгоды, особенно если тебя любят и простят любую шалость. — Хорошо, хорошо, — папенька театрально, совсем как господин Щепкин, схватился за голову, — так и быть. Вот что, Оленька, отпиши своей подруге, что мы согласны и к черту все! Кузьма! На пороге показался отцовский дядька — плотный, крепкий, больше похожий на кряжистый дуб. Сколько Ниночка себя помнила, Кузьма всегда был рядом с ними – и в Одессе, и в Кронштадте, и даже в Екатеринбурге, хотя русской зимы не любил он страшно и постоянно ворчал на холода. — Чего изволите, барин, — этот человек прошел с папенькой все кампании и даже видел самого Кутузова, чем немало гордился, — все сделаю. Кузьма до сих пор считал papa молодым и бестолковым недорослем, оставшимся без родительского присмотра и способным отдать не то что заячий тулуп первому встречному, а последнюю рубашку снять с тела. Но папенька доверял Кузьме и, прежде чем решиться на что важное, советовался с ним. — Барыня письмо напишет, — папенька оперся на трость с большой собачьей головой, — отвезешь его куда надо. И… жди меня. Кузьма вернулся через десять дней, уже под вечер, когда зажгли фонари. Выглядел он усталым, но довольным, и Ниночка не удержалась. — Ну, Кузьма, ну миленький, — просила она, — расскажи! — Шли бы вы спать, — Кузьма строго нахмурил брови, — барышня Настасья Ляксевна. Свое крещеное имя Ниночке не нравилось – будто козу кличут, честное слово. А еще так звали бабушку, которая до сих пор не простила маменьке замужества. — А папенька сказал, — Ниночка решила не отступать, — что выправит тебе к Рождеству вольную. Вольной Кузьма боялся как огня. Наверное, думал, что как только господа отдадут ему гербовую бумагу, то выгонят на все четыре стороны. — Что вы, барышня, — старик суеверно перекрестился, — в уме ли Ляксей Михалыч? — А ты расскажи, — не отставала девочка, — а я маменьку попрошу. Ну, Кузьма… Кузьма помедлил с минуту, затем крякнул и махнул рукой. Знал, что если барышня вобьет что-то себе в голову, то никакими клещами его оттуда не вытащишь. — Хорошая она, хорошая… добрая, — лицо Кузьмы сморщилось, как надкушенное яблочко, будто он говорил о большом несчастье, которое не поправишь, — меня пожалела. Только несчастная. И гордая очень. Большего Ниночка не добилась. Оставалось только мучиться вопросами и неизвестностью, да сидеть над учебниками, вспоминая французские глаголы и немецкие артикли. Маменька улыбалась, увидев такое прилежание, папенька шутил, что за две недели ничего не вспомнишь, если год бездельничал. Но слишком велико было ее желание не ударить в грязь лицом. Гувернантка приехала ранним утром, когда еще все спали. Ниночка решила никого не будить, тихонько оделась, причесалась и выскользнула в гостиную. — Присаживайтесь, — сегодня маменька одела чрезвычайно шедшее ей черно-синее платье, — госпожа Платонова. Вы устали с дороги? — На море была качка, — прозвучал нежный голос, и Ниночка решила, что обязательно поладит со своей воспитательницей, — но все хорошо. Благодарю вас за доброту. Госпожа Платонова сидела спиной к двери, и с лестницы Ниночка видела лишь волосы густого медового цвета, убранные под сетку, да белые, как из романа господина Дюма руки, непринужденно лежащие на подлокотнике. — Доброе утро, маменька, — Ниночка решила оповестить о своем присутствии, — и вам, сударыня. Гостья обернулась, и Ниночка с трудом удержалась от крика. Лицо мадемуазель Платоновой поражало сочетанием ясных черт и безобразия. Огромные серые глаза, казалось, освещали все вокруг, а через правую щеку наискось шел длинный, глубокий шрам. Когда-то давно маменька обожглась в бане крутым кипятком, и кожа на ее руке долго заживала, а потом приобрела такой же прозрачно-розоватый оттенок. Где мадемуазель обожглась, это ведь невероятно больно! Или, может, ее обожгли намеренно? — Вы, должно быть, Анастасия Алексеевна, — оказалось, что Нина почти на голову выше гувернантки, — будем знакомы. Мое имя Анна Васильевна. Ниночка с трудом заставила себя смотреть в глаза матушке и Анне Васильевне. Ей хотелось плакать. Она чувствовала себя так, как будто бессердечный человек исполосовал ножом Мадонну из присланного Мишкой альбома, а все остальные стояли рядом и смотрели, и никто, никто ничего не сделал. — Пожалуйста, — она с трудом справилась с дрожью в коленках и смело подошла к роялю, — называйте меня Ниной. Так меня зовут все. *** Девочка