Повесть о красном галстуке

Хорошо пионером быть! Уже не малыш-октябрёнок теперь, – взрослый, раз клятву давал. И в отряде быть хорошо, – не мама с папой за тебя всё решают, не учительница и не вожатая: рядом всегда товарищи: и пожурят тебя, и порадуются вместе с тобой, а если обидит кто, – горой за тебя. Один за всех и все за одного, как у мушкетёров. Хорошо пионером быть! Ни за что не отдал бы Илька свой красный галстук никому, даже если б пришли буржуины, как к Мальчишу-Кибальчишу и наобещали всего. Никогда б не отдал, но пришла беда… *** Когда в Третьем Отряде услышали, что скауты едут, сразу решили: будут нарываться, – будем бить. Люба всё строжила, что надо быть вежливыми и хорошо себя вести, ведь не только скауты приедут, но и китайские пионеры и даже африканские, – со всей Земли, но Люба ведь вожатая, ей положено воспитывать, а у мальчишек дела свои. – Они при царе были, – сказал Сенька. – Скауты эти. А потом красные комиссары их всех погнали. Был тихий час, под потолком нудно жужжала муха, за окном кто-то косил траву. Коса посвистывала, и Илька, в полусне, представлял, что это красный комиссар скачет с шашкой наголо и со свистом рубит воздух. – Далеко погнали… – протянул Марат с соседней кровати. – Аж до Америки… Ребят, а какая она, Америка? – Папа говорил, что там пролетариям плохо, – отозвался Илька. Красный комиссар в папахе стал похож на папу, только с усами. – Богатые всё себе забирают, а простые люди на них работают. Мальчишки замолкли. Они слышали от взрослых, что Илькин папа, полковник Курякин, какой-то важный человек и Родину защищает, так что к Ильке и отношение было особенное. Он-то точно лучше всех знал. – А чего они революцию не устроят? – Сенька аж подпрыгнул на кровати. – Взяли бы и р-раз, скинули всех буржуев! – У них нет коммунистов, и партии нет, даже пионеров нет. И папа сказал, что не родился на свете ещё второй такой человек как товарищ Ленин. Снова повисла тишина, но какая-то грустная. Всем стало жалко американских детей, которым вместо пионеров приходилось в скауты вступать, и не было никого вступиться за простых рабочих. – А может, Люба правильно говорит, – сказал Марат. – Надо этим скаутам показать, что у нас в Артеке дружить умеют и интересного всего много делают. И перевоспитаем их. – Не, бесполезно это. – Сенька перестал подпрыгивать и бухнулся обратно на подушку. – Они в боженьку верят. А это всё, амба. Таких не перевоспитаешь. – Да ну! В него только бабки старые верят! А молодым ребятам объяснить можно. – Нет, Сенька правду говорит. Они клятву дают Богу, Родине и родителям. – Ну и дураки! – Сами вы дураки! – послышалось из угла. – Поспать дайте! Чем там закончилось, Илька не слышал. Он провалился в сон, и снились ему какие-то бледные прилизанные заморыши, совсем на загорелых пионеров не похожие. Только утром, на общем сборе выяснилось, что всё не так: скауты оказались как на подбор высокие, и форма у них была почти как военная, только с кучей значков, и галстуки какие-то чудные, жёлто-коричневые и с пижонскими зажимами. Маршировали они не хуже, чем Илькин отряд, и салютовали, а из-за формы казалось, что собираются куда-то в поход или на войну, – на серьёзное дело. Илька даже застеснялся своей белой рубашки и коротких шортиков. Вдруг американские ребята подумают, что они чистоплюи и белоручки, раз так вырядились? Нет. Красный галстук кому попало не дают, и клятву пионерскую у маменьких сыночков не примут. Вот пойдёт отряд в поход на Медведь-гору или к Адаларам и покажет, кто тут настоящие орлята, а кто, – так, значками похвастаться приехал. Они думали, что скауты так и будут держаться особняком, но раз, – и рассеялась зелёно-коричневая ребячья рощица по дружинам и отрядам. В Третий вроде никого отправлять не собирались, но вожатая Люба встряла: – Ой, а давайте одного мальчика к нам! У нас Илья Курякин в языковой школе учится, знает английский. Так и получилось, что кровать у окна, которая была Шурика Оганесяна (но свинкой заболел), занял совсем чужой мальчишка. Девочки, которые раньше просто мимо бегали по своим делам, стали под окном медленно прохаживаться по двое-по трое, шептаться о чём-то и хихикать. Даже Женечка Сорокина, которая Ильке нравилась, потому