Проклятие древнего бога

      «В каменном мешке без окон и дверей, под низким потолком, испещренным черными узорами от чадящих факелов, в круг выстроились шестеро в длинных балахонах. Глубокие капюшоны полностью скрывали лица, и даже слабый свет, исходящий от костяных амулетов, лежавших поверх грубой ткани одеяний, не был помощником, чтобы разглядеть что-то кроме густой тьмы. Разноголосое бормотание волнами растекалось по комнате, отражаясь эхом от скругленных стен, и гипнотизировало, вводило в транс. В центре живого круга находился невысокий каменный алтарь, к которому было приковано Нечто. Бившееся в агонии существо не было ни зверем, ни человеком, а неясный свет от редких факелов скорее мешал, чем помогал рассмотреть что-то, только сильнее пугая удлиняющимися тенями и редкими бликами.       Воздух в помещении был густым и стоялым, от тяжелых запахов раскуренных благовоний, жженой смолы и свежей крови кружилась голова; им было сложно дышать. Каждый вдох давался с трудом, в легкие будто втягивался плотный кисель, вязкой жижей расползающийся по нутру и липнущий ко всему, до чего дотянется.       Низкий скулящий вой вырывался из плотно сомкнутых клыков, остроту которых не захотелось бы проверять ради шутки – такой злобой и жаждой крови пылали на стянутом кровавой коркой лице золотые глаза. Или... алые? Цвет их был столь переменчив, что в один момент глаза плененного светились холодным золотом, а в другой – горели адским пламенем, а то и вовсе отпугивали своей неестественной чернотой, в которую, казалось, загляни – утянет. Но даже этот вой не мог заглушить стройный речитатив людей, спокойно стоящих рядом с мечущимся по камню дьявольским исчадием.       Длинные когти со скрежетом скользили по холодному ложу, высекая из него яркие искры, в задорном танце устремляющиеся вниз. Но на каменной поверхности не оставалось ни царапины, словно в насмешку над вселяющим страх существом. Под кожей, на вид ничем не отличающейся от человеческой, буграми перекатывались мышцы, но сильные руки, как ни старались, не могли разорвать путы – смехотворно тонкие веревки, сплетенные из черных, как смоль, женских волос.       – Ragodas faz ar'dal melvud...       Из круга выделился один из балахонщиков, делая шаг вперед и становясь в изголовье алтаря. Из длинного широкого рукава он извлек своеобразный клинок – небрежно заточенную кость, начавшую светиться и дрожать при приближении к истошно рычащему существу.       – Del'daras ot illoha gvut...       C каждой строчкой голоса звучали все сильнее и громче, заглушая собой все остальные звуки. Многократно повторяясь эхом, слова на древнем языке сталкивались и играли в вибрирующем от скопления мощи воздухе. Свершающееся таинство приносило существу одни лишь страдания: оно извивалось в болезненных судорогах, а в перерывах между складывающимися в причудливую песню сроками был слышен глухой треск, с которым ломались в агонизирующем теле кости.       Костяной клинок в руках человека замер, занесенный для точного удара в сердце, и все звуки разом стихли. Весь мир будто застыл, готовясь впитать последний вздох, слетающий с покинутых жизнью губ. В воцарившейся тишине прерывистый шепот звучал необычайно громко и ясно:       – Я проклинаю вас, детей ваших и детей ваших детей. Пусть изгинет их дыхание, в пепел тела обратятся, сама земля под ногами расколется и провалится в самые темные и мертвые глубины...       Легкое роптание пробежалось между взволновавшимися членами круга:       – Он насылает проклятие...       – Не дайте ему закончить!       – Разве может древний бог... Их правила запрещают это! Ведь тогда душа их чернеет и божественный свет покидает их тела...       – Этот бог даровал бессмертие смертной женщине и вступил в самую запретную в мире связь, – общее волнение даже краем не коснулось того, кто держал в твердых руках кинжал-кость. – Кто-то желает проверить, какой еще из законов он переступит? Я – нет.       Под одобрительное перешептывание остальных членов круга, главный из них – тот, что держал в руках занесенный кинжал, прямым и точным ударом вогнал костяной клинок в грудь существу, корчащемуся на алтаре. Стоило первым каплям крови выступить из рассеченной плоти, как те на глазах почернели и превратились в самый опасный на свете яд: оставляя нетронутой светлую кожу, те с шипением прожигали камень, который не могло тронуть даже время, оставляли на нем страшные раны и заставляли людей в страхе пятиться из боязни получить такие же.       – Что это?       – Его кровь – отрава!       – Не касайтесь ее, дайте стечь. Нужны только кости...       Сведенное судорогой тело медленно расслабилось, а по комнате, перебивая сердитое шипение умирающего от яда алтаря, разнесся последний вздох принесенного в жертву бога. Не понятно откуда взявшийся ветерок всколыхнул пламя факелов, заставив тени заплясать по старой каменной кладке; все краски будто померкли, стало разом темнее, будто что-то непроглядно-темное спустилось из-под низкого свода.       – Он проклял вас... ваш род. Во веки веков, смертные, вы будете пищей для меня, – низкий бархатный голос прошелестел на грани слышимости. Он не был ни женским, ни мужским – так бы шипела змея перед броском или сыпался песок, затянувший в себя неудачливого путника.       – Здесь больше нет смертных.       Как и прежде ведущий был непоколебимо спокоен даже перед безликим собеседником. Не ему бояться того, кто не мог даже предстать перед глазами, ведь только что он совершил самое страшное святотатство из возможных на свете – убил своей рукой бога, когда-то этот свет породившего. И уверенность эта передавалась невольно и остальным членам круга, прекращая встревоженные шепотки и нервные переглядывания между ними.       – ...пока нет, – после паузы и с какой-то мстительностью прозвучало в воздухе. – Наслаждайтесь бессмертием, а я подожду. В отличие от вас – я умею ждать.       О том, что люди остались одни, они поняли по тому, как дымка исчезла из комнаты, возвращая посеревшему миру краски и свет. Даже дышать стало немногим легче – ничто не давило больше на грудь и не заставляло ёкать что-то в груди, предвещая беду.       – Мы и правда обрели бессмертие?       – Нужно лишь вынуть кинжал из его груди...       Рука ведущего крепче сжала кость, торчащую из коченеющего тела. Не медля ни секунды, человек выдернул клинок из груди бездыханного существа и с небывалой важностью воздел руки к потолку, поднимая взгляд вслед за покрытой черной кровью костью.       – ...и мы обретем вечность. – Благоговейный шепот тут же нашел себе спутника – гулкую дрожь, нарастающую с каждой секундой.       Предчувствуя неминуемую беду, люди наконец-то разорвали круг и отступили к стенам, где тряска под ногами ощущалась не так явно. Они непонимающе переглядывались, словно безмолвно спрашивали друг у друга: «Так и должно быть?» Не желая выяснять всю естественность происходящего – просто из страха за свою шкуру – люди принялись создавать портал переноса – единственно возможный выход из собственноручно созданной ловушки из камня. Наперебой зазвучали наполненные паникой голоса, плетущие сложное заклинание; они едва могли заглушить громогласный рокот, заполнивший все вокруг. А затем все стихло. Абсолютно все.       Стоило рукам в длинных рукавах сделать последние пассы, высвобождая необходимую для переноса энергию, как земля раскололась надвое, унося и каменный мешок и всех, кто был в нем, в непроглядную бездну – самые мертвые и темные глубины».

