Sweeter Pain

— Я ненавижу тебя! — за очередным возгласом тощего парня, последовал слепящий удар по ребристому боку Азусы, что растекся в изнеможении на ледяном, неприветливом полу. По узкому коридору пустующего особняка разлились эхом хриплые хихиканья сероглазого, что в перерыве после очередного удара, жадно проглатывал кислород, набивая налитые загустевшей кровью легкие. — Е-еще… П-прошу, еще! — выдавливал из себя побледневший добела мазохист, умоляющим взглядом всматриваясь в поблескивающие от ярости и трепещущие удовольствия аметисты. Слащавая боль покрывала полностью это субтильное тело, заставляя того подрагивать в болезненных спазмах. Каждый удар, словно нежное прикосновение худеньких ручонок Канато. Эти, казалось бы шалости, разгоряченное удовольствие переходящее в оргазм, с появлением нового синяка, были нечто большим для брюнета, чем просто фетиш или же наклонности. Кому как не ему понимать, что такое лишиться смысла жизни, морально тлея, словно догнивающий ноябрь. Мы ощущаем жизнь, когда чувствуем. Когда чувствуем, что бренное тело еще может осязать то, как его распиливают на части. Вместо похотливой лести, вовсе не родных, холодных объятий, и прочих глупых прикосновений, ощущать самое ощущаемое. — Боль. Боль пронизывает полностью, до кончиков пальцев, заставляет переживать тысячу эмоций. Мы живем болью. Мы чувствуем ее при каждом положении косточек и при каждом движении. Она всегда с нами, и каждый раз, когда вновь со всей дури толкает нас, мы понимаем, что мы еще живы. После боли хочется умереть, а умереть можно только если ты жив. — Ты такой жалкий! Ничтожество! — парень продолжал осыпать колкими словами Азусу, глядя на него сверху вниз, сквозь взъерошенную челку нежно-сиреневых волос. Брюнет встал перед ним на коленях, пытаясь не задохнуться от подступающей к горлу крови, что припеклась на рубашке сероглазого и на полу. Его глаза поблескивали от соленых слез, тонкой ниточкой стекающихся по покрасневшим щекам, хотя тот вновь умолял мальчика продолжать. Извиваясь перед ним, словно преданная псина, он хрипло постанывал и просил его наказывать, отчего Канато становилось тошно. От переполненного в нем гнева, он стал повышать голос до хрипоты и боли в горле. Сероглазый в меру своего состояния начал хихикать все громче от каждого слова и удара, полученного от избалованного мальчишки. Его надрывающейся голосок начал затихать, что не скажешь о ударах, что в глазах Азусы были самым лучшим признанием в чувствах. Такая искренность, проламывающая кости. Это больно и унизительно, но искренне и по настоящему. Азуса с улыбкой потянул на себя Канато, ласково приобняв того за плечи. Мальчишка оказался на полу, а на его одежде появлялись алые следы сладкой крови младшего Муками. Разъяренное и покрасневшее от ярости личико одного из тройняшек, начало смягчаться, от робких и неумелых прикосновений губ сероглазого, что впился в губы Канато, и попытался его поцеловать. Канато грубо схватил парня за воротник, взяв инициативу на себя. Клыки, что были словно у маленького котенка, умело протыкали аккуратные губы мазохиста, который в экстазе таял в «объятиях». — Ненавижу, — пробубнил все еще разозленный мальчик, всматриваясь в серебристые глаза своего возлюбленного, в которых он высмотрел желание продолжить эту неспокойную ночь.