...и рвётся, точно кружево, зима

Однажды между ними был разговор — пока она еще лежала в больнице, или когда пришла туда для очередного профилактического осмотра. Химари не вполне уверена в обстоятельствах: в конце концов, они беседовали множество раз. Журнал лежал между ними, и сумка с вязанием стояла у ее ног. Она помнит: пахло солнцем, и свет отражался от его белых волос, отчего на них становилось невозможно смотреть. Его мальчики спали в своей корзинке, а где-то на заднем плане щелкали спицы Трёшки — в куда более четком ритме, чем у самой Химари, — и щебет далеких птиц звучал контрапунктом. В конце концов она вспомнила о книге, торчавшей из ее сумки: осторожно отложила спицы, чтобы шарф... да, наверное, все-таки шарф — не распустился, и достала ее оттуда. — Куда мне надо будет ее вернуть? — спросила Химари. — Я посылала Сё-тяна отнести ее обратно в библиотеку, но он сказал, что такой книги нет у них в базе данных, так что у него ничего не вышло. А я терпеть не могу платить за просрочку. Он поднял руку ко рту, задумавшись. — Весьма удивлен, что тебе удалось ее придержать, — мягко произнес он, и его взгляд скользнул в сторону. Трёшка всё так же невинно продолжала вязать. — Не говоря уже, что ты способна припомнить, куда ее следует возвращать. — Не думаю, что сумею найти нужную дверь, даже если попытаюсь вернуться, — проговорила она, удерживая тяжелую книгу на одной руке, чтобы как следует заправить за ухо мешающие волосы. — По вашим словам, то была пристройка к Центральной библиотеке. Но это ведь неправда? — Правда, — он опустил запястье обратно на задранное колено. Опустив глаза, он улыбнулся шире — так, что стал выглядеть и в самом деле очень подозрительно, но по его меркам это, пожалуй, было гораздо честнее, чем обычное мягкое выражение лица. Доктор Санэтоси все-таки был очень странным человеком и предпочитал скрывать свои слова фокусами и метафорами — но, несмотря на это, он ей правда нравился. Он оказывал ей множество любезностей, и с ним можно было поговорить про вязание — и он на самом деле слушал и отвечал, в отличие от ее братьев; если он притворялся, будто чего-то не понимает, тем самым иногда подталкивая ее подумать о неприятных вещах, это всегда оказывались неприятные вещи, о которых она сама должна была задуматься давным-давно. Ей не всегда в полной мере удавалось понимать его, но она училась делать это все лучше и лучше. — Правда также и то, что попасть внутрь способен не всякий, и даже тому, кто смог, будет непросто выбраться. Конечный пункт чьей-либо судьбы подобен призрачной пограничной заставе или двери в Нарнию. Как только ты думаешь, что нашел нору, по которой тебя некогда провел кролик, вместо этого ты проваливаешься в свое отражение в зеркале. — Но если я не знаю пути обратно, как мне ее вернуть? — спросила Химари, хмуро разглядывая обложку «Суперлягушка спасает Токио». — Отдел Дыры-в-Небесах весьма снисходителен, как мне известно, когда речь заходит о сроках. Если тебе потребуется прийти туда снова, ты сможешь вернуть книгу без всякого штрафа. — Хм-м, — Химари убрала книгу обратно в сумку. — И вот еще что я хотел сказать: тебе, наверное, наскучило читать только одну книгу. Я могу найти тебе другие, если захочешь — например, сказки про девочек, которые хотели стать принцами, или книжки с картинками о любви между людьми и медведями. Язвительная реплика о том, что обычный доктор не должен бы уметь доставать своим пациентам книги из пространственного парадокса, осталась невысказанной; но кошка Шрёдингера уже выбралась из ящика и уводила своих котят вдоль перегородки, исчезая из виду. Вместо