***

      Занимался рассвет. Солнечные лучи упрямо пробивались сквозь занавешенные плотными шторами окна и разгоняли застоявшийся с ночи полумрак. По ткани раскинулся причудливый узор из светотени, перебегающий туда-сюда в поисках лучшего местечка. С приглушенным шелестом многочисленные «натурщики» – листья – играли с ветром в догонялки, отчего картина никак не желала застыть бессмертным шедевром, не подвластным временем. Подуставший от долгого бега воздушный проказник никак не мог набраться сил и распахнуть тяжелые занавеси. И ведь любопытно, хочется узнать что скрывается за расшитыми серебряной нитью пологом, но никак не шелохнуть эти шторы! И только кружевные рюши поддаются на уговоры и приоткрывают узкую щелочку, давая озорнику проскользнуть в просторную комнату и пробежаться в новом беге мимо стола на изящных ножках, кровати с поднятым балдахином и овеять бездыханно лежащее на полу тело. Холодное, белокожее, хрупкое. Даже волосы, что густым ореолом раскинулись вокруг склоненной набок головы, – белые-белые, точно снег. Если не сломать – само растает, словно выточено изо льда.       Шторы вновь заколыхались, отчего по комнате заскользили причудливые тени, узорной шалью укрыв спящего вечным сном хозяина – авось, отогреется. Ветерок испуганно вскинулся: «Он же растает, не нужно его греть! Уйти отсюда поскорее и всех предупредить, чтобы не ходили и солнце не заманивали». Да только не рассчитал он, что братья у него такие же любопытные, а как соберутся вместе – то и сильнее становятся. И что для них последняя преграда, трепетно берегущая покой спящего? Так, пшик, пустой звук.       Разогнавшись хорошенько, ветры распахнули окно настежь вместе со шторами, впустив в комнату утреннюю свежесть. Горделиво расправив плечи, они расступились перед самой важной гостьей – ясным солнцем. Лучистым зайчиком оно спрыгнуло с широкого подоконника на белый мрамор, златокрылой бабочкой вспорхнуло с неприветливого холода и перелетело на самый кончик острого носа. Мерно покачивая своими крылышками, оно с интересом спустилось по прямой дорожке, по дуге очертило невесомыми лапками «снежную» бровь, а затем, продолжая свой путь, чуть не соскользнуло с высокой скулы.       Огорченный ветерок буквально разрывался на части, крича безмолвно: «Ох, нет, осторожнее!» и «Он же растает!». Он любил солнце – в его лучах было так радостно греться и играть. Но и ледяное существо ему было жалко, ветерок совсем не хотел нарушать его покой и, тем более, заставлять застывшую во времени красоту исчезнуть. А потому озорник в раздраенных чувствах скрылся за поднятым балдахином, иногда только выглядывая с тяжким вздохом, чтобы проверить: здесь еще неземное существо со снежными волосами или уже растаяло под ласковыми прикосновениями златокрылой бабочки. Но время шло, а таять никто не собирался. Ветерку даже обидно стало: он так сильно волновался, а оказалось – зря. С легкой душой он покинул свое укрытие, облетел по кругу комнату, напоследок касаясь пальцами холодной кожи и ероша светлые волосы – как же не поиграть с хозяином, раз уж заглянул в гости? – и резво вылетел обратно в окно, желая поскорее вернуться к заждавшимся уже братьям. И уже не видел он того, как ожило его ледяное существо, так и не захотевшее таять.       Надсадный хрип прорвал ночную тишину подобно первому младенческому крику. Тягучему, болезненному, тяжелому. Невидимый обруч, сковавший грудь, не давал ни малейшего шанса расправить легкие и втянуть глоток воздуха. Но существо не сдавалось. Бросая все силы, что находились в тщедушном теле, оно боролось с разгорающимся внутри пламенем. А костер жег, жег с каждой секундой все сильнее, в судорогах сжимая легкие, раздирая органы изнутри. Немое отчаяние разливалось по комнате, путаясь с первобытным страхом смерти. И если бы существо могло пошевелить хоть пальцем, оно бы тут же взметнуло руки вверх и вцепилось ногтями себе в грудную клетку, вспарывая плоть вслед за шелковой тканью сорочки. Все лишь затем, чтобы остудить пульсирующий жар внутри. Наконец, блеклые губы приоткрылись в немом крике, лопая спекшуюся на них корку, а долгожданный вдох со звонким присвистом разнесся по залитой солнцем комнате.       Так, глоток за глотком, воздух потянулся в оживающее тело. Грудь рвано вздымалась, словно ее хозяин только учился дышать, а внезапно забившееся сердце стучало так громко, что, должно быть, закладывало уши. Хрип на вдохе, сип на выдохе, но все увереннее и стремительнее, как в отместку за недавние страдания. Возмездие просыпается вслед за жадностью сведенным судорогой горлом. Надсадный кашель сотряс худое тело, и веки вздрогнули, поднимаясь. Существо проснулось.