Весна и полнолуние

Февраль и первые два месяца весны для Микадзуки были самыми тяжелыми. Особенно утреннее или вечернее время, которое он старался проводить в комнате, чтобы лишний раз не волновать и без того нервного в этот период Когицунэмару. — Может, сегодня ты поспишь? — Я бы с радостью, ты же сам знаешь, — пожаловался Когицунэмару, устраивая голову на коленях Микадзуки. — Но от тебя так вкусно пахнет... — Ты это постоянно говоришь. Может, сменить шампунь? Или мне лучше на это время перебраться в другую комнату? Микадзуки устало вздохнул. Душа лисицы, заключенная в Когицунэмару давала о себе знать не только в полнолуния, но и по весне, когда у большинства зверей начинался гон. Даже санива ничего с этим поделать не могла, и никакие отвары и настойки не спасали. В это время все старались обходить комнату Когицунэмару стороной, кроме Микадзуки. Он и в полнолуние всегда был рядом, чтобы удержать звереющего лиса, если не в комнате, то хотя бы в цитадели, чтобы никто не пострадал, а в конце февраля и до начала мая так вообще переезжал к Когицунэмару жить. Так Микадзуки было спокойнее. Потому что каждое утро и вечер — в самое «опасное» время суток Когицунэмару был у него на виду. И пусть потом болело все тело, а укусы на бледной коже долго заживали, но зато чувствовалось моральное удовлетворение от того, что и этой ночью они были вместе. Когицунэмару всегда поначалу старался быть нежным, долго подготавливал Микадзуки прежде, чем войти в него, а иногда, когда было особо игривое настроение, даже заставлял умолять об этом любовника. И Микадзуки умолял. Ему нравилась нежность, с которой Когицунэмару выцеловывал замысловатые узоры на его теле, нравилось, как он осторожно ласкал его член, стараясь не задевать острыми зубами... А в конце все же срывался, брал грубо, прикусывал шею до крови, словно ставя метку, показывая, что Микадзуки принадлежит только ему. Больше всего Микадзуки возбуждал тот контраст, который дарил ему Когицунэмару: плавные, даже нарочито медленные движения бедер, которые только подстегивали, заставляя желать большего, толкаться навстречу, и острые зубы на шее, готовые в любой момент сомкнуться, царапающие бледную кожу иногда даже до крови. И Микадзуки стонал, не сдерживаясь, отчаянно цеплялся за плечи Когицунэмару, но мог позволить себе лишь обхватить любовника ногами, прижать к себе теснее так, чтобы тот, наконец, разжал зубы, переключил свое внимание на что-то другое. И тогда страдали плечи, бока или грудь, потому что Когицунэмару любил водить когтями по светлой коже, оставляя кровавые тонкие полосы на ней, любил слизывать капельки крови. Хуже всего было весной в полнолуние. Когда Когицунэмару совсем с катушек съезжал, когда не мог решить, каким ему быть: грубым или ласковым, а от этого злился только сильнее, уступая место необузданному зверю, который уже не заботился о безопасности своего партнера. И все равно им было хорошо вместе. Никто никого не винил, никто никогда не жаловался — они просто получали удовольствие, а на следующий день все старательно делали вид, что не замечают ярких следов на шее безмятежного пьющего чай Микадзуки. Да, им определенно нравились весна и полнолуние.