Молчание

      На небесном куполе разгорается нежное марево рассвета.       Заунывно поёт кузнечик, робко подают голоса птицы. Тягуче, неспешно, ленивым потоком льется время, словно в мучительно долгом сне. Оттого такой нереальной, нездешней кажется девушка, вышедшая на ещё немного влажное от ночного дождя крыльцо.       Аккуратно, зачем-то придерживая край недлинной поношенной юбки из плотной серой ткани, девушка проходит в глубь запущенного сада, где сочная зеленая трава доходит ей до колен. Роса приятно холодит босые ступни, задорно сияет румяный бок упавшего с ветки яблока. Наташа несмело берет его в руки и начинает крутить в своих тонких пальцах. Словно через целую вечность она подносит спелый плод к губам, но не откусывает ни кусочка, а лишь пытается вся пропитаться этой утренней влагой, этими каплями воды, замершими на гладкой кожуре.       Из сладкого небытия, недумания, немысления белоруску вырывает лёгкое касание шершавых губ к её белой шее. Потом эти губы перемещаются на её висок, а огрубевшие от постоянного обращения с оружием пальцы убирают за ухо выбившуюся из длинной светлой косы прядь.       Наташа, сильно сжав в руках яблоко, поворачивает голову в строну немца. Она любит такие тихие зори, спелые фрукты, висящую в воздухе влагу, лёгкий прохладный ветер и ласкающее кожу утреннее солнце. А еще она любит Людвига Байльшмидта.       Она помнит, что встретила его три года назад. Помнит стройные ряды серых кителей, помнит громкий мужской хохот, весёлые песни на немецком языке и сальные взгляды голодных, покрывшихся поволокой глаз. Наташа помнит обжигающий, дурманящий разум страх и тяжелые шаги в её доме. Но лучше всего она помнит крепкую руку на своей талии и небесно-голубые глаза. Глаза Людвига.       Командир пехотной роты спас её от массового надругательства и поселился в её доме, пропахшем горем, слезами, мылом и тонкой бумагой писем с фронта и похоронок. Теперь у этим запахам прибавился едва ощутимый шлейф самокруток, немецкого шоколада и военной формы.       Наташа и Людвиг всегда молчат. Они не знают, как звучат голоса друг друга. Он узнал её имя из сплетен уцелевших жителей деревни, проклинавших любовницу «немецкой змеи», она его — из громкого шёпота отряда, обсуждавшего своего командира. Он следил за глазами людей, выплёвывавших совсем незвучное для немца «На-та-ша», а она вглядывалась в лица солдат, то и дело кричавших «Herr Beilschmidt! Herr Ludwig Beilschmidt!»       Наташа не знает немецкий. Людвиг не знает русский. Но отчего-то им это совсем не мешает. У них свой язык жестов и взглядов, и, кажется, слова лишь разрушат этот эфемерный, призрачный островок счастья и отчаянной нежности посреди кровавого, пропахшего машинным маслом, потом и гноем заражённых ран, океана Второй мировой. Наверное, им обоим нужна это благословенная и почти поющая, словно во время службы в старом намоленном храме, тишина. Их трепещущее молчание — клятва в верности среди грохота танков, щелчков автоматов, стонов солдат, громких приказов и тихих молитв.       Только вот сегодня это молчание разрушает молодой лопоухий солдат с жидкими светлыми волосами. Тяжело дыша, он что-то встревоженно кричит на немецком, то и дело прибавляя: «Herr Beilschmidt! Herr Beilschmidt!»       Людвиг целует Наташу в лоб и слегка приподнимает уголки губ, ободряюще смотря в глаза обеспокоенной девушке. Она лишь проводит рукой по серой ткани его кителя и остается в заросшем саду одна, по-прежнему держа в руках яблоко.

***

      Арловская вздрагивает и едва не роняет чашку на пол, когда слышит выстрелы и крики совсем близко. Сжавшееся внутри сердце робко подсказывает, что это советские войска наконец-то прорывают линию обороны немцев спустя почти шестнадцать часов.       Девушка искренне хочет, чтобы война закончилась и Третий Рейх пал. Она ненавидит этих голубоглазых захватчиков, но Людвиг... Он же совсем не такой, он хороший и добрый, она точно знает. Ему нельзя умирать, она же так любит его, и она всем сумеет доказать, что он самый лучший, и они всегда-всегда будут вместе!       Только вот отступающие немцы, с завидной частотой падающие на сырую землю и устремляющие ввысь помутневшие, как у мертвой рыбы, глаза, не дают особой надежды на то, что они всегда-всегда будут вместе.       Наташа выбегает на улицу и бежит под градом из пуль и осколков снарядов, чтобы спасти его. Заслонить собой, спрятать, увести подальше, только бы он выжил. А дальше всё будет хорошо.       Наташа не кричит его имя, потому что мужчина всё равно её не услышит. Она лишь надеется, что он почувствует, что она рядом. Потому что она его не чувствует, и внутри все болезненно сжимается в жутких догадках о самом худшем.       Отрывистые фразы на русском и немецком языках смешиваются, как и трупы солдат, падающих друг на друга независимо от того, за кого они воевали.       Девушка ищет глазами Людвига, но видит лишь окровавленную голову того самого лопоухого немца, что прибежал к ней в сад.       Наташа бежит вперед, но вдруг падает в грязь, потому что грудь резко обожгло. Она, растеряно хлопая длинными ресницами, смотрит на свою белоснежную блузку с рукавами до локтя, по которой стремительно расползается алое пятно. Руки и ноги испачканы чернозёмом, пальцы скользят по мокрой земле, но Наташа молчит. Она подползает чуть ближе к телу с беспомощно раскинутыми руками. Наташа внимательно смотрит на бездыханного Людвига и не успевает закрыть ему глаза своей трясущейся рукой прежде, чем неловко упадет на его широкую грудь, захлёбываясь собственной слюной и кровью.       И пока вокруг ревут пулеметы и разрываются снаряды, они лежат и смотрят на небо застывшими глазами. Крики солдат служат отходной тем, кто был повенчан молчанием и войной.       На небесном куполе расползается неровное кровавое озеро заката.