этого Химари хихикнула, обходя очевидное: — Любовь между людьми и медведями? — Весьма трогательное произведение, смею заметить, — Санэтоси хранил столь же непроницаемое выражение лица, как и всегда. Один из его кроликов выбрался из корзинки, и он подобрал питомца, удерживая его на сгибе локтя и почесывая живот, пока кролик дергал носом, описывая гипнотизирующие круги. — Хотя, пожалуй, лучше будет остановиться на книге с картинками. Девочке в твоем возрасте еще рановато читать полную версию. Впрочем, любая из них заставит тебя задуматься. Реальный мир не так уж добр. Подперев подбородок руками, она долго смотрела на него. — Так значит, вы в это не верите? В то, что любовь может открыть запертый мир? И тогда он впервые упомянул о ящиках. Она помнит, как подумала о том, что его голос становится ниже, когда он показывает свой гнев. Должно быть, он слишком поздно осознал собственную честность, потому что, прежде чем она смогла придумать ответ, он вздохнул и откинул голову назад, искоса глядя на нее с невинным удивлением. — И в самом деле, — он снова мягко улыбался. — Выходит, ты уже прочитала эту историю. Как неосмотрительно со стороны твоих братьев. Химари изобразила преувеличенно-высокомерный смешок так старательно, как только могла: — Не стоит недооценивать способности юных девушек. — Несомненно, — Санэтоси поклонился ей, не вставая с места. Он опустил кролика, на пол — тот превратился в мальчика и устремился вслед за своим братом, который выбрался из корзинки и выглядывал в окно, приподнявшись на цыпочки. — Знаешь ли, это уже второй раз, когда я недооценил не по годам развитую девочку. А ведь казалось бы, даже я должен был уже усвоить урок. Химари не стала расспрашивать дальше — он бы ушел от ответа, таким уж человеком он был — и вместо этого снова подобрала вязание. Трёшка к тому времени уже закончила свой шарф. Может быть, этот разговор продолжился, а может быть, Санэтоси ушел заниматься своими собственными непостижимыми делами. Она не помнила. Родители Химари уехали в командировку, и потому обе они в этот вечер остались ночевать в ее крохотном доме. Обычно им приходилось выбирать из двух зол: у Ринго можно было закрыть дверь квартиры и запереть на ключ, но ее кровать была слишком тесной; у Химари был удобный футон, но зато тонкие бумажные стены и комната родителей прямо за стенкой. То есть, конечно, когда они приходили друг к другу, чтобы позаниматься, они занимались учебой — Ринго и правда помогала ей, чтобы Химари уж точно могла поступить в ту же самую школу, ведь ей было уже пятнадцать лет, и теперь приходилось думать о таких вопросах. Но вдобавок эти вечера предназначены были для сплетен, кулинарных экспериментов и просто дурачества. И мама Ринго, и родители Химари хорошо к ним относились, но никому из девочек не хотелось объясняться в случае, если они вдруг слишком шумели. В этом мире дом Такакура был той же развалюхой, где не хватало комнат на всех — тесной, но старательно обжитой. Это не был дом Мики-тян. У Химари не было той ее роскошной кровати; стены не были выкрашены в множество ярких цветов. Она жила в обычной комнате обычной девочки: полки, забитые сувенирами с символикой «Double H», и еще красная книга и плюшевый медвежонок из других мест и времен. На лбу Химари виднелся тонкий шрам — точно обещание. Ринго помнила меньше, чем Химари — и, наверное, никогда не вспомнит столько же, — но Химари было достаточно и того, что хоть кто-то еще знал о мире, в котором Камба и Сёма жили под этой самой крышей, заполняя крошечный дом своей неуклюжей любовью. О мире, где у нее был один брат, который был готов взять