что была тихая, маленькая и серьёзная. И чего они в этом скауте нашли? Ну подумаешь, волосы чёрные, глаза голубые. Подумаешь, улыбается им вечно. А так… тьфу. – Тебя как зовут? – спросил у него Илька, а потом спохватился и повторил на английском как помнил. Но скаут вдруг ответил по-русски: – Меня звать Н… Том Соло. Илька удивился даже. Надо же, почти как Том Сойер. – А ты звать? – Илька. Это Марат, это Сенька. Вон там Вилен… – Илька всех перечислил, никого не забыл. Том кивал, улыбался, но было ему вроде не очень интересно: только дослушал, и сразу перемахнул через низкий подоконник на дорожку, где слонялись девчонки. – Погоди! Я же тебе переводить должен! Но скаут только рукой махнул, мол, нужен ты мне больно. С тех пор и затаил на него Илька обиду. За это… и ещё было всякое. Раньше он, Илья Курякин, лучше всех был в дружине. И плавал быстрее всех и бегал быстрее, и в шахматы лучше играл, – да меньше от него и не ждал никто, он же полковника Курякина сын, а такого отца подвести нельзя, ему надо Родину защищать от шпионов и других врагов, а не расстраиваться из-за сына. А тут Соло везде начал вылезать, будто тень: только думаешь, что оторвался на финише, а тут он, – плечо в плечо, локоть в локоть. Только придумали вожатые какую-нибудь игру, ещё правила до конца не объяснили, а он уже знает, как выиграть. Илька и раньше был неособо разговорчивый, но это потому что от природы такой, как отец, а тут совсем помрачнел и отмалчиваться начал. И не потому что завидно… а так. Понравился ребятам Соло, а за что, – непонятно. Улыбается всем всегда, девчонок чарльстон танцевать научил. Пошли разговоры о том, чтоб всем отрядом попросить его в пионеры принять. Ильке это было как нож острый. Он своим красным галстуком гордился, а тут какому-то скауту такой же! – Пойдёшь с нами за Тома просить? – прямо спросил у него Сенька вечером, когда все собрались кино смотреть. Тут он и не выдержал. – Надоел мне ваш Том, хуже горькой редьки! Ну его совсем! Сенька даже опешил. – Ты чего? Завидно что ли? – Чего мне завидно? – А думаешь не видно? И как объяснить, что не зависть это, а… может, он тоже хотел бы со скаутом дружить, зря что ли английский учил, только Соло наплевать. Никому не наплевать, все зовут Ильку, когда что-то интересное делать идут, а для Тома он так, пустое место. Обидно. И стыдно. Поэтому, когда Соло к нему подошёл и сказал: «Илька, идти, у второй отряд театр», он огрызнулся только по-английски: «сам иди» и остался у фонтана камешки в воду кидать. Один. – Не завидно мне! Просто не правильно это, кого попало в пионеры принимать! Сенька наморщил лоб, задумался. – А чем он хуже тебя? – спросил он, глядя исподлобья. Илька нахмурился сурово. – Сначала пусть в боженьку своего верить перестанет. И неизвестно, может он буржуй богатый, в скауты всех берут. А ещё, может он трус? Кто его на храбрость проверял? Подтянулись остальные ребята, загалдели: – Давайте проверим! – Вдруг правда… – Вдруг шпион… И сам Соло подошёл: спокойный, а глаза блестят хитро, только не поймёшь, где он схитрить хочет. Будто правда замышляет что-то, как шпион вражеский. – Мы тебя хотим на храбрость проверить, – сказал Илька, глядя в эти шпионские глаза. По-английски сказал, чтоб точно понял. Соло вызов принял. –Что надо делать? А правда, что? Не было у них раньше такого обычая, – проверять друг друга. – Там на горе старый дом. И это… – Илька не знал, как на чужом языке будет «акация», – Дерево с цветами. В полночь пойдём туда с фонариками. – А чтобы доказать, что храбрый, надо ветку сломать и принести? – Соло смотрел, не отрываясь, и так… насмешливо. – Ну ладно, пионер. Пойдём. – Ну ладно, скаут, – неприязненно отозвался Илька и ушёл на своё место. – Вы там чего? Ну? До чего договорились? – завертелся вокруг волчком Марат, но Илька только рукой на него махнул, мол, отстань. А там и кино началось. *** Страшно ночью в лагере. Всё другое. Там, где днём бегаешь и играешь, каждый кустик знаешь, ночью будто чужая планета. И страшно, – вдруг заметят? Но спят ребята и вожатые, – спит Артек и снится ему новый день, светлый и радостный. Не спит Илька: с вечера сунул в рюкзак фонарик, ножик и верёвку, – вдруг дерево высоко и надо будет ветку пригнуть