My Secret Friend

- Он убил мою мать, Джим! Освальд произносит эти слова, они режут воздух своей бескомпромиссной правотой, но он ещё не до конца осознаёт то, что говорит. Его сознание раздваивается: одна часть, продолжая анализировать происходящее, судорожно пытается подобрать ключ к согласию Джима, другая же, онемевшая, застывшая в ожидании неминуемой боли утраты, как бы парит над происходящим. Освальд старается не смотреть на Галавана: он уже слышит раскаты гнева в себе, нервы его нестерпимо горят, требуя кровавого дождя. Но он не может позволить себе поставить под угрозу жизнь человека, который стал самым дорогим ему после матушки. Джим Гордон. Воплощение справедливости. Джим, в свою очередь, заставляет себя и не может отвести взгляд от сияющих заражающим безумием глаз, налитых слезами, умоляющих. И смиренных? Голос Освальда не требователен, нет. В нём сквозит отчаянье и подыхающая под его тяжестью надежда. Кобблпот и не ждет его помощи. Так кричит подсудимый, когда приговор уже оглашён и не подлежит обжалованию: с бессмысленной страстностью и нежеланием принять приговор. Освальд даже не целится. Плечи опускаются, обречённость протягивается звенящим потоком через сиянье глаз и блеск дула. Освальд думает, что знает его, может предугадать его действия. Но Джим не знает сам себя. Сколько раз этот человек помог ему? Да, человек, и этот человек страдает искренне, Джим это ясно чувствует. И этот человек – единственный, кто… Джим не позволяет себе закончить – то, что он чувствует слишком страшно. Джим хватает Галавана за плечи и, собрав всю впитанную от Освальда горечь, бросает мэра на землю. Освальд медлит, не зная, как истолковать происходящее. - Давай, - глухо, почти не слышно. Но он понял. То, как меняется лицо Кобблпота, поражает Джима внезапно и безвозвратно. Ярость, странно походящая на детскую возбужденность во время шумной игры, вырывается стоном удовольствия, когда Освальд достает свой любимый нож и пронзает свою добычу. Рвано, спешно. Дорвался. Галаван издает последний слабый крик и затихает. Освальд стоит на коленях перед его телом, судорожно растирая плечи руками, сотрясаясь, и Джим понимает, что тому не стало легче. Кровь гадко растекается по грязной траве, струится к нему. Гордон непроизвольно морщится, потрясает кулаком в воздухе, а потом кладет руку Освальду на плечо и шепчет, вкладывая свое непонятно откуда пришедшее сострадание: - Нам нужно убрать его… убрать его отсюда… Слова ускользают и кажутся пустыми, как погремушки с бубенчиками: звенят, но внутри неприлично полые. Разве можно выразить то, что они чувствуют, словами? Разве они чувствуют не одно и то же? Когда Освальд поднимает истекающий неутихаемой горячей болью взгляд на Джима, Гордон признается себе, что он знал. Нет. Он хотел этой смерти. И Освальд видит это и улыбается, улыбается так, как возможно лишь ему одному: страшно некрасиво кривя губы, морща нос, становясь еще отвратительнее, чем есть. Гордону должно быть гадко, но он смотрит на эти невозможные растянутые губы, и сверкающие глаза, смотрит как Освальд валится рядом с остывшим телом, заходясь истеричным смехом. Джиму вспоминается смех Джерома, и его передергивает. Им нужно заметать следы. Он грубо поднимает Освальда на ноги, берет лицо его, до ужаса побледневшее, двумя руками и говорит что-то бессмысленное в попытке успокоить хотя бы интонацией. Джим замолкает, лишь убедившись, что Кобблпот вернулся к холодному, насколько это возможно сейчас, анализу. Освальд выдыхает, как человек, очнувшийся от долгого сна, и его теплое дыхание оседает на губах Джима. В этом есть что-то невинное. Как будто их руки не по локоть в крови. Как будто еще есть надежда. Они затаскивают тело в багажник. Оглядывают место преступления. Освальд находит нож. В голове Джима всё путается. Ему кажется, что в багажнике лежит Ли, что у Освальда белое пушистое брюхо, что эта гнетущая тишина сейчас разорвется тысячей прелестных маленьких взрывов и наконец-таки вышибет мозги всем злодеям этого Богом забытого города. Они садятся в машину и уезжают, не торопливо пересекая притихшие