на себя всю грязную работу и не рассказывать об этом никому, и второй, который никогда не позволял, чтобы те, кого он любил, оставались голодными. Итак, Ринго решила остаться на ночь, и всё шло как обычно. В доме царил приятный запах карри, а Ринго, раздевшись, лежала под одеялом. Химари, уже засыпая, посмотрела на вентилятор — и, хотя было позднее лето и ее волосы прилипали к спине, она вспомнила о зиме и поежилась. Скоро нужно было вставать. Надо было заварить чай, если они собирались еще учиться в этот день, и еще она должна была упаковать капустные роллы для соседей, а не то придется оставить их в холодильнике, и они испортятся; и надо бы последить за кошкой, чтобы она ничего не натворила... Но воспоминания, вызванные мельканием лопастей вентилятора, парализовали ее, и она не могла заставить себя пошевельнутся. — Эй, Ринго-тян, — сказала она. — Ммм? — отозвалась Ринго с другого края футона. — Ты когда-нибудь думаешь про Момоку? Она услышала шорох; Ринго повернулась и теперь (заметила Химари краем глаза) смотрела на нее нахмурившись, подперев голову ладонью. Челка Ринго снова отросла и полностью закрывала брови, но Химари знала, когда она хмурится. — Она моя сестра, конечно, я думаю о ней, — сказала Ринго. Химари имела в виду совсем не это, и Ринго наверняка знала ее достаточно хорошо, чтобы понимать это. — Я думаю о ней, — продолжала Ринго, — но где бы она ни была сейчас, я знаю, что с ней всё в порядке. Я знаю, что с нами всеми всё будет в порядке. Мама и папа, и Табуки-сан, и Юри-сан — мы все связаны, пусть даже теперь мы живем совсем другой жизнью. Момока была здесь. Может, вся разница была только в том, что тогда мы были одержимы ее призраком, — но сейчас всё не так. И тогда Ринго рассказала Химари про теорию Табуки Кэйдзю. — Ты беспокоишься о Камбе и Сёме? — спросила Ринго после того, как закончила объяснения и Химари молчала несколько минут. — Нет, — ответила Химари, хотя это была хорошая догадка. — Кам-тян и Сё-тян вместе, так что где бы они ни были сейчас, я знаю, что с ними всё будет хорошо. Она снова перевела взгляд на вентилятор. Проблема была совсем не в ее братьях. Химари любила Мураками с детства, но до этого года в школе она совсем не читала Миядзаву. Она продралась сквозь «Ночь на Галактической железной дороге» один раз и никак не могла перечитать ее снова. Все-таки читать саму книгу — это совсем не то, что знать ту или иную часть сюжета из общего культурного пространства. Она едва не потеряла всё, что любила, из-за скорпионьего огня: даже если и сожалеешь о том, что твоя жизнь никогда не имела смысла, это еще не значит, что все остальные считают тебя бесполезным. Намного проще сесть на поезд к звездам, когда не знаешь о его значении; намного проще бесцельно блуждать в библиотеке под названием Дыра-в-Небесах, когда Угольный Мешок для тебя — всего лишь название туманности. Но Химари хочется верить, что ее пребывание здесь имеет некую цель, и потому она берет под мышку «Суперлягушка спасает Токио», и садится на поезд, и засыпает. Всё точно так, как она запомнила. Аквариум, лифт. Трёшки здесь нет, и некому указывать ей дорогу, так что она сама тянется к кнопкам. Она помнит — с той четкой уверенностью, что бывает лишь в снах, — какую именно кнопку должна нажать. И библиотека — тоже точно такая же. Она выстаивает очередь и говорит библиотекарше: — Я бы хотела вернуть эту книгу... Но та только улыбается. — Ее нет у нас в реестре, — говорит она. — Чтобы вернуть эту книгу, вам нужно пройти дальше. Химари забирает книгу и держит ее перед собой обеими руками. Она сжимает ее так сильно, что белеют