или залезть куда-нибудь. Выбрался из окна и до забора пробежал легко, но пару раз в кустах отсидеться пришлось, – показалось, что услышал за душевой Любин голос. Про то, что в заборе одна доска отходит все знали. Он понадеялся, что Соло никто не сказал, но нет, – скаут проклятый уже торчал там, и, – что Ильку совсем возмутило, – абрикосину обрывал, будто для него советские абрикосы росли. Илька ухнул филином, хотя они об этом не договаривались, но видать плохой филин получился, потому что Соло сразу разобрался, свистнул соловьём и нырнул за отодвинутую доску. По холму к шоссе они взбирались молча, даже фонарики не включали. Вдвоём было не так жутко, но ночью приветливый Гурзуф был как вражеский стан, – везде чудилась опасность. – Страшно? – спросил Том, когда они выбрались на тёплый асфальт. Луна как раз выползла из-за деревьев, будто фонарь включили. – Нет, – буркнул Илька, хотя чуть не помер от страха, когда мимо, через дорогу, порскнул заяц. Скаут усмехнулся. – Дальше идти? – Идти. То есть, тьфу, идём. Чем ближе был заброшенный дом, тем страшнее становилось. Один раз Илька поскользнулся на траве и чуть не съехал вниз по крутому холму, но Соло вовремя его схватил. Держал он крепко, а рука дрожала. Но смеяться над ним за это не хотелось. Особняк был старый, барский, с растрескавшимися колоннами и пустыми окнами. Галерея полуобвалилась и торчала как обломки зубов, – казалось, что дом ощерился зло. Нехорошее это было место. Не любило непрошеных гостей. – Тут привидения, – прошептал Соло так, что Илькиному уху стало щекотно. – Нет никаких привидений! Сказки это! – Сказки… а там кто стоит? Илька примёрз к месту. Возле дома правда кто-то стоял. Белесая фигура, – вроде женщина, но сразу не поймёшь. Стоял и не двигался. – Нету там никого, – упрямо повторил Илька и потянул Соло за рукав. – Пошли. А сам и шагу сделать не мог. Впервые позавидовал всяким, которые в Бога верят: у них, наверное, на случай привидений молитвы всякие заготовлены. А у него что? Только научный атеизм. – Не пойду! – упёрся Соло. – Разведка! Они спрятались за липкой, смолистой сосной, но минута прошла, другая, а фигура не двигалась. Луна взошла повыше, и стало видно постамент и пересохший кувшин в каменной руке. – Фонтан! – одновременно выдохнули они, каждый на своём языке. Поняли и засмеялись. Дёрнули к дому тоже одновременно, но у самых ворот Соло вырвался таки вперёд, как обычно, и, вдруг, взвыл, заплясал на месте. – Ты чего? – удивился Илька, с разбега влетая рядом в высокую траву и сразу понял, «чего», – заросли оказались сочной, жгучей крапивой. Он стиснул зубы, чтоб тоже не взвыть, и зайцем выпрыгнул из крапивы, – обогнал на этот раз скаута. И руки и икры они себе чуть не до крови расчесали, пока до фонтана дошли. А фонтан был ничего особенного, – просто мраморная тётенька, вроде какая-то греческая, с кудряшками и в тунике. Совсем и не страшно. Соло её со всех сторон обошёл и присвистнул как-то странно, а на Илькин вопросительный взгляд обвёл в воздухе два больших полукруга. Илька сначала не понял, что это он, а потом покраснел до ушей. – Скотина ты буржуазная, – пробурчал он. – У нас в Советском союзе так нельзя. «Как» нельзя он и сам не знал, да скаут его и не понял. Акация росла за домом, её старые, толстые ветви будто хотели всю стену затянуть в душистую крону. Влезть на неё вроде можно было, но Соло сперва взбежал на крыльцо, подёргал замок, а потом подтянулся на руках и влез в ближайшее окно. Тут же, в темноте вспыхнул его фонарик. – Том! – Илька взобрался на подоконник следом, но вниз спрыгнуть не решался. – Нельзя! – Можно, – откликнулся скаут. – Ничьё. Искать клад. А вдруг и правда? Беляки когда убегали, бросали своё имущество, прятали, чтобы Советской власти не досталось. Если такой клад найти, станешь героем на весь Артек, а может и на весь Союз! Только ничего кроме голых стен в доме не было. Никаких указаний, где искать. А на полу – только старые газеты, никакой карты. Доски под ногами скрипели, будто вздыхали, и Илька решил держаться поближе к Соло, так, на всякий случай, если на него вдруг летучая мышь нападёт, но стоило им оказаться на одной доске, как везде затрещало, стены скакнули вверх. «Падаем!» – успел