испугана, но виду не подает, наоборот — храбрится, как воробушек перед кошкой. Хорошо, значит, вы поладите. Улыбаешься матери и дочери, хотя щеку стягивает шрам, и к непогоде ты не ощущаешь половины лица. Сейчас ты должна очаровать обеих, чтобы они завороженно ловили каждый твой жест. Искусство актера требует такой же точности, как и мастерство отравителя, вот только у знатока ядов выбор средств не так уж велик… а ты… ты можешь и умеешь быть любой. — Любите ли вы читать, — ты наугад бросаешь пробным камнем первый вопрос, — мадемуазель Нина? Платье выбрано на редкость удачное, то самое, коричневое, под горло, оно хорошо маскирует руки и фигуру. Если доспех дамы ─ ее учтивость, то твоя защита ─ незаметность. — За уши не оттащишь, — Ольга Александровна ставит ноты на пюпитр, — и ладно бы англичан или немцев, а то все французы. — Маменька, — девочка вспыхивает и наверняка хочет провалиться сквозь землю, но заканчивает покаянно, — да, читаю. Госпожа Чижова хорошая мать и ворчит больше для порядку. И, судя по следам на переносице, сама охотница до хорошего чтения, иначе не носила бы очки в неполные тридцать восемь. — Стендаль, Мериме, Бальзак, — ты перечисляешь любимых писателей, которые помогали коротать время долгими зимними вечерами и, в конце концов, спасли от тоски, а затем и разъедающей душевной боли, — де Мюссе…. Вот так, приветливым и ласковым голосом, который одинаково успокаивающе действует и на малышей, и на старых, капризных статс-дам времен очаковских и покоренья Крыма. Актерство многому может научить. Например, смотреть на человеческую душу так же беспристрастно, как медик на разделываемую им лягушку. И не бояться тому, что там увидишь, и даже обращать это на пользу себе и роли. — О нет, — девочка улыбается растерянно, будто пытается что-то вспомнить, — мне больше нравится Корнель и Расин. А еще господин де Мольер и Бомарше. Мы с мадам Розье учили… — И как вам понравился господин Журден? — Улыбаешься ты тепло и сердечно, отсчитывая про себя секунды. — Или Фигаро пришелся вам больше по душе? Хозяйка дома, кажется, сбита с толку столь свободным обращением, но довольна. В сущности, любовь и искусство строятся по одним законам. Жаль, ты поняла это слишком поздно. Однако приходится признать, что мадам Розье превосходно строила обучение. Нелегко будет сравниться с ней. Но это и не нужно. — Мне скорее понравилась Андромаха, — девочка совершенно забывает робость и говорит чуть ли не с восторгом, — хоть кончилось все ужасно. И отчего писатели убивают своих героев? Настасья Алексеевна говорит на том изысканном, салонном языке прошлого столетия, над которым нынче принято подтрунивать. От кого бежала покойная мадам Эмилия из благословенной Франции в страну льда и бескрайних снегов, где возможно все? Что, примеряешь на себя новую роль? Не слишком ли поздно? — Нина, — ты замечаешь, что Ольга Александровна не знает, куда себя деть от смущения, — дитя мое, вы ужасны. Но сказаны эти слова настолько нежным тоном, что даже ты не выдерживаешь и совершенно искренне улыбаешься. Они попали в твои сети, но пока преждевременно праздновать победу. — Нет, что вы, — следи за дыханием, сейчас нельзя сбиваться, — мадемуазель Нина все совершенно правильно делает. Это хорошо, когда ученик умеет читать и задает вопросы. — Правильно? — Голубые глаза распахиваются широко, как в предчувствии праздника. — Разве? Для Ивана Ивановича праздником был каждый спектакль, а ты — ненавидела необходимость выходить на сцену и мечтала спалить театр вместе со всем реквизитом. Каждый раз, когда открывался занавес, ты чувствовала себя товаром, выставленным на потребу сотне глаз. Только потом, поняв всю бездну своей зависимости, ты полюбила… даже не возможность быть перед публикой, и не власть, хотя тебе рукоплескали… тебе, ну признайся же, нравилась сама возможность стать хоть на три часа другим человеком. Не Джульетта была твоя любимая роль, а Корделия. А еще больше тебе нравилось сидеть над книгой и думать, что заставило героя поступить именно так, и как это можно воплотить на сцене, чтобы зрители замирали и забывали дышать. Ты привыкла продумывать все до мелочей и лишь однажды потеряла голову. Доигралась и расплатилась за это полной монетой. — У мадемуазель чудесное произношение, — ты не кривишь душой и благословляешь про себя прилежание девочки, — я бы не отличила ее выговор