костяшки пальцев. — Спасибо, — отвечает она. — Тогда я сама поищу нужное место. Думаю, я смогу найти его, если прослежу свои воспоминания о том, как в прошлый раз была здесь. Сейчас у нее уходит больше времени на то, чтобы отыскать дверь. В прошлый раз она слишком волновалась, чтобы не потерять Трёшку из виду, чтобы не остаться одной, но теперь она нарочно не спешит; она хочет, чтобы каждый шаг был правильным. Но наконец она находит тот самый угол и ждет, пока скользящая головоломка встанет на свое место. Потрескивающая запись «Возвращения домой» замолкает, стоит только тяжелой двери закрыться за ее спиной. Над головой уходят вверх витражные окна и решетки, за которыми видно далекое голубое небо; перед ней — ограда, и изогнутый пол, на который она по-прежнему не может смотреть прямо, иначе начинает бояться, что ее затянет в бесконечную дыру. А позади — бесконечно тянущиеся книжные полки, последнее хранилище всех историй человечества. Где-то вдалеке слышится гул гигантского механизма. Или, может быть, мусоросжигательной печи. Химари вздрагивает, позволяя себе мгновение страха, а потом расправляет плечи. Она становится на нарисованную стрелку указателя на полу — признак жизни на стерильной плитке; носки ее ступней смотрят вдоль стрелки, которая должна привести в секцию «ка». И вот — он там, сидит на средней перекладине лестницы, уперев локти в колени и глядя в пространство, — всё точно так, как она запомнила. Химари останавливается, не дойдя до него примерно метр, учтиво выравнивает носки туфель, прижимает к груди красную книгу, ждет. Приподняв подбородок, она прослеживает глазами знакомые черты лица и улыбается. Он действительно здесь. Он действительно был здесь всё это время; самое сложное позади. Теперь осталось только самое сложное. Санэтоси поднимает голову, смотрит на нее вполоборота. Его глаза — красные, точно у кролика; он улыбается — так мягко и сомнительно честно. Если он и удивлен тем, что видит ее здесь, выражение его лица не выдает этого. В конце концов, эхо шагов здесь разносится далеко. Кажется, в отделе Дыры-в-Небесах очень одиноко. — Ах, — его голос звучит почти непринужденно: словно он всего лишь открыл дверь и вошёл в палату, где она обиженно свернулась на кровати в позе креветки, вновь выбросив едва начатое вязание в мусорный ящик. — Ах. Просто мурашки по коже. Большая честь — вновь увидеть тебя, принцесса. Он встает и кланяется, и Химари хихикает помимо воли. Ей очень хочется подойти и прикоснуться к нему — это совсем не то, что ее желание прикоснуться к Ринго, не легкое, кружащее голову чувство, от которого хочется танцевать и всё ее лицо заливается краской. Ей хочется взять его лицо в ладони, со спокойной нежностью — вроде той, что она испытывала, когда тискала Трёшку, или стояла на кухне рядом с Сёмой, или когда Камба нес ее на руках. Но здесь холодно. В Замерзшем Мире нужно быть осторожным; один лишний неправильный шаг — и твоя цель разобьется вместо того, чтобы растаять. Поэтому Химари протягивает вперед книгу. — Я принесла ее обратно, — говорит она. Санэтоси отвешивает еще один театральный поклон. Она почти слышит музыку клавесина и, отдав ему «Суперлягушка спасает Токио», стискивает руки перед собой — так хочется коснуться пальцами, почувствовать воспоминание собственной кожей. Он держит книгу одной рукой, поставив ее вертикально на ладони, и поглаживает корешок кончиком пальца. Он постукивает по обложке небрежным жестом, и книга рассыпается звездами, которые падают вниз и исчезают. — Я надеюсь, она тебе понравилась, — говорит он. Она подходит ближе, пристраиваясь у его локтя, и они шагают