подумать Илька и больно шмякнулся обо что-то животом, так, что дух выбило. Фонарик погас. Луна светила где-то высоко, и не ему. – Том! – просипел Илька, хватая ртом воздух. – Соло! Но никто не отзывался. В подвале было зябко и вокруг, в темноте, висел запах гнилой картошки, душный, земляной. Как в могиле. “Я же не сказал никому”, - подумал Илька. - “Никому не сказал, куда иду, дурак!” А он-то хотел чтобы тайна была, боялся что кто-нибудь Любе раззвонит. Представлял как придёт он к ребятам и скажет своё веское слово: не годится скаут в пионеры. И все его послушают. А теперь… Том! Рядом вспыхнул фонарик. Том был весь в паутине и пыли, но довольный, - так и рыскал фонариком по старым кирпичным стенам. Как замок, - сказал он радостно. - Донжон. И правда, подвал был замковый: сводчатый, высокий. Не упади ребята на кучу мягких подсолнуховых голов, - переломали бы руки и ноги. Ну замок… - угрюмо отозвался Илька. - А вылезать как будем? Отсюда не допрыгнешь. Есть подвал - есть дверь. Илька вспомнил погреб бабы Поли в Тернове, – просто люк в полу, куда спускали лестницу, – но скаута не стал разочаровывать. По ногам тянуло сквозняком. Илька посветил в ту сторону, и луч вместо того чтобы наткнуться на стенку провалился в тёмный коридор. Что-то прокатилось перед ним, тёмное, как комок пыли. – Мышь! – опознал Том радостно. Для него всё было одно приключение, а Илька только и думал о том как они тут с голоду помрут и никто их не найдёт. В коридор он пошёл первым, Соло – за ним. И скаут прав оказался, – была и лестница и дверь, но как бы они вдвоём ни тянули и ни толкали, она только поскрипывала в пазах, не поддаваясь. Правда, и сквозняк не исчез: дул из-под двери в спину, накатывал волнами на голые щиколотки откуда-то спереди... Но если дует сразу со всех сторон, значит и дверь не одна! Илька вскочил, чуть не столкнув с лестницы заскучавшего на ступеньках Тома. Прошёл вдоль глухой стены раз, другой... Том понаблюдал за ним, как кошка, тоже подошёл,чуть не обнюхал кирпичи. – Тут, – уверенно сказал он, показывая пальцем на не примечательное ничем место. – Или ход или клад или граф заложить невеста кирпичи. Илька тоже читал про замурованных невест, но думал, что сказки всё... а в этом замковом подвале вдруг засомневался. Беляки были злодеи и угнетатели, что ему стоит, графу, заточить кого-нибудь, и кирпичами заложить? Он представил скелет, как в классе биологии, только ещё в лохмотьях и с седыми волосинами на черепе. – С чего ты взял? – спросил он, и тут же сам догадался: между соседними кирпичами раствор был, а эти просто клали друг на друга, чтобы закрыть дырку. Невесту так не замуруешь, вылезет. Значит, – клад! Илька достал складной ножик и сунул в щель. Кирпич подался. – Томка, тащи! Вместе они вытащили кирпич, второй, третий, и так штук пять: комсомолец бы не пролез, а вот пионер или октябрёнок, – запросто! Никакой замурованной невесты, конечно, не нашли, и Илька выдохнул. Мёртвых он боялся, хоть и скрывал это ото всех. Том нырнул в дыру, – только подошвы добротных американских ботинок сверкнули. – Пещера, – гулко сказал он из дыры. – Длинный. Думаешь, десять миль есть? Илька ужом протиснулся за ним: сырой каменный свод и правда уходил куда-то далеко, лучи фонариков не доставали. – Не знаю. А зачем десять? – Надо десять, – таинственно ответил Том и пошагал вперёд. Илька, не отставая, за ним. Он-то думал пещеры это интересно: сталактиты, сталагмиты, кристаллы растут, – а тут просто нора. Идёшь и идёшь, то в горку, то под горку, а выхода всё нет и нет. Оказалось, что у Тома есть настоящий компас: маленький, лёгонький, в блестящем начищенном корпусе. Илька даже придумать не смог, на что бы его выменять, – стреляные гильзы, которые отец принёс, остались дома, а красивый морской камушек он берёг для мамы. С таким компасом даже в тайге не заблудишься, даже в джунглях, да и коридор пока был ровный, без развилок и поворотов. – А зачем тебе десять миль? – спросил Илька. Очень уж идти было скучно. – Получу значок. Три пройти, надо ещё два по десять. Всё потом рассказать. – Это не считается. – Почему? Десять миль считаться! – Да ты без спроса ушёл! – Илька понадеялся, что вдруг Том кому-нибудь рассказал... Но всё