от парижского. Ольга Александровна, видите ли… Как трудно порой выдержать паузу, в это время обязательно нужно занять чем-то руки. Батистовый платочек или цветок подошли бы раньше, но три года назад ты не по своей воле навсегда перешла из лирических героинь в характерные. А вот кипарисовые четки… последний подарок доброй Вари вполне к месту. Как она сейчас? Жива ли? — Да, госпожа Платонова? — чем-то матушка Ниночки похожа на тициановскую девушку, особенно в профиль. — Мы вас слушаем… Воспитание должно дарить человеку чувство уверенности и своей уместности, ибо из этого проистекает счастье. Видимо, тебе придется служить очень счастливым людям. — Я полагаю, — вот она, драгоценность всего пережитого лично, — что любой урок должен доставлять удовольствие и учителю, и ученику. Иначе в этом нет никакого смысла. К сожалению, у нас учат иначе. Артистизм требуется в равной степени и посланникам, и учителям, только последствия ошибок наставников много печальнее, чем перекроенная в очередной раз карта Европы. Разумеется, ты говоришь одновременно тепло и спокойно, так, как и надлежит человеку, нашедшему утешение в просвещении других. — Да, конечно, — Ольга Александровна убирает за ухо выбившуюся прядь и смотрит на тебя с надеждой, — ежели заставлять из-под палки, то ничего хорошего не выйдет. Насильно мил не будешь. А у вас, госпожа Чижова, была очень строгая немка, блюдущая приличия и тиранившая всех в доме. Вы как будто аршин проглотили, нельзя же так плечи напрягать, когда вспоминаешь о неприятном. По крайней мере, на людях. Учеба – это труд, и труд очень тяжелый. Но когда он в радость… память об испытанном счастье и силе помогает пережить многое, когда не остается ни сил, ни слез. — Об этом, — ты подходишь к роялю, и жестом подзываешь мадемуазель Нину, — к сожалению, мало кто задумывается. Что вы с мадам Розье разбирали последним? Бывший хозяин наверняка обозвал бы тебя кривлякой и актеркой, и впрочем, ушел бы недалеко от истины. Ты действительно актерка и кривляка. Очень хорошая и превосходно знающая свое дело. Но тебе действительно нужно это место. Свободный человек должен сам добывать свой хлеб. И потом, ты действительно научишь эту девочку всему, что знаешь. Если позволит время. — «Форель» господина Шуберта, — мадемуазель Нина пристукивает ножкой, встряхивает чернявой головой, так ей не терпится себя показать, — только я могу ошибиться. Еще бы, эта с виду простенькая, журчащая как ручеек мелодия требует точности в игре и правильного дыхания. Ты опускаешь руку на плечо девочки и киваешь ей — начинай. In einem Bächlein helle, Da schoß in froher Eil Die launische Forelle Vorüber wie ein Pfeil. Ich stand an dem Gestade Und sah in süßer Ruh Des muntern Fischleins Bade Im klaren Bächlein zu. Девочка поет увлеченно, соблюдая пальцы и ноты, и почти жаль, что голосок маленький, но не в императорской же опере ей петь? А вот музыкальность — редкая, да и слух хороший, но Ниночка быстро устает. Выносливость — дело наживное, не страшно. — Чуть не дотянула, — как только песня замолкает, ты принимаешься за обстоятельный разбор, — вот в этом месте замедлилась. — Неужели у нас концерт? — глава семейства входит в гостиную боком, но ты по выправке угадываешь военного. — О… Ты привыкла к тому, какое действие оказывает твое увечье на людей. Тактичные изо всех сил делают вид, что все идет как должно, зеваки открывают рот, а не слишком воспитанная публика строит догадки одна другой нелепее. И ты даже в чем-то благодарна княгине Марье Алексеевне и ее сумасшедшей ревности: на испорченный товар никогда не найдется покупателя, которому подавай лишь свежее, без изъянов личико да нетронутое тело. Значит, ты сама бесценна и никому не принадлежишь. Интересно, к какой породе следует отнести господина Чижова? — Вы, должно быть, мадемуазель Платонова? — Безукоризненная вежливость и такт, которые теперь не часто встретишь. Сколько ему? Пожалуй, под шестьдесят. — А это мое семейство. Значит, Леля опять будет мучить наши уши гаммами и пеньем? Чем-то этот изысканно-галантный человек напоминает тебе бывшего хозяина. И дело не только и не столько в масти и манере держать себя, а скорее… в достоинстве? Вот только господин барон приобрел его в результате всевозможных бедствий, а у господина Чижова оно как будто в крови. И кому, как не тебе, знать, что это иллюзия. — Если вы, папенька, — а