***
Эта нить тонка и звенит серебряной поступью древнего рода. В ней сплетаются струны властолюбия и гордости, и изворотливость плещет темным волокном, и пряди выплетают собственный неповторимый узор. Ей бы виться и виться еще, дополняя орнамент, пряча на изнанке узелки неверных решений и правильных дорог. Но Гарри рвет и ее. Ты ошибся, шепчет голос какофонией не произнесенных слов. Может быть, думает Гарри.***
Нити сплетаются в ярко-рыжий узор осенней листвы, пляшут незаметным кружевом среди толстых орнаментов важных событий, дополняя их, но не меняя сути. Гарри раздражает рыжий. Он прерывает их.***
Их так много в распростертом перед Гарри полотне. Так много узоров, так много волокон, паутина чьих-то желаний, яркие краски исполнившейся мечты, переплетения любви и надежды. А на изнанке узелки страданий, черный плач не пролитых слез, тени горечи и путаница предательства. Стоит сжечь этот неудавшийся гобелен жизни. Переплести с начала, спрясть нити, выткать новый узор, без боли, без страха, без отчаяния. Новый, совершенный узор. Он рвет нить за нитью: сверкающую безумным золотом и отдающую теплой травяной горечью, иссиня черную, красную, как мантии учеников Гриффиндора, и еще одну и еще. Он срывает их с холста, оставляя ошметки и растрепанные, обглоданные реальностью концы, не успевая разбирать каждую на пряди, из которых можно будет спрячь новые, старые как бездна нити. Он срывает пальцы в кровь, окропляя холст красными мазками горечи и сожалений, а когда на полотне остаются лишь сиротливо торчащие ошметки реальности, останавливается. Последняя нить черная с зеленью. Толстые края растрепаны кистями, она извивается рассерженной змеей и едва мерцает, прерванная множеством запутавшихся узлов. Гарри смог бы расплести ее. Он замирает, поднимая ее на покрытые волокнами незыблемой печали руки. Он смог бы. Расплести на пряди, выткать новый гобелен, где будет место отдающей зеленью черноте. Тебе не удастся, смеется голос. Может быть, думает Гарри. И рвет холст — вместе с ней — пополам.***
В больнице Святого Мунго слышен веселый щебет птиц. Считается, что это благотворно действует на больных. Юная мисс Вудс спешно перестукивает каблучками по ослепительно белому полу. Она волнуется настолько сильно, что даже думать не может о каком-то там щебетании. Хотя, без малого, это удивительно. Тридцать лет минуло с Войны, а Магический Мир еще не отошел от Дня Великой Скорби, когда канул в бездну целый замок с его обитателями, и все еще редко где можно впитать в себя безмятежность, царящую в больнице Святого Мунго. Юная мисс Вудс воспитана на рассказах и историях о том времени, но, как и свойственно всем особам столь немногочисленных лет, к истории она относится весьма пренебрежительно, и гораздо больше озабочена предстоящей встречей с коллективом. Она настолько волнуется, что даже не запоминает первые несколько часов. И придя в себя рядом с улыбающейся толстушкой средних лет, которая что-то вещает, шагая впереди, страшно смущается. Она не помнит ее имени. - Ты же училась уже не в Хогвартсе? — внезапно оборачивается толстушка. Юная мисс Вудс только качает головой. Говорить о замке не прилично, но собеседнице, похоже, нет до этого дела. Она наклоняется поближе и заговорщицки подмигивает: - Эх, не повезло тебе! А я вот застала Школу! Ах, какое было время, не то что сейчас! Учат вас не пойми где и не пойми как! А вот в Хогвартсе как учили, какие были залы, какие преподаватели! Эх, не повезло, не повезло вашему поколению! Юной мисс Вудс только и остается, что кивать головой и страшно смущаться. Толстушка продолжает экскурсию по больнице. Юная мисс Вудс перестукивает за ней каблучками и кивает, пытаясь уложить в своей голове переплетения коридоров. Толстушка щедра и с уверенностью бывалого обитателя семенит по больнице по одной ей известной схеме, указывая на каждую дверь и рассказывая связанную с помещением историю. Через полчаса, когда у юной мисс Вудс начинает трещать голова, толстушка неожиданно останавливается перед темным коридором. В глубине его одиноко мерцает лампочка перед старой, обшарпанной дверью. - А что там? — неожиданно просыпается любопытство в юной мисс Вудс. Толстушка косится на нее неодобрительно, но врожденная тяга к сплетничеству побеждает соображения разумности. Она подбирается, как перед войной, подходит близко-близко, и шепчет наклонившейся мисс Вудс прямо на ухо: - А там этот… Ну этот, понимаешь? Который всех убил и разрушил Хогвартс. Тот-кого-нельзя-называть! К нему запрещено подходить, идем! Юная мисс Вудс в ужасе закрывает рот руками, а толстушка, довольная произведенным эффектом, увлекает ее дальше.***
Молодость хороша беззаботной безбашенностью и безграничным любопытством. Оно и толкает мисс Вудс на самоубийственное безрассудство. Спустя неделю, перезнакомившись со всем коллективом и освоившись в больнице, она снова натыкается на манящую дверь. Там, в глубине коридора все так же мерцает лампочка. В темном, забранном сетью заклинания окошке ничего не видно, как мисс Вудс ни старается рассмотреть издалека, вытягивая длинную шею. Коридор опутан заклятиями, но юная мисс Вудс любила уроки Заклинаний, к тому же она без малого гениальна, поэтому справляется с ними за пару часов. Когда она подходит к заветной двери, лампочка, наконец, гаснет. В окошко видна палата. В ней, прикованный к кровати, одиноко сидит сгорбившийся мужчина. Растрепанные волосы густо выкрашены сединой и почти скрывают лицо. Юная мисс Вудс не испытывает страха, только брезгливое недоумение. И он — Тот-кого-нельзя-называть? Тот, кто убил Темного Волшебника, своих друзей, всех учеников Хогвартса, половину Магической Британии, а затем и уничтожил сам Замок? Он? Вот этот грязный, одинокий безумец, запертый в самой глубине психиатрического отделения больницы Святого Мунго? Мужчина неожиданно поднимает голову. У него зеленые, глубокие глаза, скрытые за круглыми очками. И в них плещется бездна. А на ее глубине застыла сокрытая мантией тень, и тонкое лезвие иссиня-черной косы отбрасывает абрис на бесстрастное лицо. Последнее, что видит в своей жизни мисс Вудс: как рвется в его грязных, закованных в цепи руках, тонкая, сверкающая нить.