зря. – Хмм... А я писать дневник поход, писать, что тренировка... И испытание от советский дружеский пионер! Илька только рукой махнул на него. Что за человек такой? Лишь бы хитрить! Да и сам он хорош, "советский дружеский пионер". А вдруг Тома теперь и в пионеры не примут и из скаутов из-за него выгонят? Он свой галстук тоже всегда-всегда носил, гордился. И значков у него было много. Значит любит свой отряд и непростое скаутское дело так же, как Илька – своё, пионерское. – У скаут испытание, – сказал ему Том, – Три перо. День молчи, день не ешь, день живи в лесу и сделай добрый дело чтоб никто не знать. Ты бы пройти. Ильке это понравилось, хоть и не был он уверен, что пройдёт. – А ты прошёл? – Нет. – Соло разулыбался. – Не есть могу, в лесу жить могу... Молчать не могу. Скучно. И добрый дело не могу. – Как это? Этого Илька совсем не понимал. Мало разве на свете добрых дел можно сделать? Малышам помогать, старшим, – всегда работа найдётся. – Девочки купаться в реке, я охранять чтоб никто не подглядывать. Они не знать, найти меня. Думать всякое. А я хороший дело делал! Илька засомневался, но возражать не стал. Вот вроде и хороший он был, Том, а всё равно, – "типчик", как мама говорила. Но хочется с ним дружить почему-то, и всё. Может, такого даже перевоспитать получится! – Глупый добрый дело, – признался Том. – Ты бы лучше найти, умный. И молчать целый день ты любить. У Ильки щёки пожаром вспыхнули! – Я не молчун! И друзей у меня много! А ты... ковбой дурацкий, вот ты кто. Илька во всех книжках и кино за индейцев болел, а ковбоев не любил никогда, вот и вырвалось. Том посопел обиженно и ничего не ответил. Так и шли молча до первой развилки. – Я налево идти, – сказал он. – Ну и ладно! А я направо. Очень не хотелось Ильке одному в темноту, в неизвестность, но помириться он не знал как, а молчать было тяжко. И в голову постоянно лезло всякое про Тома Сойера. В пещеру ведь он с девочкой лазил, с Бекки, а вдруг ребята тоже вспомнят это и задразнят? Одни от этого Соло неприятности! Он устал, но всё равно шёл вперёд, и думал что зря поехал в этот Артек. Заблудится теперь в крымских пещерах, а мог махнуть к бабе Поле, в Терново. Там и лес, и речка, а над речкой, – высокая белая колокольня, - продуктовый склад. Там ребята знакомые... Фонарик замигал и погас. Стало совсем жутко и одиноко, но не такой был Илька человек, чтобы струсить. Пошёл вперёд наощупь, осторожно, пока не уткнулся в каменную стену. Пощупал руками, – везде стена. Сделал шаг влево, – и споткнулся обо что-то твёрдое и для камня слишком ровное. Будто ящик. Или сундук. Или гроб. – Тоом! – разнесло по пещере голосистое эхо. – Солооо! Он не ожидал, что кто-нибудь придёт, -скаут ведь наверняка уже нашёл выход, ему во всём везло, но своих а беде даже скауты не бросают, – послышался топот, будто конница на выручку помчалась, и Соло с фонариком бухнулся рядом, тяжело дыша. И, – сразу к сундуку. – Клад, Илька! Найти клад! Ээх, нет открыть... Надо нож. Илька обиделся, – свой товарищ первым делом спросил бы, жив или нет, а этому только клад подавай, но ему и самому интересно было, что же там, в сундуке. Он молча протянул Тому складной нож. Нож был отцовский, тяжёлый, с пилкой, шилом и штопором, – такой в кармане не поносишь, придётся всё время штаны подтягивать, но Илька с ним не расставался, хранил и берёг. Он хотел поспорить, что никогда Том ножом ничего не откроет, но скаут сунул в широкую замочную скважину сначала шило, что-то покрутил, потом заменил шило на лезвие, поддел, и замок с лязганьем поддался. Ильке бы таким умением восхититься, но он не восхитился, – какой от такого толк честному человеку? И сундук его разочаровал. Не было там никакого клада, только какие-то старинные книжки на немецком, и шкатулка с пухлой пачкой писем внутри. Чужие письма читать нехорошо, но Илька с Томом, голова к голове, распотрошили каждый конверт: вдруг там карта графских сокровищ? Илька даже помечтал немного о том, как его фотографию с сундуком (и с Томкой рядом, пусть уж) печатают в "Пионерской правде". Но карты никакой не было, только письма: жёлтые, хрупкие, с ерами и ятями. "Здравствуйте, милая Маша", "дорогая мамочка", "добрались с Теллерами в Стамбул", "Ваша фрау