вперед — словно на приятной прогулке в саду. Химари улыбается: — Да, еще бы. Я люблю Мураками. Иногда мне нравится перечитывать старые любимые вещи, потому что они значат больше, когда ты становишься старше. Книги — они как старые друзья, у них всегда есть для тебя сюрпризы. Когда я была маленькой, мне особенно нравилась Лягушка — это ведь герой, который жертвует собой, чтобы всех спасти. А потом, когда я подросла, мне стал больше нравиться Катагири. Он напоминает мне про Кам-тяна. Хорошо знать, что я не одна, и я никогда не смогу позволить себе снова забыть — теперь, когда я снова жива. Кам-тян, и Сё-тян, и Ринго-тян, и «Double H», и мои мама с папой, и вы тоже — вы все дали мне так много. — Понимаю, — говорит Санэтоси. — А что же теперь? — На этот раз, — продолжает Химари, — я поняла, что мой любимый персонаж — это Червяк. Лягушка очень хорошо об этом говорит, но я до сих пор не обращала внимания. Ведь Червяк ни в чем не виноват. Виноваты снова люди. Если бы можно было спасти Червяка вместо того, чтобы сражаться с ним, может быть, никому бы не пришлось умирать. — Спасение, — произносит Санэтоси, — никогда не дается так легко, как кажется людям. Химари кивает: — Хуже всего, когда все ждут, что ты спасешь себя сам, без всякой посторонней помощи. А люди вроде нас... У него был чемоданчик, вспоминает она, заполненный чистейшей эссенцией избранности в аккуратных розовых ампулах. Получив свою плату — помощь Камбы (мизантропия, отточенная до смертоносного уровня), Санэтоси вливал в ее вены нектар из яблок, чтобы оградить от воздаяния и неизбранности, которые убивали ее. — Если бы мы могли спасти себя, мы бы сделали это, — говорит она наконец. Но только избранные могут спасти неизбранных. — Я знаю, не так ли? — небрежно отвечает Санэтоси — слишком нарочито небрежно. Довольно долго они идут молча. Он шагает очень широко, чтобы она успевала за ним. — Какую книгу ты хотела бы взять на этот раз? — предлагает он спустя некоторое время. — Как старший библиотекарь отдела Дыры-в-Небесах, я безошибочно отыщу книгу твоих глубочайших желаний в наших хранилищах — подобно тому, как вылавливают единственную жемчужину в глубинах семи морей. На самом деле он давно уже нигде не старший — ни в чем реально существующем, — но простой форменный передник и бейдж с именем очень ему идут, так что Химари только заправляет волосы за ухо и снисходительно улыбается. — Возможно, еще Мураками? — спрашивает он, наклоняя голову, так что волосы падают ему на глаза. — Не сегодня, — отвечает она, — но спасибо. — Хмм, — задумывается Санэтоси. — Ну что ж, ты всегда была привередливой. Но книга, которую ты всем сердцем хотела бы прочитать, где-то здесь. Даже если нам придется зайти глубже, чтобы найти ее. Он собирается было продолжить прогулку, но Химари застывает на месте. Сделав глубокий вдох, она сжимает кулаки, набираясь решимости. Заметив, что она не следует за ним, Санэтоси оборачивается и наклоняет голову в безмолвном вопросе. В его нагрудном кармане — черная роза, вместо ручки, которая была там раньше. Химари не нравится, как она торчит там, будто смерть, и не нравится слабый запах огня, исходящий от розы. Протянув руку, она забирает цветок и пристраивает его у Санэтоси за ухом.. — Я здесь не для того, чтобы взять другую книгу, — говорит она. Ее пальцы еще касаются его волос — мягких, как шелк. Ей хочется коснуться его лица, но она заставляет себя быть терпеливой. — Я здесь, чтобы пересечь стену. Я здесь, чтобы подружиться с тобой. Химари кажется, что его глаза расширяются — совсем немного — но он уже улыбается снова. Он поднимает руку, накрывая ее