Луна и Солнце

Гурен любил сравнивать Шинью, с чем угодно. Он сравнивал его с голубой розой. Это было слишком романтично, до тошноты сопливо и примитивно, но Гурен ничего не мог с собой поделать. Шинья мог бы ассоциироваться у него с алыми розами – да-да, теми самыми, которые распускаются на его теле в каждой новой битве, когда этот придурок словно из кожи вон лезет, чтобы сдохнуть. Гурен видел много крови. И это сравнение ему категорически не нравилось. Шинья, этот Божий одуванчик, на первый взгляд мог показаться белой розой – еще не распустившейся, хрупкой и беззащитной. Но только на первый взгляд. Назвать этого дьяволенка чистой воды невинным у Гурена бы просто язык не повернулся. Но в глазах младшего Хиираги он видел розы – еще не раскрывшиеся, всего лишь маленькие бутоны. Гурен любил наблюдать, как они распускаются – когда из взгляда блондина исчезала вся фальшивая радость, которая так его раздражала, сменяясь искренним удивлением и счастьем. Словно где-то там, в глубине родных глаз, медленно, лепесток за лепестком, распускался еще один цветок – того самого, несуществующего цвета. Однако так же, как и живые, эти розы имели свойство увядать. Гурен видел это не часто, но каждый раз на душе становилось так больно и паршиво, что он предпочел бы не видеть этого вообще. Когда после черт знает, какой по счету битвы он балансировал на грани жизни и смерти с открытой раной в груди, а Шинья держал его голову на своих коленях и кричал держаться, карабкаться, цепляться, но ни в коем случае не сдаваться, когда на своих щеках он чувствовал теплые капли слез. Когда шла минута молчания, в качестве проявления уважения погибшим в бою, когда объявляли общее число потерь, Шинья стоял прямо с непроницаемым выражением лица, словно неживой, а Гурен внимательно всматривался в его глаза. На самом деле, Шинья был очень ранимым. И каждый раз в эти моменты те самые, выдуманные им, Гуреном, розы до дрожи реально начинали темнеть – лепестки сворачивались, высыхали, крошились и облетали один за другим, обнажая душу – боль, горечь и отчаяние, все самое настоящее, что было в Шинье, все, что он испытывал, не скрывал, когда было уже не до того. Гурен сравнивал Шинью с тигром. Вернее, с тигренком. Младший Хиираги всегда старался быть похожим на своего демона, Бьяккомару. Он казался молодым и сильным тигром, таким же красивым, гибким, изящным – да, этого у него не отнять, и с этим Гурен был согласен. Но на грозного, дикого, неукротимого и бесстрашного хищника Шинья, к сожалению, не тянул. Он всегда ходил вроде и сам по себе, а вроде и старался держаться поближе к Ичиносе, посвящал ему каждую свою свободную минуту, ценил любое время, проведенное вместе, даже если это была очередная ссора. Гурен считал это слишком сентиментальным. И пусть он никогда не признается в этом даже самому себе, на самом деле он был таким же. Когда Гурен был в отвратительном расположении духа или просто грустил, Шинья всегда был рядом, дарил ему всего себя, без остатка, словно пытался забрать его грусть, растворяя ее в себе, своей улыбке и теплом взгляде. Он мог провести с ним всю ночь – ластился, терся об него макушкой, тихо пел и рассказывал какие-то истории, выдуманные на ходу сказки, а Гурен называл его дураком и сам не замечал, как погружался в сон. А наутро обнаруживал, что Шинья заснул головой на его животе. Он был мягким, нежным и теплым, а если и выпускал коготки, то лишь от удовольствия, когда его почесывали за ушком. Шинья был уже приручен. Им, Гуреном. Ему только красного ошейника на шее и не хватало. Иногда подполковник сравнивал его со снегом. Гурен никогда не любил снег – холодный, мокрый, неприятный. На первый взгляд он кажется мягким, теплым и ласковым. Если обращаться с ним осторожно и не касаться лишний раз – останешься сухим. Но если поведешься на это обманчивое впечатление и с головой окунешься в белоснежную сказку – вымокнешь до нитки и, в конце концов, почувствуешь холод. Тяжелый, сковывающий, пробирающий дрожью при каждом движении, отбивающий всякое желание двигаться. Хочется просто лежать на этом белом мягком одеяле, глядя на серое небо, с которого легкими пушистыми хлопьями, кружась и словно медля касаться земли, падают снежинки, и улыбаться. Пока глаза не закроются сами собой. Пока с губ перестанут срываться белые облачка пара. Пока это ложе не станет гробом, твоей личной колыбелью на вечность. Будучи раз очарованным, ты больше никогда не сможешь выбраться. То же самое было и с Шиньей. Хотя сначала Гурен думал, что эти черты характера Шинья приобрел от семьи, чью