девочка не так уж проста, знает, как говорить с отцом, — разрешите? Вот в чем дело: и Корф, и Алексей Михайлович чувствовали себя хозяевами жизни и всего мира, словно стоит им сделать непринужденное движение рукой и все, что они пожелают, упадет к их ногам. Сколько тебе было, когда ты раскусила Владимира? Лет шестнадцать, не больше. Сначала чужая властность внушала страх, а потом… потом ты захотела прогнуть это самодурство под себя. Глупая соловушка, что тут скажешь. — Конечно, разрешу, кто же еще согласится учить мою попрыгунью-стрекозу? Только святая. Видел ваши рекомендации, мадемуазель, – проклятье, добрейшая Мария Александровна, видимо, не написала о ее происхождении, и эти люди думают, что перед ними обедневшая дворянка либо чья-то незаконная дочь, — весьма впечатлен. Ольга Александровна, mon cher , что скажешь? А ведь он до сих пор любит жену – с какой нежностью смотрит на нее. Признайся, тебе ведь завидно немного? Завидно. Но каждому свое. Господи, неужели он вздумал вести себя так, как будто… ну да, решил ничего не спрашивать и не замечать. — Что мадемуазель, — госпожа Чижова лукаво глядит на мужа, точно разговор безмолвный с ним ведет, — прекрасный учитель. Надеюсь, — обращается она уже к тебе, — Ниночка вас не разочарует. — Тогда чего же мы ждем? — Как давно тебе не целовали руки, даже отвыкнуть успела. — Отдохнете с дороги, вы нам нужны здоровой. Желаете чего-нибудь еще? А ведь – ты внимательно приглядываешься к рукам Алексея Михайловича – он не впервые женат, даже вдовствовал, но недолго. Ну что же, ты тоже умеешь быть близорукой, когда это необходимо. — Если у вас найдется чашка горячего чаю, — сердце поет, ты готова чуть ли не танцевать, — то я буду весьма признательна. Ниночка радостно смеется, а затем убегает, видимо, в свою комнату. — Китайский или индийский, — кажется, Ольга Александровна записала тебя даже не гувернантки, в добрые родственницы, — или сбитень? Вы, верно, продрогли в порту. — Не настолько сильно, — ты берешь свой саквояж, — если не трудно, поддержим наших дипломатов. Им сейчас нелегко приходится. Эти англичане − такие бестии. — И у китайского вкус мягче, — Алексей Александрович теперь кажется похожим на довольного и сытого хищника, — Кузьма, отнеси вещи мадемуазель. Ты не любишь казенных квартир и родовых особняков, но это жилище поражает своим уютом и устроенностью. Так значит, вот кто за тобой наблюдал. Славный старик, только хитрый очень, даром, что по виду простак. В отведенной тебе комнате можно передохнуть. Хочется упасть на узкую постель и забыться, но еще рано, предстоит второе действие. Надо чем-то отвлечься. Как назло, под руку попадает исписанный твоими пометками томик Байрона, который не видела ни одна живая душа. Вас обоих едва не погубили иллюзии. Он играл Манфреда, жил страстями и своей каленой гордостью. А ты, поняв, что он хочет, пусть никогда не скажет этого вслух, и что им движет, принялась играть прекрасную и покорную барышню, безупречную жертву. Агнец на заклание, иначе не скажешь. Но тогда слишком велико было желание сбить спесь с этого самовлюбленного человека и вырваться из клетки на свободу. Что будет дальше – ты не думала, а жила так, словно завтра не настанет. Вот только заигралась и сама стала жертвой чужого самодурства. Глупая, глупая соловушка, которую угораздило попасться в зубы бешеной кошке. Может, слишком сладко пела и понадеялась на то, что талант и воспитание хоть что-то решают. Мещанская драма в духе Шиллера кончилась, и настало время трагедии… а теперь, когда не надо играть, признайся, что тогда ослепила боль. Ты не первая, кому прижгли лицо, но страдание от этого меньше не становилось. Проводишь щеткой по волосам, от шпилек некстати заломило в висках. В зеркало почти не смотришь, ничего нового оно не расскажет. Если уж говорить честно, то запаха жареного мяса ты не переносишь до сих пор. Играть можно все, что угодно, а однажды, в антракте приходит понимание, что мучитель и страдалец — две стороны одной монеты, потому что оба испытывают одни и те же чувства. Понять это трудно. Прекратить - еще труднее. Но, право слово, теперь это кажется ерундой и безделицей. Улыбаешься и выпрямляешь спину. Ты не Дидона, чтобы лечь в землю, когда так много дел. И у тебя хватило сил уйти и выбраться. А красота… разве важна только она? Потерять разум и голос было намного страшнее.