ладонь своей — легчайшим прикосновением, словно тонкую скорлупку. Его пальцы смертельно холодны. Когда она выдыхает, воздух превращается в иней и опадает звездами. — Ты просишь о сложном, — говорит он. Почти что шепотом. Он отпускает ее руку, отступает прочь. Цветок в его волосах увядает и превращается в пепел, исчезает без следа. — Я жду поезда. — Так значит, ты не стремишься в погоню? Санэтоси смотрит на нее сверху вниз. Все лампочки погасли, и только далекий отблеск дневного света из-под крыши освещает его профиль. Под его глазами собираются тени — точно мешки. — Если гнаться, то получишь только усталость, — он улыбается, прищурившись. — И стремление не гарантирует, что твоя любовь принесет плоды. — Это правда, — она думает про Сёму. — Иногда, если ждать достаточно долго — тебя найдут. — Меня никогда не найдут, — отвечает он. Включается прожектор, заливая Химари светом; его достигает лишь тот свет, что отражается от нее. Так его профиль кажется чрезмерно резким. Наверное, она моргнула, потому что он одет в белый халат с высоким воротником, а передник библиотекаря куда-то исчез. — Именно поэтому я жду поезда. Химари — не Момока. Она не может превратить свою жизнь в скорпионий огонь, чтобы менять мир, как ей захочется. Но она была однажды нареченной судьбы, и она помнит жизнь до перехода. Она касается шрама на лбу — набираясь смелости. — Стратегия выживания, — произносит она; и, поскольку они — на станции судьбы, лучи прожекторов сходятся в точку и превращаются в звездный свет. Медвежьи барабаны замерли, застыли. Здесь не полностью темно, но дорожка между ними не покатая, а ровная. Санэтоси чуть поодаль стоит на коленях, подняв руки в воздух, глядя в землю, а не на нее. Вокруг него вращается красный огонек — а может быть, это пчела. Химари расправляет свои неширокие плечи и шагает на дорожку, осторожно держась на своих каблуках. — Ты знаешь, почему поцелуи — это обещания? — спрашивает она, выставляя вперед носок, словно в балетном па. Шлейф ее платья взрывает тысячей звезд. — Потому что поцелуй — это любовь наоборот *. И поэтому поцелуи становятся любовью, а любовь становится поцелуями. — Если целовать и целовать без любви, — говорит Санэтоси, не глядя на нее, — ты просто замерзнешь. — Если не отрекаться от любви, — говорит Химари, — то однажды истинная любовь придет к тебе. — Лучше замерзнуть от поцелуев, чем замерзнуть от бездействия, — парирует он так же легко, как когда-то в больнице говорил ей то же самое. — Но истинная ли это любовь — если ты всего-навсего надеешься, что кто-нибудь сочтет тебя достаточно хорошим? — Я не знаю, — отвечает Химари; с ее высокого воротника сыплется звездная пыль. — Люди... всегда тянутся к тому, что чисто, знаешь ли, — замечает Санэтоси. — Но чистота — это невозобновимый ресурс. Когда чистота принца исчерпана, он становится Повелителем Мух; когда чистота принцессы поглощена, она превращается в уродливую ведьму. — Я не думаю, что это важно, — она делает еще один шаг. — Как только ты становишься пустым, тебя выбрасывают прочь. Ее босые ноги ступают на платформу. Теперь она обнажена, но и он тоже, поэтому она не обращает внимания. — Люди, которые выбрали меня и спасли меня от превращения в невидимое существо, возможно, боялись стать пустыми. Я не знаю. Но если они и боялись, это не помешало им передать мне свою избранность. Санэтоси не поднимает на нее взгляд. Бледные ресницы опускаются на его щеки, точно голубиные перья. — Самый драгоценный для меня человек однажды сказал мне кое-что, — произносит она. — Что есть причина того, что мы еще живы — даже когда нас оставляют позади. Мы