фамилию взял, но вскоре понял, что ошибался. Хиираги были огнем, пламенем – безжалостным, жестоким, сжигающим все на своем пути. Шинья же был слишком нежным для этого, слишком хрупким и аккуратным, словно мастерски высеченная изо льда фигура – в нем не было того напора и, в отличие от семьи Хиираги, он не любил бессмысленные смерти, он понимал, что значит человечность. Гурен долго осторожничал, но в итоге, не выдержал, повелся, лишний раз загляделся и все – он пропал. Сам уже не раз это осознал, долго проклинал самого себя и называл самыми последними словами, но смирился. В общем-то, он был и не против. Честно говоря, снег Гурен до сих пор не любил. Но теперь мог подолгу наблюдать за снегопадом, признав, что это на самом деле красиво. Он любил стоять на улице, не обращая внимания на то, что снежинки путаются в темных волосах, и наблюдать, как хлопья опускаются на раскрытые ладони и тут же тают, превращаясь в капельки воды. Но снегопад всегда заканчивался неожиданно и никогда не длился долго. Чувствуя странную горечь на языке от внутренней досады, Гурен лишний раз убеждался, насколько они похожи – снег и Шинья. Ведь, сколько бы времени они ни проводили вместе, ему всегда было мало. А еще Гурен любил сравнивать Шинью со звездами. Яркие, светлые, словно смеющиеся и подмигивающие на фоне темного неба они действительно напоминали младшего Хиираги – такого же маленького лучика света в той тьме, в которой погряз весь их мир. Но еще больше ему нравилось сравнение с Луной. Шинья с самого детства поставил перед собой цель и добивался ее, старательно, год за годом, закаляя характер и отбрасывая ненужные принципы. Он пробился наверх, заработал себе не самое доброе, но значимое имя, он добился этого сам и был достоин занимать свое место. Такой же величественный и недосягаемый для простого подполковника, как и круглый диск на необъятном небосводе. Он освещал ему путь сквозь запутанные заросли темных заговоров начальства, и серебристый свет путался в его светлых волосах, отражался от полумесяца на форме, и Гурен с жадностью принимал эту помощь, хватался за его протянутую руку, как за последнюю соломинку. Потому что иначе ему, обычному псу, в этом обществе не выжить. Он не завидовал – знал, насколько тяжело Шинье дается имя младшего Хиираги. Он просто был благодарен. Да и улыбка растущего или убывающего месяца ассоциировалась у Ичиносе только с ним – широкая, от уха до уха, довольная и лукавая, как у Чеширского кота, она всегда была у него на губах. Становилась все тоньше и тоньше, держалась до последнего, пока совершенно не исчезала во тьме. И тьмой этой являлось отчаяние. Ведь младший Хиираги – тоже живой человек. И он тоже мог уставать. Гурен уже полчаса как наблюдал за лежащим на диване Шиньей, заглянувшим «на минутку». Нет, конечно, у них всякое бывало, Шинья мог просто болтать с ним ни о чем, когда выдавалось немного свободного времени, но молчаливое совместное времяпровождение – это что-то новенькое. И это «что-то новенькое» Гурена определенно не устраивало. Отложив книгу, на которой все равно не смог сосредоточиться, подполковник на автомате поправил форму и поднялся из-за стола, направляясь к отрешенному блондину и останавливаясь в паре шагов от него. Скрестил руки на груди, слегка склонил голову к плечу. – Генерал-майор, в чем дело? Шинья даже не вздрогнул, отстраненно глядя куда-то в потолок с непроницаемым выражением лица. И в этот раз даже в голубых глазах невозможно было прочесть хоть что-то. Казалось, Шинье только котенка под боком не хватало – наверняка блондин не раз жалел, что Бьяккомару не может вот так просто обращаться большим материальным теплым и мурчащим клубком шерсти. Гурен никак не мог понять, в чем причина этой странной апатии – то ли истеричная женушка на него обиделась, то ли причина была глубже и заключалась в чем-то другом. Гурен не понимал. И нервничал. – О чем ты? О. Соизволил обратить внимание. Даже посмотрел на него. Черт, но почему даже его взгляд не меняется? – По какой теме молчаливые забастовки? Что за чертовщина, Шинья? Послышался тихий смешок. Гурен нахмурился, поджал губы. Младший Хиираги отвел взгляд и прикрыл глаза, и пальцем не пошевелив. – Не выдумывай. Ичиносе вспыхнул. Шинья же знает, что он терпеть не может подобное поведение. Так что он выламывается, как девчонка? Какого черта? И почему он должен это терпеть? Когда его резко дернули за ворот формы, Шинья даже глаз не открыл. Гурен оперся коленом о край дивана и наклонился, всматриваясь в непроницаемые черты лица, шикнул и накрыл тонкие губы поцелуем – сильным, настойчивым, глубоким, как и всегда. Шинья не сопротивлялся, не отталкивал, но хуже того – он не делал ничего. Обычно он жмурился, пытался отстраниться и первые секунды плотно сжимал губы – эта тонкая преграда была уже привычной и чисто символической – затем Шинья сдавался, и эта преграда легко ломалась под напором брюнета. Каждый раз это словно приносило ему маленькую победу. Но сейчас что-то было по-другому. Ведь ломать было нечего. Когда Гурен отстранился, на него смотрели голубые глаза – не осуждающе, не укоризненно, просто никак. Губы брюнета дрогнули. Шинья ломано улыбнулся. – Все в порядке. Просто устал. Гурен не был самым тактичным, проницательным и понимающим человеком. Но даже он знал, что усталость бывает не только физической. И он знал, что рано или поздно произойдет что-то подобное. Шинья всегда улыбался и просто брал на себя слишком много, всегда поддерживая Ичиносе и не обижаясь, когда тот посылал его куда подальше. Гурен ценил это, без сомнений. Но было одно маленькое «но». Он даже понятия не имел, как надо поддерживать людей. Он знал, что Шинье тоже нужна поддержка, но терялся и не знал, что делать, когда блондин утыкался лбом в его плечо и рассказывал о своих проблемах, когда было особо тяжко, еще реже - когда видел его слезы, и по пальцам можно пересчитать, сколько раз он просил его об этом прямым текстом. А Гурен лишь выслушивал, как-то неловко кивал и приобнимал его одной рукой, а затем ссылался на какие-то гипер-важные дела и, в прямом смысле этого слова, сбегал. И сейчас он четко осознавал – «добегался». Гурен распрямился, сел на подлокотник, закинул ногу на ногу. Выдохнул – нужно что-то сделать. – Шинья… – все мысли, так настойчиво крутящиеся в голове, в одно мгновение пропали, и брюнет ляпнул первое, что пришло на ум. – Знаешь, когда Луна в печали, Солнце видит это и тоже грустит. Шинья словно очнулся – приподнялся на локтях и с удивлением взглянул на него, а Гурен будто язык проглотил, чувствуя, как начинает нервно дергаться глаз. Что. Он. Только что. Сказал? Мастером придумывать сказки и глупые истории среди них двоих был Шинья, но никак не Гурен – он мог лишь посмеяться над этим, назвать блондина ребенком и лишний раз поклясться самому себе, что в жизни не будет маяться подобной чушью. И он бы ни за что в жизни не продолжил неосторожно начатую историю, лучше бы отмахнулся, поднялся и ушел бы прочь, оставляя Шинью приходить в себя, но глядя в голубые глаза, в которых блестела какая-то нелепая надежда, лишь говорил дальше. Он рассказывал – о том, почему Солнце и Луна любят друг друга, что иногда, против всех существующих законов, они встречаются, пересекаются, всего на несколько мгновений, дарят друг другу все свои эмоции и живут ими до следующей встречи. Рассказывал – коротко, ломано, путаясь и часто повторяясь, делая долгие паузы и вставляя много ненужных слов, но рассказывал. А Шинья слушал его, затаив дыхание, в то время как Гурен готов был сквозь землю провалиться. – В общем, Луна и Солнце всегда разделены – между ними целая Земля, но… – Гурен пригладил волосы, наверное, в сотый раз за эти полчаса и выдохнул. – Но они любят друг друга. И это только их тайна. Брюнет краем глаза посмотрел на Шинью – снова давящего лыбу, так и лучащегося, неимоверно довольного. Знает же, засранец, как он, Гурен, себя после подобного чувствует. Худшего бреда даже Шинья не мог рассказать, но теперь Ичиносе мог вздохнуть с облегчением – блондин снова улыбался. – Это было так мило. – Заткнись. Они снова долго лежали в обнимку – Гурен приобнимал его одной рукой, а Шинья устроил светлую макушку на его груди. Брюнет вытянул из кармана старый номерной жетон на цепочке и поднял руку, задумчиво наблюдая, как тот раскачивается в воздухе. Шинья довольно долго следил за ним глазами, а затем слегка вытянул руку и толкнул затихший жетон пальцем. Гурен глянул на него, усмехнулся, начал сильнее раскачивать жетон перед самым его носом, дразня и удобнее перехватывая цепочку. Блондин повелся на это легко – пытался поймать жетон, когда Гурен резко дергал его в сторону и ловил, сжимал в кулаке, а затем снова отпускал. А потом просто лениво бил по нему ладонью, заставляя раскачиваться, как тигренок – лапой. Под номером военного жетона было выведено имя Хиираги Махиру. С кем, с кем, а с ней Гурен Шинью никогда не сравнивал. Потому что даже она не сможет затмить серебристый лунный свет, освещающий его путь. Она не сможет сбить его, сломать, запутать, больше никогда не сможет. Потому что этот прохладный ненавязчивый свет был сильнее пламени.