Теллер" и другое, не интересное. Илька положил письма и книжки обратно. Непонятно было, зачем их спрятали, но прятали точно какие-то беляки, когда драпали от советской власти. Не жалко их было. Ну, разве чуточку. – А ты? – спросил он Тома. – Нашёл что? Том помотал головой, усталый, разочарованный. – Нет. Но идти вперёд есть. Может, десять миль есть. Ильке наплевать было уже на десять миль, лишь бы выбраться. Спать хотелось страшно, пещера всё не кончалась, и он по дороге даже споткнулся и упал, разодрал до крови колено. Саднило сильно, кровь стягивала ранку, а Том вдруг снял свой жёлтый галстук с синей каймой сел на корточки и ловко, туго перевязал ему колено. – Ты чего?! – возмутился Илька. – Галстук беречь надо! Но Том на него только посмотрел удивлённо, и плечами пожал. Илька ещё в лагере решил, что скауты все как один, – буржуи. Уважения у них к галстукам никакого не было: могли и как сигнальный флажок повесить, и на тарзанке с ним по канату съехать, и глаза завязать, если игра в жмурки начиналась. Но это и понятно: красный галстук, он как кусочек Красного Знамени, а знамя – берегут, ради знамени подвиги совершают. Что скаутский галстук по сравнению с пионерским? Так, тряпки кусок. Косынка. Шли они долго, пока не сели разом посреди коридора, будто сговорившись. – Что, не можешь больше? – спросил Илька, надеялся, что скаут скажет "не могу" и не надо будет вставать и шагать снова и снова. Том пихнул его локтем. – Привал отдохнуть и дальше идти. – Ага…– Илька закрыл глаза и будто заскользил куда-то в темноте как на салазках. – Дальше… Плечо у Тома было острое, он всю щёку отлежал во сне и свалился с этого плеча, наконец. А падая - проснулся и не мог уже больше спать, - там, далеко впереди, из-за поворота пробивался тусклый-тусклый свет. Еле растолкал он скаута: тот и на холодном земляном полу спал как на пуховой перине, даже похрапывая, но свет тоже заметил сразу. Идти было зябко. да и медленно, поэтому бежали наперегонки, но и тут никто не победил: вдвоём стартовали, вдвоём выскочили, с разгону, на обрыв. А за обрывом, - бескрайнее серое море и рыбацкое одинокое судёнышко вдалеке, и над головой не низкий потолок, а небо, едва розоватое, и чайки, чайки... Внизу бьются-не разобьются волны, справа склон, а слева, далеко, долгая полоска берега, горы, белые домики… – Томка! Это же Ялта! А мы, значит… Мы на Медведь-горе! Забилось у Ильки сердце. Долго идти, но можно, можно к подъёму успеть, а если опоздают чуть-чуть, ребята прикроют, друзья-товарищи. Том позевал-позевал, влез на один камень, на другой, и - на склон. Илька - за ним. А у обоих одна мысль в голове: “успеть бы!” И успели. Только юркнули оба каждый под своё одеяло, среди спящих товарищей, как вот уже горнист весело, звонко играет подъём. Если б не томов галстук, Илька бы чего доброго подумал, что всё приснилось. Галстук он, кстати, снял, свернул аккуратно и в сумку положил, чтоб потом постирать. Он только думал, что теперь они с Томом друзья, только Том к нему не подходил, на зарядке встал рядом с Пашкой Кудренко, и даже не подмигнул ни разу. Ребята на завтраке всё толкали Ильку локтями, всё спрашивали: "Ну? Ну?", а он только сердито отмахивался: потом, потом! Так и не рассказал им, потому что заглянул вожатый Толик из второго отряда и сказал что Ильку срочно к директору. У него внутри всё так и обмерло. Знают. Скаут проболтался. У, трепло! Страшно было идти, но пошёл Илька. Гордо подняв голову, как отец учил. Только возле двери в кабинет директора застыл, глядя как скачет солнечный зайчик по коричневым крашеным полам – последний шаг, он всегда самый страшный. Отец сказал бы, что нехорошо подслушивать. А Том сказал бы, что разведка нужна. Вот Илька и решил поразведывать. Чуть-чуть. – Иван Данилович, да как же так?! – Это Люба. – А вот так. – Говорит Иван Данилович тихо, и всё ходит, ходит, слышно, как половицы скрипят. Хорошо только что к двери не идёт. – Товарищи позвонили и распорядились. – А... А если ошибка? Может, перепутали фамилии, всякое ведь бывает, все ошибаются. Прекратился скрип. – Ты мне это прекрати, Спицына. Кто ошибается? Партия ошибается? Или товарищ Сталин? У Ильки камень с души свалился. Ну так, камушек. Раз про партию и