может помочь другим. Мы можем помочь тем, кто уже недоступен для помощи — как и мы когда-то. Нельзя найти невидимку, если только ты сам не был невидимкой. Красный огонек, который кружил вокруг него, словно защищая от ее приближения, теперь заключает в свою орбиту их обоих — она даже не заметила, как это произошло. Химари берет лицо Санэтоси в ладони, приподнимая его, и, без дальнейших церемоний, вежливо целует его в губы. Гул в ушах: далекий грохот работающих механизмов. Гладкий кристалл под ее ногами превращается в шершавый металл; он холодный, но снизу доносится жар, и где-то далеко раздается ужасный звук бьющегося стекла. Химари открывает глаза. Ей четыре года, вокруг — смертельная зима, у нее тот же самый старый отклеивающийся пластырь на коленке. Но в руке она сжимает фонарь жизни. Она обходит бледнеющие очертания развалившегося конвейера, высоко подняв голову. Он там. Даже младше, чем она — лежит, свернувшись в клубок, обняв игрушечного пингвина и игрушечного кролика. Бледный, как стекло, и почти столь же безжизненный. Его детское лицо запачкано красным, глаза потускнели. — Я никогда ничего не значил, — говорит он. — Никто не пришел, чтобы спасти меня. Я невидим. Нет прожектора, который укажет на меня среди толпы. Вот почему я ненавижу мир, который так и не признал меня. Я вижу ящики, которые отделяют людей друг от друга, но я не знаю, как выбраться из них. Должно быть, разрушение — единственный путь. — Не единственный, — возражает она. — Помнишь историю о любви, которую ты рассказал мне когда-то? Думаю, ты уже знал ответ на загадку. Потому что мы здесь — настоящая я и настоящий ты. Ты не можешь быть Кампанеллой и не можешь быть Червяком. Поэтому ты не должен оставаться в таком месте, как это, понимаешь? Если ты не замерзнешь, то сгоришь. Не нужно прятаться от всех в прекрасном гробу. Всегда можно принести революцию даже в самые крепко запертые миры. Ребенок, который был Санэтоси, сворачивается в клубок плотнее: — Я не могу уйти. Это мое наказание. — Нет, — она улыбается, опускаясь на колени. Рев Детской Жаровни едва не заглушает ее голос, но она только протягивает руки. — Настоящее наказание — это продолжать жить. Он открывает глаза — по-прежнему розовые, как у кролика. Потом садится — дрожащий и слабый, словно вот-вот умрет от одиночества. Она продолжает непоколебимо улыбаться, протягивая яблоко: — Разделим же плод судьбы. Вспыхивают прожекторы. Она и он снова стоят у книжных полок; Санэтоси смотрит на нее сверху вниз широко раскрытыми глазами, с выражением, которого она никогда не видела прежде. Ее сумка снова висит на плече, где и должна быть, так что она засовывает туда руку. — Я нашла тебя, — говорит она и метким броском накидывает на его плечи шарф, связанный специально для этого дня. Стена света разбивается на осколки. Книжные полки мерцают и исчезают. Зияющая пустота рядом с ними — то, что казалось Химари пустотой — освещается, и становится видно железнодорожные рельсы, и Млечный Путь струится вокруг, точно занавес. — Пора домой, — говорит она. Шагая по рельсам, они останавливаются только один раз — рука в руке — когда Санэтоси оборачивается через плечо, словно прощаясь с Угольным Мешком, и вдруг замирает. Из любопытства Химари оглядывается тоже, и — вот она. Достаточно далеко, чтобы оставаться темным силуэтом, но достаточно близко, чтобы ее можно было узнать. Трёшка стоит с ней рядом. Дальше — намного, намного дальше на рельсах — видно пару маленьких фигурок, которых, кажется Химари, она знала в прошлой жизни. Химари стискивает руку Санэтоси так сильно, как только может, но он не пытается вырваться