в ожидании улицы. Они останавливаются недалеко от причала, тащат тело, не произнося ни слова. Джим с обостренным вниманием следит за состоянием Освальда, и они часто останавливаются. Джим запрещает себе размышлять о том, что чувствует, и тупо продолжает движение. Даже плеск воды при падении кажется смущенно приглушенным. И в этом очаровывающем безмолвии пробивается крик Освальда. Все его тело, сгорбленное, потерянное, кричит, упиваясь этим безнадежным криком, ломая все в душе Гордона. Джим ведет его к машине, осторожно усаживает и начинает прокручивать в уме скороговорки, последние новости, загадки Эда, только бы не слышать просьб своего внутреннего голоса, обвиняющего его в чем-то. Вода мирно перекатывается с боку на бок, как большой лунный кот, и Джиму уютно сидеть, слушать чужое неровное дыхание, наблюдать за покрывающейся рябью рекой, которая, кажется, тоже теряла свою безмятежность и чистоту. Ли никогда его не понимала. Она ничего не говорила напрямую, но взгляд ее красивых плоских глаз укорял его неизбежно, и Джиму мучительно было осознавать ее непонимание, их отдаление друг от друга, хоть и закономерное. Тряхнув потяжелевшей головой, Джим оборачивается и натыкается на взгляд Освальда, в котором нет недовольства им, детективом Гордоном, а напротив, он полон болезненно чуткого внимания и восхищения, не ослабевающего даже при такой душевной боли. Ли не знала, но Джим жил ради таких благодарных взглядов. Жизнь вновь вторглась в него лунной томящей волной и подмяла под себя все угрызения совести; только Освальд мог понять, что творится в Гордоне, в самом его почерневшем сердце, и Джим был рад, что именно он был рядом. Он, из-за которого Джим начал покрываться ржавчиной. Он, из-за которого Джим самолично разрушил все свое будущее, обещанное отцу. Джим, добрый от природы, никогда прежде не мог уяснить себе, отчего при виде Пингвина в нем рождаются ненависть и раздражение, которых он не испытывал ни к Фиш, ни к Фальконе, ни к кому-либо еще. Но теперь, в этом душном салоне, он понял, что это было чувство иного рода, столь же губительное, сколько и созидающее. …единственный, кто понимает и принимает его, не ожидая ничего и ничего не требуя. Просто любя его. Его всего, с его сомнениями в себе, с его холодным обращением. Любовь… «Ты хороший человек, Джим», - вот что говорит взгляд Освальда, немного успокоенного, и Гордону этого достаточно. Джим находит его тонкую изящную руку и несильно, с затаенной нежностью сжимает запястье. Освальд смотрит на него, сквозь него, невыносимо долго, сжимает руку в ответ и неуклюжим, но умиляющим своей детской отчаянностью движением подвигается ближе. Целует в щеку и ложится на грудь. Джим знает, что Освальд плачет беззвучно. Он бережно пересаживает его к себе на колени, прижимает сильнее, чувствует, как сотрясаются его острые плечи, и его самого бросает в дрожь. Все кажется слишком нереальным, зыбким. Как карточный домик. Проходит много времени, прежде чем Освальд поднимает голову. Джим чувствует невосполнимую пустоту, а потом – желание сбежать, проснуться, что угодно, потому что это невыносимо. Видеть эти глаза, и слезные дорожки, и несмелые руки. - Что ты сделал со мной? - Я ничего не делал. Ты всегда был таким, Джим. - Я хочу, чтоб это закончилось, хочу вернуть свою прежнюю жизнь. - Неужели? Джим может поклясться, что видит самодовольную улыбку на мокром сияющем лице. Его снова охватывает отвращение, сильнее всех прежних приступов, но, как только Освальд, прикрыв глаза, проводит кончиками пальцев по его груди, оно уходит, нехотя покидает его. Уже навсегда. Он сделал свой выбор. Джим обнимает Освальда за талию, тот сладко вздрагивает, и это вызывает в нем странную темную радость и облегчение. Он целует его мокрые щеки. Дыхание Освальда на его щеках. Так интимно и мягко, словно не было этого убийства, не было Ли, не было ни зла, ни добра, ничего. Было только что-то бесконечно важное и неясное, мерцающее вдалеке. - Джим, мы должны уехать из Готэма. Гордон согласно кивает и целует Освальда еще и еще, нервно водя руками по спине. …прощает всё.