товарища Сталина говорят, а не про него, может и ругать не будут. Постучал в дверь, как приличный человек, зашёл: серьёзный, руки по швам. – Иван Данилыч, можно? – Можно, раз зашёл. Илька в прошлый раз тут был с папой и быстро заскучал. А что интересного? В стеклянном шкафу папки какие-то и "Капитал", на стене товарищ Ленин с товарищем Сталиным, в углу красное знамя. А стол, – простой, как парта. Иван Данилович старый большевик, не любит пыль в глаза пускать. Смотрит, обычно, через свои очки строго, а сейчас отворачивается, будто жалеет Ильку. И Люба не смотрит, теребит косынку. – Илюша... – Никогда Ильку кроме мамы так никто не называл, а тут Люба. – Собирайся, сегодня поедешь в Москву. Ёкнуло у Ильки в груди. Мама! С мамой что-то. Когда он уезжал, она с мигренью лежала на диване, а домработница тётя Глаша ей платочек в уксусе мочила. – Зачем? – всё бы отдал Илька, только б губы не дрожали. – Что я сделал-то? Пусть прогоняет за то что лазил с Томом по пещерам, пусть! Только бы с мамой всё было хорошо! – Ничего ты, братец, не сделал. А вот галстук придётся снять, – сказал Иван Данилович. И смотрит. Илька покраснел, как алый кумач, за галстук схватился. – Как... снять?! – Ты, Курякин, больше не пионер. Здесь, видишь ты, штука такая: твой папа, оказывается... А вот что дальше, Илька не запомнил. Помнил, что решил драться до последнего, помнил, как сыпется блестящим дождём стекло в шкафу. Галстук, это кусочек красного знамени. Нельзя его отдавать. Никому и никогда. Люба, конечно, его отвела к медсестре, Алевтине Егоровне. Та Ильку хорошо знала, – и его потянутые лодыжки и разбитые коленки. И рук с торчащими осколками стекла на своём веку перевидала достаточно. – Как же ты так, Илюша? И снова “Илюша”. Как мама. От этого плакать хотелось ещё больше. – Об шкаф, – буркнул он. Побоялся, что Люба расскажет, как всё было, но она даже не смотрела в его сторону, бледная. И от этого Ильке было больнее, чем от стекла. Стекло, – тьфу, он у бабушки в деревне гвоздь в ногу загнал и ничего. А вот кинуться с кулаками на взрослого только хулиган. Не пионер. Галстук он сохранил, да уберечь не смог, – стеклом рассекло левый конец на два лохматых язычка. Алевтина Егоровна их обрезала, и остался галстук калекой. Тихо в лагере, только кузнечики стрекочут в траве, да слышно как в столовой десятки ложек стучат о тарелки, – полдник. Ильке кусок в горло не шёл, – выпил он свой компот и ушёл, ни на кого не глядя, вещи собирать, пока машина не приехала. Складывал в сумку аккуратно ракушки и камушки, прислушивался и ждал: вот-вот зайдёт Люба и скажет, что не надо никуда уезжать. Но никто не зашёл. Раньше, когда представлял Илька как будет на Аллее Слёз с артековскими друзьями прощаться, так сердце ныло от тоски. А теперь, когда тащил сумку по горячей пыли, думал только о том, что там впереди, в Москве. Невесёлые были мысли. Машина его ждала тоже невесёлая, чёрная. За рулём усатый дядька-шофёр разгадывал кроссворд. – Курякин? – спросил он. Илька кивнул молча и полез на заднее сиденье. – Да погоди ты, давай чемодан в багажник кину. Дядька вылез из машины, забрал сумку и бросил в багажник. Все ракушки, наверное, раскрошились, но Ильке было всё равно. Прощай, Артек. Прощай, славная пионерская жизнь. – Илька! Илькааа! – послышалось с холма. Встрепенулся Илька, подумал, что ребята узнали про него и прибежали прощаться, но оказалось, что это один Том бежит что есть силы. – Ты… Куда? – выпалил он, сунувшись в окно машины чуть ли не по пояс. – В Москву. – Илька сморгнул, глазам стало совсем жарко. – Надо мне… В Москву. Я тебе галстук верну… Постираю и верну. Том помотал лохматой чёрной головой. – Не надо. Ты настоящий скаут. Скаут надо галстук. Ещё вчера Илька возмутился бы: скауты при царе были, а он советский пионер, только не был он теперь пионером. Лучше уж скаутом, чем никем. – Ты тоже… Тоже молодчина, Том. Тебя ребята в пионеры хотят принять… Он не договорил, снял просто свой пионерский галстук и повязал Тому на шею, стараясь, чтобы обрезанный кончик был подлиннее. – Ты его береги, хорошо? Том серьёзно кивнул и меленько перекрестил сердце. Илька галстук чуть назад не отобрал, но смирился. – Я тебе писать письма из Америки. Дай