из ее хватки. Момока улыбается им, и Химари не уверена — добрая это улыбка или немного злорадная. В следующую секунду она разворачивается и бежит прочь, сжимая в каждой руке по разукрашенной пингвиньей шапке. Черные кролики, которые прятались в ее тени, превращаются в мальчиков, и оба они держат Трёшку за крылья. Помахав руками на прощание, они поворачиваются и следуют за Момокой и далекими детьми, не глядя назад. Химари резко просыпается. «Суперлягушка спасает Токио», конечно, исчезла из ее рук. Пальцы Санэтоси по-прежнему крепко сжимают ее ладонь. Остальные пассажиры поезда не находят в его присутствии ничего необычного — но они, кажется, вовсе его не замечают. Химари улыбается. И не прекращает улыбаться. Когда они приезжают на нужную станцию, уже темнеет, и к тому же идет дождь — но за дверью ждет Ринго с зонтиком под мышкой. — Мы вернулись, — Химари все еще не в силах не улыбаться. — Добро пожаловать, — Ринго окидывает Санэтоси взглядом, изо всех сил изображая подозрительность. — Это мой друг, доктор Санэтоси, — радостно заявляет Химари. — Я просто глазам своим не верю, — говорит Ринго. — Ты отнесла обратно свою книгу, ты смогла на самом деле вернуть своего чокнутого призрачного друга-террориста — и ты забыла зонтик. Что бы ты без меня делала? — Спасибо, что спасла нас от простуды, Ринго-тян. Ринго закатывает глаза и раскрывает зонтик: — Мы все под него не поместимся. Особенно вон тот дылда. — Ах, какая незадача, — Санэтоси заговаривает впервые с того момента, как Химари взяла его за руку. — Ну, даже в худшем случае, полагаю, со мной всё будет в порядке благодаря этому милому вязаному шарфику. — Он перекидывает через плечо конец шарфа и заодно пряди своих волос. Ринго смотрит на него с тем же выражением отвращения на лице, с которым она порой созерцала Токикаго Юри. Она поворачивается к Химари: — Этому парню сильно повезло, что он тебе нравится, — ворчит она. — Не правда ли? — весело замечает Санэтоси. Ринго только шипит в ответ. Химари смеется и берет Ринго за руку; несмотря ни на что, теперь она уверена, что они оба вскоре найдут общий язык. До дома они добираются быстро, но Химари не успевает даже достать из холодильника продукты, чтобы приготовить обед, как Санэтоси засыпает, сидя рядом с котацу. Кажется, старой кошке он понравился — ну или, как минимум, его пальто, — и она устраивается на длинных фалдах, покрывая их черно-рыжей шерстью и мурлыча. Ринго, которая уже поставила на плиту старый котелок и теперь роется в ящиках в поисках ножей, продолжает ворчать. — Серьезно, Химари-тян, что ты теперь собираешься с ним делать? Конечно, твои родители еще какое-то время не вернутся, но если ты им скажешь что-то вроде «смотрите, кого я подобрала на улице, давайте оставим его у нас», — вряд ли они просто кивнут и согласятся. — Я уверена, они всё поймут, — говорит Химари, хотя на самом деле она не уверена, только надеется. — Ой, Трёшка, брось, это не кошачья игрушка. Она на цыпочках проходит в гостиную, чтобы отвлечь котенка от яблока, которое выпало из кармана Санэтоси и теперь катается по полу. Трёшка просовывает голову под подбородком Химари и мурлычет, цепляясь когтями за ее блузку. — Я не собираюсь готовить карри одна, — театральным шепотом заявляет Ринго, и Химари улыбается. — Уже иду, — отвечает она, но задерживается еще на секунду — посмотреть, как колеблются волосы Санэтоси в такт дыханию. Едва заметное, но прекрасное движение. Революции не обязательно должны быть масштабными и драматичными, думает Химари, надевая фартук. Нужно просто освободить одного человека, а декорации всего мира последуют примеру.