адрес. Илька попросил у водителя обрывок газеты и карандаш. Он выводил адрес крупными печатными буквами, а Том сопел над ним и Ильке казалось, что это последний раз когда рядом есть друг. Он отдал бумажку, потянулся обняться в последний раз, как надо на аллее слёз, но вышло как-то неуклюже, – только лбами стукнулись. Зарычал требовательно мотор, Том отпрыгнул от машины и вытянулся, вдруг, отдавая скаутский салют: натянутый, как струнка, три пальца к виску. Так он и стоял, глядя перед собой, нахмуренный, пока машина увозила Ильку всё дальше и дальше, а потом не выдержал, побежал следом, крича что-то. – Меня не Том… – разобрал Илька какую-то белиберду. – Я… полеон… Соло... Водитель вывернул на асфальтовую дорогу, и Том скрылся из виду. Насовсем. *** Может он и правда писал потом в Москву, только получали письма совсем другие люди: Ильку с мамой и тётей Глашей выслали в далёкий Акмолинск. Говорили, что отца могут отправить к ним, но, постепенно, перестали. От него осталась только карточка. Через пять лет отцовский друг дядя Вова забрал мать в Клин. Илья писал ей письма, но поехать к ней не мог и не хотел. В Москву, чужую, незнакомую, он вернулся уже взрослым, - с партбилетом в кармане и с письмом на Лубянку; не к дяде Вове, – тот давно осел на севере, – а к другому, полковнику, которого он знал только со слов матери. Полковник называл мать “Марией Васильевной”, но постоянно сбивался на “Машу”, а про Илью сказал, что похож на отца. В хорошем смысле. Скаутский галстук остался в Акмолинске, – пошёл на заплатки в трудные времена. Эпилог – Я этого типа знаю, – сказал Соло, разглядывая фотографию. – Только не могу вспомнить… – В таком случае, интересные у тебя знакомства. – Уэверли ерещёлкнул слайд. – Макс Стентон, наследник Стентон Индастриз, серый кардинал своего отца, за его спиной отправляет на сторону боеголовки, которые предназначаются Америке, замешан в деятельности наркокартелей, говорят, владеет сетью борделей в Калабрии. Не знаю где ты с ним познакомился, но точно не в скаутском отряде. – Ты не поверишь… – Я точно не верю, – вмешалась Габи. – Ты никогда не был скаутом. – Конечно был! И был настолько хорош, что умудрился попасть в Артек, это пионерский лагерь в Советском союзе. Пионерский, то есть для детей, не тот, где убивают… Я прав, большевик? Курякин только скрипнул зубами в полутьме. – Да. Домашнюю работу сделал. – Я там даже подружился с одним пионером. Бедняга меня так обожал, что даже драный галстук свой подарил. Правда, я его потерял... Илья всё так же молча с душераздирающим грохотом отодвинул стул, – даже отшвырнул,– и вышел из брифинговой. На виске забилась жилка, затрепетало веко. – Что, ты всё ещё помнишь? – спросил Соло, аккуратно прикрыв за собой дверь. – Так и знал. Как тебя ещё не уволили? Ты слишком легко поддаёшься на провокации. Илья бросил на него мрачный взгляд. – И давно ты понял? – Только что. Но мне всё время казалось, что ты мне кого-то напоминаешь. Маленький пионер вырос в большого страшного большевика. Какое-то время они молчали. – Почему Том? – спросил, наконец, Илья. – А какой мальчишка добровольно скажет, что его зовут Наполеон? Всегда терпеть не мог это имя. Илья кивнул понимающе, и почувствовал вдруг, что ему не важен ответ. То последнее лето в Артеке давно затерялись в памяти и похоже стало на картинку из пионерского журнала, на детский рассказ о ребячьей дружбе, – рассказ, о котором уже не скажешь точно, имел он хоть что-то общее с реальностью или нет. Он так привык ко лжи, что даже собственное, родное детство стало казаться подретушированной агиткой. Но ведь было что-то настоящее, было. Соло улыбнулся ему и ушёл обратно, ничего не объяснив, ничем не поделившись, но если б Илья смог войти в старый дом его детства и подняться по скрипучей лестнице, его встретили бы фотографии, – много фотографий взрослеющего скаута-орлёнка, который постепенно превращается в орла. Он вяжет узлы, проводит химические опыты, рубит дрова и гребёт на байдарке; в нём всё идеально. Кроме неровного галстука с отрезанным концом. Красного галстука, который зажат теперь под стеклом в светлой раме, выцветший, много раз зашитый, но всегда бережно хранимый рядом с целой россыпью скаутских нашивок.